Среди бездны неправды и заблуждений, которыми окутана русская история, самыми лживыми, пожалуй, являются рассуждения о несвободе как отличительной черте русской жизни. «Русская душа — тысячелетняя раба, девятьсот лет просторы России были немой ретортой рабства... подобно тысячелетнему спиртовому раствору, кипело в русской душе крепостное, рабское начало... развитие Запада оплодотворялось ростом свободы, а развитие России оплодотворялось ростом рабства».

Трудно сказать, чего здесь больше — ненависти к русским или незнания особенностей развития народовластия и свободы в России и на Западе. Народовластие в народной жизни у нас и у них различалось по своей внутренней конструкции. Россия имела свою самобытную модель народовластия. Если на Западе его основой был индивидуализм (требовавший равных прав в конкурентной борьбе), то в России — коллективизм крестьянской общины (с полным равноправием всех членов внутри нее). Если на Западе говорили: мой дом — моя крепость, то русский человек мог бы сказать: моя община — моя крепость.

Претворение в жизнь прав и свобод личности на Западе шло преимущественно сверху «декретами» государства и чаще всего в интересах правящих слоев, в России же — снизу, основываясь на вековых традициях и обычаях, посягнуться на которые до определенного времени боялись и государство, и феодалы. Русская община (о ней мы еще -расскажем подробнее) обладала такой суммой прав (самоуправление, выборы руководителей, гласное решение дел на сходке, совместное владение землей), которая и не снилась западноевропейскому обществу.

«Русский народ, — писал А. И. Герцен, — жил только общинной жизнью, свои права и обязанности он понима­ет лишь по отношению к общине. Вне ее он не признает обязанностей и видит только насилие».

Герцен А. И. Собр. соч. — Т. 7. — М., 1956. — С. 251.

Законы, защищающие права личности в западноевро­пейских странах, постоянно нарушались «правом» сильно­го и богатого, были просто фикцией для преобладающей части населения. Факты этих нарушений постоянно про­слеживаются в исторических источниках.

С самого начала своего существования западный мир подразумевает существование равных прав лишь для узкого круга людей — только для знатных и богатых. Даже передовые (в западноевропейском смысле) мыслители, идеи которых легли в основу западноевропейского права, например Вольтер, счи­тали, что «в этом несчастном мире необходимо, чтобы люди, жившие в обществе, делились на два класса — угнетателей и угнетенных».

Обосновывая это разделение, Вольтер заявляет, что обычно угнетенные, задавленные постоянным трудом, не имеют возможности осознать положение, в котором они находятся, а когда начинают понимать его, поднимают войну против угнетателей, но эти войны рано или поздно заканчиваются новым порабощением, так как власть принадлежит тем, кто имеет деньги. «Деньги — полный хозяин государства». В этом суть западноевропейской цивилизации, отражающей ее понимание народовластия и свободы.

На фоне этого лозунга все остальные рассуждения о политической свободе, веротерпимости являются простым дуновением ветра. Бедным не следует давать политических прав. Те, «кто не владеет ни землей, ни домом, не должны иметь права голоса... точно так же, как приказчику, состоящему на жаловании у купцов, не дано право руководить их торговлей».

Идеи Великой Французской революции, которыми так восхищаются нынешние леворадикалы как точкой отсче­та западной демократии, в первой конституции раздели­ли граждан на активных (имеющих права) и пассивных (не имеющих их). Причем к последним была отнесена большая часть населения страны.

Впрочем, и более древние западноевропейские республи­ки — Швейцария, Нидерланды, Венеция, Генуя — тоже являлись примером господства богатых и знатных, ибо власть в них принадлежала высшим сословиям, а не народу.

В  XVIII—XIX  веках то  же  самое  наблюдается  в Англии, Австрии, Пруссии. Право иметь своих предста­вителей в парламенте принадлежало только определен­ным классам общества или находилось в определенном соотношении с имущественным цензом.

Всеобщее избирательное право пришло в западный мир поздно. Поэтому не представляется говорить о нем как о народной традиции.  В течение последнего тысячелетия подавляющая   часть   народа   западноевропейских   стран была оттеснена от власти, не имела демократических прав. Иначе обстояло дело в России.

История доносит до нас многочисленные сведения о том, что важной отличительной чертой общественного уклада наших предков была склонность к демократичес­ким формам жизни и труда. Еще в XVI веке византий­ский писатель Прокопий Кессарийский писал, что славян­ские племена «не управляются одним человеком, но издревле живут в народоправстве (демократии) и поэтому у  них  счастье  и   несчастье  в  жизни  считается  делом общим».

История СССР... — Т. 1. — С. 344—345.

То же самое писал император Византии Маврикий: «Племена славян и антов сходны по своему образу жизни, по своим нравам, по своей любви к свободе, их никоим образом нельзя склонить к рабству или подчи­нению... Находящихся у них в плену не держат в рабстве, как прочие племена... но... предлагают им на выбор: желают ли они за известный выкуп возвратиться восво­яси, или остаться там (где они находятся) на положении свободных и друзей».

Эти черты нашего народа выразились в демократичес­ком обычае — вече, которым в Древней Руси называлась сходка жителей одного населенного пункта для решения общих дел. В больших городах вече принимало решения о приглашении или изгнании князя. Поэтому древнерусское вече являлось народной властью, независимой от князя. Княжеские дружины Древней Руси, сообщают источ­ники, были демократическими объединениями, носящими чисто добровольный, своего рода артельный харак­тер. Члены княжеской дружины неоднократно заявляли своему князю, что хотят идти в поход или, наоборот, не желают идти. И князь, по обычаю, почти всегда считался с ними. Многие важные дела решались на собрании всей дружины. Вспомните, как князь Владимир Красное Со­лнышко советовался со своей дружиной.

Дружинники заключали с князем свободный договор; отношения в дружине, включая самого князя, носили товарищеский характер. Вступление в дружину и выход из нее были свободны.

Традиция земского самоуправления, оформленная юридически в середине XVI века, пронизывает общес­твенную жизнь Древней Руси. Земские соборы — съезды всех сословий государства — проходили в то время, когда по всей Западной Европе царил холод абсолютизма.

Русская монархия вплоть до XVIII века носила сословно-представительный характер. Царское правление осуществляется по обычаям и традициям страны, согласно которым царь обязан править совместно с боярами (Боярская дума) и советуясь с народом на Земских соборах. Попытки царя узурпировать всю власть в своих руках, попирание «синклита» и «Совета чинов», по мнению Аврамия Палицына, приводит к беспорядкам и в конечном результате к «самовластию рабов» .

История политических и правовых учений XVII—XVIII вв. — М., 1989. — С. 280.

