Русская интеллигенция перевернула понятие добра и зла. С ее легкой руки нетрудовые босяцкие элементы общества стали героями, а настоящие труженики — реакционным элементом.

Праздношатающийся человек без ремесла и без дела, по-нашему, тунеядец, был для Руси явлением довольно редким. Такой человек мог жить либо на милостыню, либоворовством. Как закон, так и народное нравственное чувство сдавливало его со всех сторон, не давая развивать­ся. Поэтому на Руси таких лиц было сравнительно мало. Но именно в этой нетрудовой и босяцкой среде рождалась и развивалась своя нетрудовая босяцкая «куль­тура» со своим языком и фольклором и, естественно, неистребимым презрением к труду и народной морали.

Где-то в середине XIX века происходит в известном смысле сближение идеологии босячества и некоторой части российской интеллигенции, ибо те и другие стояли на основах отрицания народной культуры. Именно в этом сближении и сочетании родились большевистские воззре­ния на русский народ.

Впрочем, в формировании этих воззрений приняли участие два сравнительно узких слоя российской интелли­генции, относящихся к «малому народу».

С одной стороны — слой людей, не знавших России, не понимавших ее богатейшей культуры, не чувствовавших родства с ней, видевших в ее истории только примеры своих национальных обид и утеснений. Причем любые ошибки царского правительства объяснялись представи­телями этого слоя отсталым характером русского народа, его темнотой, дикостью и невежеством. С другой — слой российских интеллигентов, сблизив­шихся с  босяцкой  нетрудовой  средой,   выражавший мировоззрение деклассированных элементов страны, по-своему романтизируя паразитические элементы общест­ва (босяков, обитателей хитровых рынков и даже уголов­ных   преступников,   видя  в  них  жертву  социальной системы).

В любой нации существуют паразитические элементы, не желающие работать и постоянно противопоставляющие себя   творческому   большинству.   Любая   нация   всегда сдерживает рост этих элементов, пресекая их развитие. У нас же произошло иначе. Разочаровавшись в трудящемся крестьянстве, не принявшем чужую социальную филосо­фию, разрушение родных святынь именем европейской цивилизации, многие российские социалисты начали де­лать ставку на те малочисленные слои населения, которые, по их мнению, были более отзывчивы на «революционную пропаганду». Да и идти к ним далеко было не надо. В любом кабаке или ночлежке можно было найти готовых «революционеров» (челкашей, обитателей хитровок, ро­мантиков «дна»), всей своей жизнью отрицавших общес­твенные устои. Именно с тех времен для определенной части российских социалистов деклассированные и уголов­ные элементы стали «социально близкими». Именно им были созданы условия наивысшего благоприятствования, и именно они стали опорой большевистского уголовного режима на островах ГУЛАГа под тем же названием — «социально близких». Трудовой паразитизм деклассиро­ванных элементов воспринимался в подобной среде как героический социальный протест, нежелание работать как своего рода забастовка, пьяное прожигание жизни — жертвенность за какую-то неосознанную идею.

Именно такую мысль несла драма М.Горького «На дне», которой так восхищались представители россий­ского образованного общества. Лодыри, бездельники, уголовная шпана становятся положительными героями. Их немного, но вокруг них создается ореол жертвеннос­ти. Девяносто процентов населения настоящих тружени­ков-крестьян России представляются темной массой по сравнению с челкашами. И, о парадокс! — наступает момент — и о нравственных качествах русского челове­ка начинают судить именно по этим деклассированным элементам, выдуманным «положительным героям». Де­шевая романтика «дна» сбивала с толку даже выдающих­ся литераторов, заставляя видеть в подонках типичных выразителей трудовой России. Так, например, И. Бунин писал: «Ах, эта вечная русская потребность праздника! Как чувственны мы, как жаждем упоения жизнью, — не просто наслаждения, а именно упоения,  — как тянет нас к непрестанному хмелю, к запою, как скучны нам будни и планомерный труд».

М. Горький стал создателем мифа о героической сущности презираемых народом челкашей, певцом «роман­тики дна» и восхваления социально вредных элементов. Трудно найти более антинародные и антирусские книги, чем его  «Несвоевременные мысли» или «Если враг не сдается, его уничтожают».

Во время великого голода в России в 1921 году Горький заявил,  что  «из  35   миллионов голодных большинство умрет». В его понимании это была реализация «принципа»: «все, что ни делается, все к лучшему». В книге, выпущен­ной в Берлине в 1922 году, он писал: «...вымрут полудикие, глупые, тяжелые люди русских сел и деревень... и место их займет новое племя — грамотных, разумных, бодрых людей».

Нужно ли более убедительное объяснение со стороны «инженера человеческих душ» Горького для обоснования предстоящего в 30-х годах геноцида русского крестьянст­ва? Да для чего беречь этих глупых и диких людей! Русский народ, по Горькому (наблюдение из его общения с деклассированными элементами), — азиатская стихия, жестокий и хитрый травленый зверь, вечно бунтующий раб, который из отупения и покорности выходит не в свободу, а в анархический разгул, в хамство, обалдение и гульбу. Русский человек, полагает Горький, тяготеет к равенству в ничтожестве — из дрянной азиатской догад­ки, что быть ничтожеством проще, легче. Поэтому русский головотяп вечно ищет виноватых на стороне. Он ищет врагов где угодно, только не в бездне своей матерой глупости.

Важно отметить воззрения «романтиков дна» на русскую культуру труда. Как вы понимаете, они обуславливаются общим отношением к народу — его «жуткой темноты», «невежественности», «культурного идиотизма». И вот его вывод: «... русский человек в огромном большинстве плохой работник. Ему неведом вострог строительства жизни и процесс труда не доставляет ему радости; он хотел бы — как в сказках — строить храмы и дворцы в три дня и вообще любит все делать сразу, а если сразу не удалось — он бросает дело. На Святой Руси труд ... подневолен ... отношение (русского человека) к тру­ду — воловье». Этот антирусский вывод стал точкой отсчета для теоретических построений российских соци­ал-демократов, задав заранее ложные предпосылки, — мол-де русские лентяи, — их еще надо учить работать, учить добросовестному отношению к труду и умению жить вообще.

Сразу после революции Горький выдает еще целый ряд глобальных обобщений такого рода. Все беды не в том, что народу навязывают чужой ему уклад жизни и формы хозяйствования, а в том, что русские не умеют добросо­вестно работать.

«Костер зажгли, — пишет Горький, — он горит плохо, воняет Русью, грязненькой, пьяной и жестокой. И вот эту несчастную Русь тащат и толкают на Голгофу, чтобы распять ее ради спасения мира ... А западный мир суров и недоверчив, он совершенно лишен сентиментализма ... В этом мире дело оценки человека очень просто: вы ... умеете работать? ... Не умеете? ... Тогда ... вы лишний человек в мастерской мира. Вот и все. А так как россияне работать не любят и не умеют, и западноевропейский мир это их свойство знает очень хорошо, то нам будет очень худо, хуже, чем мы ожидаем...»