«Ничто не может быть более гибельным для страны и народа, нежели пренебрежение своими благими порядка­ми, обычаями, законами, языком и присвоение чужих порядков и чужого языка и желание стать другим наро­дом», — писал в XVII веке Юрий Крижанич с болью в сердце за судьбу русской державы. Главной опасностью для любого государства, считал он, является «чужебесие» — «бешеная любовь к чужим вещам и народам и чрезмерное доверие к чужеземцам». Живший еще до эпохи петровских преобразований, Крижанич справедливо подметил эту роковую особенность общественной жизни Руси XVII века, ставшую впоследствии главной причиной разрушения русской цивилизации.

Эпизодически с XIV-XVII веков, нарастая в XVIII и приобретая угрожающий характер в XIX веке, рядом с традиционной народной культурой, народными основами жизни и хозяйствования возникает идущее сверху движе­ние за их отрицание, которое мы назовем парадигмой чужебесия. Сначала незначительная, а затем преоблада­ющая часть высшего правящего слоя и дворянства России начинает предпочитать народным основам жизни заим­ствованные преимущественно из Западной Европы формы и представления.

Первые известные случаи связаны с попытками про­никновения в Россию католической церкви. С легкой руки католических иерархов, потерпевших в России XV века крушение надежд на господство, создаются мифы о безнадежной темноте и невежестве русских, сыгравшие свою роль в становлении правящего класса западнорусских земель, находившихся тогда под литовско-польской оккупацией. Отрицание народной культуры как явление широко проявилось со второй половины XVII века, неверно и несправедливо связывалось с именем Петра (ибо дело Петра носило народный характер). Но деяния Петра стали своего рода отправным моментом, с которого интенсифицировались все народные и антинародные про­цессы русского общества.

«С Петра I,  — писал видный русский социолог П. Л. Лавров,  — московское служивое сословие преобразовалось в чиновничество по внешнему ев­ропейскому образцу, но без европейского содержа­ния...  Для  русского крестьянства  этот служивый класс московского царства и петербургского импе­раторства все решительнее закрывался с дальней­шим ходом истории. Крестьянство было все более закрепощено и при отсутствии возможности поли­тического развития принуждено было все тщатель­нее  сохранять  в себе традиции сельского мира  и сельской   громады,   традиции   артельной  солидар­ности как единственное средство отстоять, хотя бы в некоторой мере, свое экономическое благососто­яние (крестьянство.   — О. П.), все более отделя­лось от господствующего класса не только эконо­мическими интересами,  не только легальным бес­правием, но самыми формами культуры... Оно было и осталось единственным сословием в государстве, сохранившим традицию элементарной местной ор­ганизации, общины, громады, мира, артели, но эта организация  обращалась  все  более  в  фискальное средство,   в  орудие  деморализации  масс;  она  все суживалась и атрофировалась».

Высший правящий слой и дворянство все более стре­мились опереться на внешний авторитет западноевропей­ского политического, экономического и социального опы­та, порой просто механически копируя некоторые западные представления и формы.

«У нас... более чем где-нибудь, — пишет Даль, — просвещение сделалось гонителем всего родного и народного... ревнители готового чужого, не считая нужным изучить сперва свое, насильственно пере­носили к нам все в том виде, в каком оно попадалось им  на  чужой  почве,   где  оно  было  выстрадано ивыработано, тогда как тут могло приняться только заплатами и лоском...»

Даль В. Пословицы русского народа. — М., 1957   — С. 8.

Крепостное право пришло в Россию сравнительно поздно, когда у крестьян уже сложились черты националь­ного характера, выражаемого прежде всего самостоятель­ностью и инициативой в рамках традиций и обычаев самоуправляющейся общины. Чтобы удержать в узде крестьян, правящие слои должны были вступить в насто­ящую войну с народом. А на войне как на войне — культура противника отвергается. Правящий слой шаг за шагом отказывается от многих ценностей народной куль­туры, отечественных обычаев и идеалов, заменяя их представлениями и понятиями, заимствованными из-за рубежа. Причем речь шла не о стремлении к творческому освоению и взаимному обогащению равноценных культур России и западноевропейских стран, а о вытеснении народной культуры как якобы отсталой и отжившей. Процесс это был тяжелым и болезненным, утраты просто катастрофическими. На несколько столетий для многих поколений были «закрыты» допетровская литература и музыка, древнерусская архитектура, иконопись, живо­пись — шедевры мирового значения — считались блед­ными примитивами, заимствованиями, жалкой мазней, и только во второй половине XIX века начали снова «открываться» как произведения великого искусства. Самобытная русская культура на несколько веков стано­вится Золушкой в родном доме, ей отказывается в праве на общечеловеческое значение, признавая его только за западноевропейской культурой. Такое явление не могло не вызвать протеста.

«Русский народ, — писал К. Аксаков, — имеет прямое право, как народ, на общечеловеческое, а не через посред­ство и не с позволения Западной Европы. К Европе относится он критически и свободно, принимая от нее лишь то, что может быть общим достоянием, а национальность европейскую откидывая... Европеизм, имея человеческое значение, имеет свою и очень сильную национальность... Итак, ...с одной стороны, так называемые славянофилы стоят за общечеловеческое и за прямое на него право русского народа. С другой стороны, поборники Запад­ной Европы стоят исключительно за европейскую наци­ональность, которой придают всемирное значение и ради которой они отнимают у русского народа его прямое право на общечеловеческое».

Привычка видеть в русской жизни только отсталость сказалась в не меньшей степени и в отношении народной культуры труда и хозяйствования. Правящие круги, осо­бенно с конца XVIII века, относились ко многим народным формам жизни и хозяйствования, в частности к общине и артели, как к чему-то варварскому, архаичному и скорее терпели их, чем признавали.

Так сложились в российской жизни два параллельных течения, которые сосуществовали и даже взаимодейство­вали друг с другом, редко пересекаясь, но если уж пересекались, то почти всегда трагически.