Тирания Ивана Грозного, отвергнувшего традицию русской монархии править вместе с боярами и советуясь с народом, привела к падению нравственных устоев и возникновению Смутного времени.

Понятие свободы в Древней Руси отличалось от нынешнего.

Свобода для коренного русского человека — возможность жить полноценной национальной жизнью во всем богатст­ве ее проявления.

«Свобода праведна только через любовь, но и любовь возможна только в свободе, — через любовь к свободе

ближнего. Несвободная любовь вырождается неминуемо в страсть, оборачивается насилием...» (Г. Флоровский). Главным  условием  свободы  русского  человека  была соборность— свободное единение в любви к общим духовным идеалам, одинаково близким и родным, и в царском дворце, и в самой бедной курной избе.

Свобода для русского  человека претворялась  через любовь и братство. Всякий иной путь ведет к своеволию и выпадению из национальной жизни.

Свобода носила коллективный характер и определя­лась принадлежностью человека к самоуправляющейся общине, которая создавала условия для свободы и самос­тоятельного развития каждого отдельного человека (в городах подобную роль играли самоуправляемые объеди­нения, дружины, черные сотни), ограждая его от феодаль­ных поборов и произвола центральной власти. Распростра­ненное заблуждение некоторых наших современников понимать свободу как абсолютную независимость человека от установленных веками традиций и обычаев националь­ной жизни не были бы поняты нашими предками, смотрев­шими на такую независимость, как на разнузданность и своеволие, ничего общего со свободой не имевшие. По сути дела, свобода в представлении человека Древней Руси носит высокий духовный характер.

«Стремление к гармонии, — пишет исследователь древ­нерусской  культуры   В. Колесов, —   выражается  по древнему образцу: свободен тот, кто живет в пределах собственного мира, в своем кругу, руководствуясь своим мерилом ценности и красоты, пусть даже этот мир и будет в каком-то отношении и не очень хорош... (но)... это   мир   мой,   знаком   мне,   и   признаки  этого   мира выражают именно мое существо».

Колесов В.   Мир человека в слове Древней Руси.  — М.,   1986. — С. 109.

В  основе  русской демократии лежали тысячелетние традиции народоправия, выношенные крестьянской общи­ной — демократическим союзом местного самоуправле­ния, трудовой демократии, взаимопомощи и совместного владения землей. Корни общины в «самом духе народа, в складе русского ума, который не любит и не понимает жизни вне общины и даже в своей кровной семье хочет видеть общину, товарищество», — писал видный иссле­дователь русской общины И.Н.Миклашевский. Народ­ное сознание выработало бесчисленное количество посло­виц, так или иначе связанных с общиной (миром). (Слово «община» позднего происхождения. Оно возникло путем точного перевода аналогичных иностранных понятий. Русские же крестьяне говорили «мир» или «общество», тем самым подтвер­ждая, что не мыслили общество вне демократического устройства.), которые отражали господствующее значение ее в жизни и судьбах русского народа:

«Миром все снесем», «Мирская слава сильна», «Мир столбом стоит»,  «Мира не перетянешь,  мир за себя постоит», «На мир и суда нет», «На мир ничего не сменяют», «В миру виноватого нет». Понятие «мир» для крестьянина отражало всю глуби­ну его духовно-нравственного сознания, олицетворяя не просто арифметическое соединение большого количества крестьян,  а  нечто  большее —  соборное  соединение, имеющее характер высшего закона и даже модель мироздания.

Крестьянин говорил так: «мир собирался», «мир поре­шил», «мир руки давал», «мир выбрал», вкладывая сюда значение не нынешнего профсоюзного собрания, а высшей духовно-нравственной инстанции — «мир христианс­кий».

Экономический принцип общины, отмечал А. И. Герцен, — полная противоположность знамени­тому положению Томаса Р.Мальтуса: она представляет каждому без исключения место за своим столом. Земля принадлежит общине, а не отдельным ее членам; последние же обладают неотъемлемым правом иметь столько земли, сколько ее имеет каждый другой член той же общины.

Мальтус считал, что право на жизнь имеет только сильнейший, победивший в острой конкурентной борьбе; побежденный в ней не имеет таких прав. Нет! Решительно говорил русский крестьянин, право на жизнь имеет всякий родившийся на этот свет — гарантией чего является взаимопомощь и взаимная поддержка в общине, которая за много столетий до Великой Французской революции жила по принципам свободы, равенства и братства.

Общинная демократия в Древней Руси наиболее сопос­тавима с классическими образцами демократии в Древней Греции. Например, в Афинах каждый гражданин, по достижении совершеннолетия, имел право принимать ак­тивное участие в обсуждении всех общественных дел; каждый мог быть избран для отправления любой общес­твенной должности; суд производился всенародно. Таким образом, моментом, определяющим понятие демократии в древности, было участие каждого гражданина в управле­нии и решении общественных дел. Вместе с тем власть государства над личностью и собственностью граждан была весьма велика. То же самое относится к русской общине. Полное местное самоуправление в условиях сильной центральной власти. «Кто бы мог помыс­лить, — восклицал А.Н.Радищев, — что в России совершается то, чего искали в древности наилучшие законодатели, о чем новейшие не помышляют». И делал вывод о необходимости сохранить крестьянскую общину как совершенный демократический институт.

См.: Радищев А. Н. Поли. собр. соч. — Т. 3. — С. 132.

Община, писал русский историк и этнограф И.Г.Прыжов, основана на вечном законе о братской любви, на законе, что «веревка крепка с повивкой, а человек с помощью». «Друг о друге, а Бог обо всех». Мир как одна семья — мнение которой нередко стоит выше писаного закона: «все за одного и один за всех». Сила, связующая мир, по мнению Прыжова, — общая выгода, общая беда: «Люди — Иван и я — Иван, люди в воду и я в воду», «На миру и смерть красна». Личность в общине всецело предана ее интересам: «Где у мира руки, там моя голова», «К миру приложился — головой заложился». Мир являет собой высшую инстанцию для крестьянина, выше которой только Царь да Бог: «Мир — велик человек», «Мир — великое дело». В преданности миру залог благополучия и преуспевания, поэтому решени­ям мира подчиняются беспрекословно: «Где мир да люди, там Божья благодать», «Что мир порядил, то Бог рассудил», «Что миром положено, так тому и быть», «На мир и суда нет», «Мир один Бог судит».

«Мир силен, — отмечает Прыжов, — ему нипочем никакое несчастье, никакая нищета: «Вали на мир — все снесет», «Мир — золота гора», «С миром и тебе не убыток».  «Мир силен и несокрушим»,  «С миром не поспоришь», — говорит народ и при этом гордо спра­шивает: «Кто больше мира будет?», «Мир не перетя­нешь», «Мир запоет, так камень треснет».

Общинное самоуправление русских крестьян возникло в процессе освоения огромной территории нашей страны. Множество рек и озер, непроходимые леса и сравнительно малочисленное население, селившееся здесь мелкими дере­веньками, между которыми порой пролегали пространства в сто-двести верст. Территория с центром в сравнительно большом населенном пункте называлась крестьянами во­лостью, а население волости — миром. Волость на своих собраниях-сходках выбирала старосту и некоторых других руководящих лиц, решала вопросы о принятии в общину новых членов и выделении им земель.

«Действительная власть в деревне принадлежала не представителям царской администрации, а волостным и сельским сходам и их уполномоченным старшинам и сельским старостам...

Волостная община самостоятельно ведала сбор податей, низший суд и полицию. Тиун и доводчик являлись в волость, только когда в ней возникало уголовное дело и начинался спор о границах ее территории с соседними и крупными землевладельцами.

...Значение широкого самоуправления усиливалось вы­сшей выборной должностью сотского, общего предста­вителя этих волостных общин стана. Сотский связывал эти общины в одно целое, в один земской мир стана. Он являлся  посредником  между волостным  старостой  и чиновниками наместника... Свои нормы и поборы чинов­ничество могло получать только от высшего мирского представителя сотского...» — писал Н.П.Павлов-Сильванский.

В более позднее времена выборный сотский выполняет полицейские функции: наблюдает за чистотой в селениях, за чистотой воды в реках, за пожарной безопасностью, за

порядком во время торгов, базаров, за продажей доброка­чественных продуктов, за проведением торговли с надле­жащими свидетельствами.

Проходили столетия, но русская деревня продолжала сохранять сложившиеся в глубокой древности традицион­ные формы общественной жизни. Еще в начале XX века можно было встретить социальные структуры, существо­вавшие тысячу лет назад.

Прежде всего, как и в старину, одна или несколько деревень составляли мир, сельское общество обязательно со своим демократическим собранием — сходом — и своим выборным управлением — старостой, десятс­ким, сотским.

На сходах демократическим путем обсуждались дела по общинному владению землей, раскладу податей, приселению новых членов общины, проведению выборов, вопросы пользования лесом, строительство плотин, сдача в аренду рыболовных угодий и общественных мельниц, согласие на отлучку и удаление из общины, пополнения общественных запасов на случай стихийных бедствий и неурожаев.

На сходах отдельных селений (чаще составляющих только часть общины) демократически регулировались все стороны трудовой жизни села — сроки начала и оконча­ния сельскохозяйственных работ, дела, связанные с лугами («заказы» лугов, выделение вытей, жеребьевки, аукцио­ны); починка дорог, чистка колодцев, строительство изгородей, наем пастухов и сторожей; штрафы за само­вольные порубки, неявку на сход, нарушение общинных запретов; семейные разделы и выделы, мелкие преступле­ния; назначение опекунов; конфликты между членами общины и некоторые внутрисемейные конфликты; сборы денег на общие расходы селения.

Крестьянские сходки, их демократизм, гласность, неза­висимый характер выступлений поражали наших интелли­гентов. Вот как описывал одну из таких сходок писатель Н. Н.Златовратский:

«Сходка была полная. Большая толпа колыхалась против моей избы. Тут собралась, кажется, вся деревня: стари­ки, обстоятельные хозяева, молодые сыновья, вернувши­еся с заработков в страдное время, бабы и ребятишки. Втот момент, когда я пришел, ораторские прения достигли уже своего апогея. Прежде всего меня поразила замеча­тельная  откровенность:   туг никто  ни  перед  кем  не стеснялся, тут нет и признака дипломатии. Мало того, что всякий раскроет здесь свою душу, он еще расскажет и про вас все, что только когда-либо знал, и не только про вас, но и про вашего отца, деда, прадеда... Здесь все идет начистоту, все становится ребром; если кто-либо по малодушию или из расчета вздумает отделаться умолча­нием, его безжалостно выведут на чистую воду. Да и малодушных этих на особенно важных сходах бывает очень мало. Я видел самых смирных, самых безответных мужиков; которые в другое время слова не заикнутся сказать против кого-нибудь, на сходах, в минуты общего возбуждения, совершенно преображались и, веруя пос­ловице: «на людях и смерть красна», набирались такой храбрости, что успевали перещеголять заведомо храбрых мужиков. В такие минуты сход делается просто откры­тою взаимною исповедью и взаимным разоблачением, проявлением самой широкой гласности. В эти же мину­ты,   когда,  по-видимому,   частные  интересы  каждого достигают высшей степени напряжения, в свою очередь общественные  интересы  и  справедливость  достигают высшей  степени  контроля.   Эта  замечательная  черта общественных сходов особенно поражала меня».

Решение схода считалось у крестьян законом. Они так и говорили: «Что мир порядил, то Бог рассудил», «Что миром положено, тому так и быть». В общем, что мир захочет, рассудит, порядит, поставит, поволит, пригово­рит, положит — это мирская воля.

Несколько сельских общин образовывали волость. Высшим органом волости был волостной сход, собирав­шийся в большом торговом селе и состоявший из сельских старост и выборных крестьян (по одному от десяти дворов). Но это совсем не означало, что на сход не могли прийти и другие крестьяне, желавшие участвовать в собрании. Волостной сход выбирал волостного старшину (как правило, на три года), волостное правление (со­бственно, это были старшины и все старосты волости) и волостной суд.

Волостное правление вело книги для записывания решений схода, а также сделок и договоров (в том числе трудовых), заключенных крестьянами как между собою, так и с посторонними для волости лицами. Вся бумажная работа велась волостным писарем, который, конечно, был важным лицом в деревне, но крестьянского схода побаи­вался, ибо всегда мог быть с позором изгнан. Да и волостного старшину крестьяне не больно боялись. Знали, коль старшина начнет злоупотреблять доверием общест­ва, то его в следующий раз не выберут или убавят жалованье.

Кроме руководителей на крестьянских сходах по мере необходимости выбирали ходатаев по общественным делам, челобитчиков в губернский или столичный город. Такие ходатаи звались мироедами (негативный смысл у этого слова появился позже, а тогда это означало людей, живших на мирской счет во время своей командировки по общественным делам).

В каждой волости на крестьянском сходе избирался волостной суд из четырех судей — крестьян-домохозяев, достигших 35 лет, грамотных, пользующихся уважением среди односельчан.

В волостном суде, руководствуясь местными крестьян­скими обычаями, дела разбирались по совести, стараясь склонить спорящих к примирению. Конечно, права волос­тного суда ограничивались мелкими спорами и тяжбами, хотя и могли разбирать дела по мелким кражам, о мотовстве, дела, связанные с наказанием пьяниц и других нарушителей общественной нравственности. Волостные суды имели право приговаривать виновных к денежным взысканиям по 30 рублей и к аресту на хлебе и воде до 30 дней. Но главное, конечно, было общественное презрение односельчан, чувство неотвратимости нравственного воз­даяния, заставлявшее нарушителей крестьянской морали либо исправляться, либо бежать в город.

Главным признаком демократичности того или иного общества является степень развития демократических отношений в сфере труда. Без реальной трудовой демократии (а труд — основная сфера деятельности человека) все рассуждения о правах человека — пустой звук.

Широко рекламируемые сейчас на Западе идеи участия трудящихся в управлении производством, трудовой демок­ратии, рабочего самоуправления представляются как но­вейшее достижение западной демократии. Однако истори­ческие факты свидетельствуют, что претворение в жизнь идей трудовой демократии впервые произошло в России на полтора столетия раньше, чем в Западной Европе. Одно из известных, но не самых древних свидетельств рабочего самоуправления относится к 1803 году, когда на Красно­сельской бумажной фабрике близ Петербурга рабочие заключили с владельцем договор, по которому фабрика в течение долгого времени находилась в управлении самих рабочих. Для руководства работ они выбирали из своей среды мастера, сами определяли продолжительность рабо­чего дня, порядок работы, распределение заработка .

См:  Архив  Истории  труда в  России.  —  Кн.   10.  —  Пг., 1923. — С. 68.

И это далеко не единственный и не случайный факт. Рабочее самоуправление, трудовая демократия имеют глубокую и устойчивую народную традицию, древние корни в вековом общественном укладе русского народа, в его общинных и артельных принципах.

Важнейшей чертой развития промышленности и тор­говли на Руси было то, что оно осуществлялось на началах трудовой демократии, самоуправлении и самоорганиза­ции, отражавших главные принципы существования тру­довых коллективов того времени. Крестьянство развива­лось в рамках общинного самоуправления, аналогично ему происходило объединение ремесленников по профессио­нальным признакам на артельных началах.

Уже данные XII века косвенно свидетельствуют о соединении русских ремесленников в корпорации, сходные западноевропейским цехам.

В XIV — XV веках типичной формой организации ремесленников становится «дружина» — артель во главе со «старейшиной» или мастером. Причем дружина была одновременно и производственным коллективом, и общес­твенной организацией, в чем было ее несомненное сходство с крестьянской общиной.

На Руси существовало большое количество различных форм объединения ремесленников, но все они тяготели к общинному самоуправлению, самоорганизации, порой даже обладали судебными правами. Часто ремесленники одной профессии селились рядом друг с другом, образуя, как, например, в Новгороде, «концы», «улицы», «сотни», «ряды», строили свои патрональные церкви, объединя­лись вокруг них в «братчины» или «обчины» с правами суда.

Древними организациями рабочего самоуправления были черные сотни и черные слободы, имена которых до сих пор сохранились в названиях улиц (Мясницкая, Кузнец­кий мост, Кожевники). Каждая черная сотня составляла объединение ремесленников или торговцев, управляемых, подобно сельскому обществу, выборными старостами или сотскими.

Как осуществлялось рабочее самоуправление ремеслен­ными слободами в Древней Руси можно описать на примере Кадашевской хамовной и Тверской-Константиновской хамовной слобод Москвы XVII века. Слободы эти были ткацкими и изготовляли десятки видов тканой продукции. Каждый член слободы, работая у себя дома, обязан был выполнять работу определенного качества и количества. Мастерам и мастерицам выдава­лось ежегодное жалованье. Собственно самоуправление в слободе осуществлялось двумя старостами, четырьмя целовальниками и 16 десятскими,  избираемыми всем миром  один  раз  в  год   (о  чем   составлялась  бумага, которая скреплялась подписями избирателей).

О деятельности рабочего самоуправления ремесленных слобод древней Москвы дошло до нашего времени немало документов. Как живые доносятся к нам голоса наших соотечественников, выбиравших старосту и целовальников Тверской-Константиновской слободы:

«Быть им за нашим выбором... у полотняной казны и великим государем обо всех делах ходить, бить челом неоплошно... а они... люди добрые и с такое дело их будет и верить им в том мочно, то наш и выбор».

Или еще запись о мирском сходе Казенной слободы в 1685 году:

«...выбрали мы Кондратея Федора сына Шапошника в том, что быть ему Кондратью у всяких великих государей дел в Казенном  приказе и у мирских дел той Казенной слободы в старостах... А он Кондратей человек добрый и пожиточный и в таком деле верить ему мочно и ходить ему Кондратью за нашим  выбором за их великих государевых и за мирским делом... неоплошно и во всем мирском деле радети, а нам его ни в каком деле ни в чем не выдать, а без мирского ведома никакова дела своим изволом не делать».

Ремесленные самоуправляющиеся организации на Руси носили более демократичный характер, чем в Западной Европе. Цехи в России — писал в XVIII веке француз­ский промышленник Фрибе — не подавляют талантов и не делают помех в труде. В русских ремесленных братчи­нах, дружинах, артелях нет следов цеховой принудитель­ности, так распространенной на Западе, где запрещалось заниматься ремеслом тем, кто в цех не записан, с точным регулированием цен, количества и качества вырабатывае­мых  каждым  ремесленником  товаров,   с  определенной регистрацией взаимоотношений мастеров, подмастерьев и учеников. В Древней Руси эти вопросы были внутренним Делом самоуправляющейся организации, оставляя права за другими организациями  и отдельными  ремесленниками решать их по-своему.

Особо следует рассказать о высшей форме народной Трудовой демократии — артели.

В отличие от других народов, отмечал исследователь русской артели М.Слобожанин, русский народ неизмери­мо дальше удерживает артельные формы, обращаясь к ним на всем протяжении времен от догосударственного быта и до наших дней. И это не потому, что он отстал в культурном и экономическом отношении от других наро­дов. Артель не признак отсталости. Есть отсталые в социально-экономическом отношении народы, которые веками уже не пользуются артельными формами жизни и не возвращаются к ним. Многие европейские народы, находясь 50—100 лет тому назад приблизительно на той же ступени общественного развития, на которой находится русский народ в настоящее время, тоже не пользовались тогда артелями в своей жизни, как не пользуются и теперь, давно и прочно позабыв о них. Русский же народ удерживает их неизменно, несмотря на все происходящие перемены и в государстве, и в хозяйственном строе, и обращается к ним во все времена. Этот факт, подчеркивает М. Слобожанин, устанавливает несомненную склонность к артелям русского народа и побуждает признать за ними значение одного из устоев народной жизни.

Русская артель была добровольным товариществом совершенно равноправных работников, призванным на основе взаимопомощи и взаимовыручки решать хозяй­ственные и производственные задачи. Объединение людей в артель не только не ограничивало дух самостоя­тельности и предприимчивости каждого артельщика, а, напротив, поощряло его. Мало того, артель удивительным образом позволяла сочетать склонность русского человека к самостоятельному и даже обособленному труду с коллек­тивными усилиями. Подчеркивая самостоятельность и равноправие членов артели, старинная пословица гласила: «Артели думой не владати. Сто голов — сто умов».

Началом равноправности артели резко отличались от капиталистических предприятий; попытки эксплуатации одних членов артели другими, как правило, жестко пресе­кались (в этом плане артель была антикапиталистической организацией). Причем равноправность не нарушалась представлением одному из членов распорядительной фун­кции, так как каждый из членов мог быть назначен товарищами на ее выполнение. В некоторых артелях распорядительная функция выполнялась поочередно каж­дым из артельщиков. Равноправие, конечно, не означало уравниловки — распределение дохода осуществлялось по труду.

Чисто русской особенностью этой формы труда было также то, что члены артели связывались круговой порукой, т. е. каждый из них ручался солидарно за всех остальных, все же вместе за каждого отдельно. Этот признак вытекал из самого понятия об артели, как о самостоятельной общественной единице. Эта ответственность друг за друга есть искони отличительный признак артели, доказательст­вом чего служат дошедшие до нас исторические памятники, договоры с артелями, заканчивающиеся указаниями, что ответственность за ущерб и убытки, нанесенные артелью, должны падать на того, «кто будет в лицах», т. е. на каждого конкретного члена артели.

См.: Энциклопедический    словарь   Брокгауз   и   Ефрон. — Т. 2. — СПб., 1890. — С. 184.

Все это лишний раз подчеркивало общинное происхождение артели, кровное родство с ней. Недаром Герцен считал артели передвижны­ми общинами.

Одно время мне было неясно, почему так много пословиц ходило в народе об общине и значительно меньше об артели. А потом я понял, что дело здесь именно в этом кровном родстве общины и артели. Пословицы, посвя­щенные общине (миру), почти в равной степени распрос­траняются и на артель.

Кстати говоря, общинные и артельные формы народной жизни и хозяйствования тесно переплетались между собой. Известны случаи, когда целые общины организо­вывали артель. В Вологодской и Архангельской губер­ниях были часты случаи, когда целые деревни-общины образовывали артель по обслуживанию почты и пере­возов. Такие артели сами распределяли работу между своими членами, устанавливали норму выработки и оплату по гонке и перевозу.

Вот почему многие характеристики общины в равной степени справедливы для артели.

Артелью, писал историк Прыжов, называется братст­во, которое устроилось для какого-нибудь общего дела. Русская артель имеет своего рода семейный характер: «Артель — своя семья». Про большую семью говорят: «Экая артель». Товарищеская взаимопомощь и общее согласие — главное в артели: «Артельная каша гуще живет».

П р ы ж о в И. Г. Очерки, статьи, письма. — М.-Л., 1936. — С. 175.

Артельная система, — отмечал М. Слобожанин, — есть не классовая, а общечеловеческая система, форма же проявления ее — артель есть союз личностей.

Слобожанин М. Историческое развитие идей артельного движения.  — Боровичи, 1919.  — С. 6.

В артели человеку делается лучше и человек становится лучше.

В артели человек должен был проявить свои лучшие способности, а не просто приложить труд. Демократичес­кий характер артели был не в примитивном равенстве, а в равном праве для всех выразить свои способности вне зависимости от социального положения. В самых ти­пичных артелях Древней Руси могли участвовать все без исключения при одном условии — признания ими артель­ных основ. В складочные пиры, в пустынные монастыри, в братства и вольные дружины могли входить и «лучшие», и «молодшие» люди, и смерды, и бояре, и духовные лица, и даже князья.

Итак, артель —  самоуправляемый трудовой кол­лектив. «Артель суймом крепка» — гласит древняя пословица. Суйм, или суем — сейм; сходка, общее собрание. Люди объединяются для совместной, слаженной работы, где отвечает каждый перед всеми другими.

Самоуправляющий характер артели вовсе не означает, что у нее нет начальника.  «По ватаге — атаман, по овцам —   пастух».   Артель   выбирает  его  из   самых авторитетных членов, понимая, что есть вопросы, кото­рые  арифметическим  сложением мнений не  решишь. «Без атамана дуван не дуванят». Нужна твердая воля, выражающая конечные интересы артели, но, конечно, не подавляющая их самостоятельности. «Артель думой не владети»,   ибо   «сколько  в  артели  голов —   столько умов».

Артельный дух русских работников всегда принимался правительством как реальность, с которой надо считаться, хотя отношение к нему у разных царей и правителей было неодинаковое. Одни только мирились с ним, другие, их было   мало   (такие,   как   Анна   Иоанновна   и   Бирон), пытались даже бороться, третьи (Петр I, Екатерина II) стремились поддерживать его.

Правительству приходилось считаться с народными традициями самоуправления. Петр I, а за ним и Екатерина II создали и развивали ремесленные цехи на основах, рожденных еще средневековыми ремесленными артелями, дружинами и братствами. В тех случаях, когда на заводы привлекались крестьяне, их труд организовы­вался с учетом их общинных и артельных представлений. Характерный пример — организация внутреннего самоуправления приписанных крестьян во время исполнения ими вспомогательных работ на заводах, впервые вырабо­танная князем Вяземским для Ижевского и Боткинского заводов (1763 г.), а затем распространившаяся на другие заводы. Приписанные крестьяне, работавшие на заво­дах, делились на сотни, которые должны были выбирать ежегодно, с общего согласия, сотника, выборного, ста­рост и по два писчика. Протоколы о выборах за подписью крестьян отсылались в заводскую контору, чтобы она могла знать, с кого требовать исполнения ее распоряжений. Все выборные, по желанию крестьян, могли переизбираться и на следующий год. Крестьянс­кие выборные занимались разбором всяких ссор между крестьянами, назначением работников на определенные виды работ по требованию руководства завода, выбором и отсылкой на завод здоровых и годных людей (если контора будет нуждаться в мастеровых), а также наблю­дением за порядком выполнения работ крестьянами. То есть крестьянам давалось полное самоуправление. Если в какой-нибудь сотне явится ослушник, который не только сам не будет повиноваться, но и других станет подговаривать к неповиновению или к какому-либо другому «злу», то таких, не давая им усиливаться, брать под караул и, «ежели злость не велика», то при мирском сходе высечь нещадно; если не окажется какое-либо «злое намерение», то, «прописав непорядки», означен­ного человека отсылать вместе со свидетелями в заводс­кую контору, которая производит расследование и, если определяет, что «злодейство гораздо велико», отправля­ет дело виновного в государственный суд. Если при решении какого-либо дела между выборными происхо­дило разногласие, то его решали все крестьяне на сходе. Если и на сходе не было достигнуто единодушия, то представитель управителя вместе с двумя выборными или сотниками из других сотен должны были вынести решение. Точно так же, если случался спор между разными сотнями или между сотней и ее выборными органами, то его решает управитель вместе с двумя сотниками или выборными других сотен.

См.:   Архив   Истории  труда  в   России. —   Кн.   8. —   С. 99—100.

При Екатерине II дело дошло до того, что даже рабочих из беглых крестьян и беспаспортных организовы­вали в артели. Указ гласил, что всех их следует разделить на десятки и каждому десятку выбрать десятника, пятидесяти — пятидесятника, а «кто всем одного выборного, опоручить их кругом, а буде из них по десяткам или порознь будут в состоянии поставить порук и не из между себя, а из посторонних людей, мещан или крестьян... людей надежных, так и сих поручительств принять».

В XVIII — начале XIX века артельные формы труда широко применялись на заводах и фабриках, что явилось одной из главных причин бурного развития крупной железноделательной промышленности, которая уже в 1730-х годах обогнала Англию. К 1782 году выплавка чугуна на всех заводах России достигла 7,5—8 млн. пудов, т. е. была значительно выше, чем в Англии, Швеции, Франции, Пруссии или Америке.

Артели, работавшие на российских заводах, выбирали из своего состава старост, старшин и других выборных, а также нередко и писарей для ведения общих дел. По обычаю, заводские артели могли решать вопрос наказа­ния  своих  членов.   Виновные   в  лености,   нерадении, небрежности, недобросовестности, пьянстве наказыва­лись своими же товарищами весьма сурово. По словес­ному приговору артели за перечисленные выше вины член артели мог быть наказан розгами, а часть причита­ющейся ему платы удерживалась в пользу артели.

Каким же образом устраивались артельные формы организации труда? Приведем пример Кувшинского заво­да на Урале, где артельные формы организации труда существовали в кричном, листокатальном и ударно-тру­бочном цехах. Ежегодно артели заключали договор, кото­рым определялись отношения как членов артели между собой, так и самой артели к администрации завода. Члены артели получали все необходимые материалы от админис­трации завода по установленным ценам, производили по своему  усмотрению   (но   под   наблюдением   заводского мастера) оговоренные объемы работ, а за них получали плату через выборных доверенных. Заработок делился между членами артели соразмерно количеству и качес­тву их труда.

Как же управлялась Россия в эпоху расцвета русской цивилизации? Как явствует из исторических материалов, Россия в XV—XVI веках обладала единственной в то время среди других стран мира системой управления, основой которой было самоуправление на всесослов­ной основе.

Изложим ее по данным, приводимым историками Л. Тихомировым и В. Ключевским. Царь обладал само­державной властью и наблюдал за соблюдением общес­твенного блага и жизнью всех сословий. К нему мог обратиться с челобитной любой человек. На места царь назначал своих воевод, которые ведали всеми областями жизни вверенной им территории. Власть воеводы была велика, но возможность поборов была ограничена специ­альным доходным списком, определявшим доходы, кормы и пошлины. Если воевода или другое должностное лицо, назначенное царем, превышали этот список, то население имело право выставить ему по суду иск и потребовать возмещения за неправедные поборы.

Свою власть воевода осуществлял с представителями общественного самоуправления. Вторым лицом после воеводы был губной староста, ведший уголовные дела. Губной староста выбирался всем населением из професси­онального служилого населения.

После губного старосты важным лицом местного самоуправления был земский староста, выбираемый городским и уездным населением. При земском старосте состояли выборные от уездных крестьян советники. Они составляли земскую избу. Дело земского старосты и состоящих при нем советников заключалось в раскладе податей, в выборе окладчиков и целовальников. Воевода в дела земского старосты вмешиваться не имел права, не позволялось ему влиять на выборы или смещать выборных лиц и вообще пытаться воздействовать на мирские дела.

Земская изба заведовала городским хозяйством, раз­версткой земли, обсуждала нужды посадских и уездных людей, сообщая о них, если не могла помочь им сама, воеводе или в Москву. Свои власти, кроме общей с городом земской избы, были и у уездных крестьян. Крестьяне выбирали своих общинных старост, «посыль-щиков»   (для сношения с  воеводой  и его  приказными людьми), выбирали земского пристава «для государева дела и денежных сборов». Приходы выбирали священни­ков и церковных дьячков, которые имели значение сель­ских писарей. По грамотам Ивана Грозного монастырские крестьяне избирали у себя приказчиков, старост, целоваль­ников, сотских, пятидесятских, десятников. Все предста­вители центральной власти, назначенные в городе и волости, не могли решать дел без общественных предста­вителей.

Согласно судебнику 1550 года представитель централь­ной государственной власти (воевода и т. п.) не имел права арестовать человека, не предъявив доказательств его вины представителям местного самоуправления — старосте и целовальнику. Если это не происходило, то староста и целовальник, по требованию родственников арестованного,   могли   освободить   его   и   взыскать   с представителя администрации штраф за «бесчестье».

 Таким образом, первый закон о неприкосновенности личности впервые был принят в Древней Руси, а не в Западной Европе, где он появился только 120 лет спустя*.

См.: Солоневич И. — С. 334.

Система местного самоуправления получила свое продолжение в системе земских учреждений XIX — начала XX века. И даже для того времени это была одна из самых передовых в мире форм самоуправления.

«Мы со смелостью, беспримерной в летописях мира, — писал князь А. И. Васильчиков о развитии в России учреждения земского самоуправления, — выступили на поприще общественной жизни... ни одному современно­му народу Европейского континента не предоставлено такого широкого участия во внутреннем управлении, как русскому».

Земские учреждения существовали на уровне губер­ний, уездов и волостей, сами избирали свои руководящие органы, формировали структуру управления, определяли основные направления своей деятельности, подбирали и обучали специалистов. Земства существовали на началах самофинансирования, имели право для покрытия своих расходов вводить специальные налоги. Источником средств земств служили поступления от сборов на недвижимое имущество: земель, лесов, фабрик, заводов, доходных домов. Главный упор деятельности земских учреждений был на школы, библиотеки, здравоохранение, ветеринар­ное дело, статистику.

В Положении о земских учреждениях подчеркивалось, что «заведование земскими делами уездов и губерний предоставлено самому населению уезда и губернии на том же основании, как хозяйство частное предоставляется распоряжению частного лица, хозяйство общественное — распоряжению общества». Идея земского самоуправления была непосредственно связана с идеей общинного самоуп­равления и была близка и понятна русскому человеку.

Можно было бы еще долго перечислять формы само­управления, существовавшие в дореволюционной Рос­сии, — достаточно назвать самоуправление казачьих земель, самоуправление университетов, самоуправление национальных территорий, например Финляндии и Средней Азии.

Я далек от идеализации русского народовластия. Был у него органический недостаток — изолированность, обо­собленность друг от друга самоуправляющихся обществ и трудовых единиц,  делающих  их беззащитными от узурпации прав со стороны центральной власти. Пока соотношение прав местного самоуправления и централь­ной власти определялись традиционными, патриархаль­ными представлениями  о роли центра и мест,  пока центральная власть носила в известном смысле отеческий характер, противоречия между центром и местами были невелики. Однако по мере усиления центральной власти и вытеснения традиционных правительственных форм заимствованными с Запада бюрократическими учрежде­ниями происходит постепенное лишение прав местного самоуправления в пользу центра. Процесс этот имел характер национальной катастрофы, так как подры­вал стержневую основу народного уклада жизни.

До сих пор западные историки охотно рассуждают о вековой жестокости и дикости русского народа, вчистую забывая  соразмерить   их  с   реальными   историческими фактами, а точнее, заменив их несколькими мифами — о варварской жестокости, о вечном тоталитаризме и подавлении свобод, о принудительном труде и крепостном праве как неотъемлемом свойстве русской жизни.

Типичным русским правителем объявляется Иван Гроз­ный, жестоко истреблявший своих подданных. Сейчас уже всем известно, что в русской истории это был крайний случай, но даже если сравнивать с ним события Западной Европы — миф о жестокости русских развеется в прах.

 В России никогда не было такой вакханалии жестокости, как в Западной Европе. Одна «святейшая» католическая инквизиция за XVI—XVII века казнила сотни тысяч людей. По приговору католической церкви были осуж­дены на смерть все жители Голландии, которых герцог Альба вырезал целыми городами. В XVIII веке один саксонский судья Карпцоф казнил 20 тысяч человек, а Елизавета Английская приговорила к смерти 90 тысяч человек. Западный мир рождался в бессмысленной жестокости и порождал жестокость. Что значит только последний случай с «наказанием» непо­корного Ирака, когда западное сообщество убило 150 тысяч ни в чем неповинных мирных жителей в городах Ирака, чтобы принудить к повиновению арабский мир.

Общее число жертв за все правление Ивана Грозного составляет не более 5 тысяч человек, тогда как за одну Варфоломеевскую   ночь   во   Франции   было   убито   две тысячи человек, а несколько столетий спустя Робеспьер своей  рукой  только  за  один   год  подписал   17  тысяч смертных приговоров. Массовые сожжения еретиков и ведьм были широко распространены в Западной Европе, в России же было отмечено только несколько случаев.

Вопрос о недопустимости смертной казни был впер­вые поднят именно в России еще князем Владимиром Святым, который считал ее грехом перед Богом. Та же мысль проводится в «Поучении» Владимира Мономаха, который считал, что каждый человек имеет право на тот срок жизни, который отпущен Богом, казнь же челове­ка — грех перед Богом. Отмена смертной казни при Елизавете (дочери Петра I) была вполне в духе русской цивилизации, как и редкое ее применение в XIX — начале XX века (кроме государственных преступлений).

В рассуждениях о вечном русском тоталитаризме и подавлениях  свобод  совершенно   игнорируется   факт самоуправления русской общины и других трудовых объединений. Забывается также такой факт, что общинное самоуправление продолжало существовать даже в услови­ях крепостного права. Так рушится еще один миф.

И наконец, миф об извечно принудительном характере труда в России. Главный козырь мифотворцев здесь — крепостное право и использование принудительного труда на промышленных предприятиях России. И этот миф рушится при самом первом знакомстве с историчес­кими фактами. Крепостное право в нашей стране не было чем-то присущим только нам и утвердилось значительно позднее, чем в странах Западной Европы. Положение крепостных крестьян в России (а закрепощено было не более половины крестьян) было лучше, чем крепостных на Западе,  так  как община обеспечивала  определенную защищенность от произвола помещика (хотя и не во всем). Отмена крепостного права в России произошла не намного позже, чем во Франции (конец XVIII века) или Германии и Австрии (середина XIX века) и одновременно с отменой рабства в США.

Так же развеивается миф о специфической особенности русской промышленности использовать принудительный труд. Широко известные факты показывают, что исполь­зование принудительного труда имело место в промышлен­ности многих стран Западной Европы XVII—XVIII веков, и в частности во Франции, Германии, Австрии, Великобритании. Однако любители порассуждать о пре­имуществах западной демократии закрывают на это глаза. Как обычно не вспоминают они, чем кончались революции на Западе. Английская буржуазная революция - дикта­турой Кромвеля, Великая Французская революция — диктатурой Наполеона, Французская революция XIX века — диктатурой Луи-Наполеона.

Не любят они вспоминать и гитлеровскую Германию, муссолиниевскую Италию, франкистскую Испанию, со­здававших «образцовые» тоталитарные режимы со всеми атрибутами подавления личности, концлагерями и застен­ками. Почему хваленые западные демократии так легко превращались в тоталитарные государства? — вразуми­тельного ответа на этот вопрос пока не дано. Как не даны ответы о корнях французского бонапартизма (и прежде всего французского фюрера — Наполеона); расцвета рабовладения в демократических Соединенных Штатах XIX века, государственного терроризма Великобритании в Индии до ее освобождения, Израиля (сионизм — одна из форм фашизма) на оккупированных им арабских территориях (давить танками женщин и детей, зверски убивать тысячи мирных жителей), США во Вьетнаме (физическое уничтожение населения целых деревень).

А ведь фашизм, как мы уже отмечали, — дове­денное до пределов логическое развитие ценностей западной цивилизации.

Любовь — Семья

Любовь для русского человека — высшее чувство. «Где любовь, тут и Бог», «Бог — любовь» — говорят народные пословицы. «Нет ценности суп­ротив любви». «Ум истиной просветляется, сердце любовью согревается». «Совет да любовь, на этом свет стоит». «Где любовь, там и совет». «Где советно, там и любовно». «Где любовь, там и свет». «Милее всего, кто любит кого». «Нет того любее, как люди людям любы». «Мило, как людям люди милы». «Для милого не жаль потерять и многого». «Ради милого и себя не жаль». «За милого и на себя поступлюсь».

«Равные обычаи — крепкая любовь». «Одна дум­ка, одно и сердце». «Сердце сердце чует». «Сердце сердцу весть подает». «Любовь  — златница великая», высшее чувство, данное Богом, поэтому в создании русского человека оно было связано с понятиями целомудрия, стыда, греха.

Совсем иначе чувство любви воспринималось в сознании западного человека. Здесь оно носило преимущественно чувственный,  плотский  характер сладкой страсти, приносящей глубокое физическое удовлетворение. Главная цель любви в сознании западного человека — физическое обладание, рус­ский же человек видел в любви не просто обладание, а высшее духовное единение. Причем чисто физи­ческая сторона любви, конечно, не отрицалась, но считалась глубоко интимным делом двоих, всячес­кая огласка которого неприлична. Любовь мужчины и женщины в народной культуре России венчалась не просто обладанием, а прежде всего браком.

Логика развития западной цивилизации и товарных отношений определила вырождение любви из высо­кого чувства в механизм получения полового удов­летворения. В сегодняшнем западном мире женщи­на  и   женское  тело   рассматриваются  как  объект потребления  и   товар.  Чтобы  убедиться  в   этом, достаточно посмотреть два десятка наиболее попу­лярных западных фильмов. Как признают западные исследователи,   в   общей   шкале   потребительских ценностей американского мужчины обладание кра­сивым   женским   телом   находится   на   одном   из престижных мест наряду с обладанием машиной, квартирой или  загородным домом.  Отношение к женщине  —  один  из  критериев доброкачествен­ности любой цивилизации. Взгляд на женщину как на объект потребления — верный признак выро­ждения и злокачественной духовной болезни.

Мы  недаром  подчеркиваем  эти  черты  западной цивилизации. Отталкиваясь от них, легче понять, как воспринимал любовь русский человек. Нет, он со­всем не отрицает плотской любви и всех ее радостей, но   он  осуждает  торговлю  любовью,   превращение тела в товар, выставление его на арену как зрелище для похотливых глаз.

Половая любовь и физическое обладание люби­мым в народной культуре России мыслились только в браке, конечно, были и исключения, но крайне редко. Физическое обладание не может быть выше духовного элемента любви — считал коренной русский человек. Это вытекало из всех его жизнен­ных ценностей, рассмотренных нами ранее.

В понятии русского человека половое сношение вне брака — грех. О тех, кто еще не вступал в эти сношения, в народе так и говорили: «Он (она) еще греха не знает». Лишить невинности девушку без намерений стать ее мужем в народной этике - страшный грех, за который придется строго отвечать перед Богом «мученьем души». Вместе с тем девушка, которая не сумела «соблюсти себя» по своему хотению, считалась падшей, и к ней относились как к блуднице, презирали, с ней водились только ей подобные.

В России вплоть до XVIII века отсутствовал литературный жанр скабрезных историй об интим­ных отношениях между мужчиной и женщиной — западноевропейские фабльо, пошлые анекдоты. При­чем на Западе в создании этих скабрезных историй принимали участие все слои общества — от рыцарей и монахов до ремесленников и крестьян.

В России же подобные рассказы появились толь­ко в XVIII веке, их сочинителями и распространите­лями были деклассированные, денационализирован­ные элементы. Но что закономерно — потребителя­ми подобной литературы (я имею в виду «сочинения» Баркова, Кострова и т. п.) стали представители образованных слоев, ориентированных на западную культуру. Так происходило объединение «нацио­нально далеких» и «социально близких».

В толще коренных русских людей этот жанр восприни­мался как непотребство вплоть до конца XIX века. Еще в начале XX века в большинстве деревень Русского Севера не только такие рассказы, но и употребление матерных словечек считалось грехом и бесстыдством. Поголовную матерщину в русскую деревню принесли большевики с их опорой на деклассированные элементы, ставшие ядром начальствующего состава большевис­тского режима в деревне. Похабщина и мат для этих элементов были выражением «народности». В полной мере этот элемент «народности» был развит советской интеллигенцией, для которой похабные анекдоты и матерщина стали неотъемлемой частью лексикона — от инженера и профессора до министра.

Взгляд на женщину и женское тело как на объект потребления и товар, который сегодня стал общим местом во многих российских телепередачах, особен­но в западных фильмах и клипах, еще в конце XIX века в России был невозможен и воспринимался как плод развращенного ума.

Еще раз хочется подчеркнуть, что половая любовь и все связанное с ней в традиционной народной культуре не отрицались, но воспринимались только в браке, целью которого является создание семьи, рождение и воспитание детей. В народных песнях и сказках счастливая любовь венчается браком по закону и веселой свадьбой. Свадьба для русского человека — «Закон принять. Идти на суд Божий» (т.  е. венчаться).

Народный идеал — добрая жена и крепкая друж­ная семья. На эту тему множество пословиц.

«Не ищи красоты, ищи доброты». «Добрая жена  — веселье, а худа  — злое зелье». «Добрая жена да жирные щи — другого добра не ищи!» «Не бери жену богатую, бери непочатую!» «Не с богатством жить, с человеком».

«Дай  Бог  совет и  любовь!»   «Жить-поживать  да добра наживать».

«Своя семейка — свой простор». «Семейная каша погуще кипит». «В своей семье и каша гуще». «Семейный горшок всегда кипит». «Доброю женой и муж честен». «Добрую жену взять ни скуки, ни горя не знать». «С доброй женой горе — полгоря, а радость вдвойне». «Не надобен и клад, коли у мужа с женой лад». «Живут рука в руку, душа в душу» — говорится о дружных супругах.

Большое   количество   пословиц   посвящено   злой жене.

«Злая жена сведет мужа с ума». «Злая жена — засада спасению». «Злая жена — мирской мя­теж!». «Злая жена — поборница греху». «Злая жена — та же змея». «Злая жена — злее зла». «Всех злыднев злее жена злая». «Лучше камень долбить, нежели злую жену учить». «Железо ува­ришь, а злой жены не уговоришь». В общем, по мнению   русского   человека,   «от   злой   жены   не уйдешь». «От злой жены одна смерть спасает да пострижение».

Да, русский человек предпочитал смерть или пострижение  в  монастырь, чем развод.  Народная психология  протестует против развода,  в наро­дной среде они были крайне редки. И    вообще говорит русская пословица: «Первая жена от Бога, вторая от человека, третья от черта».

Предпринимательство — Хозяйство

Народовластие  —  Свобода

ОКАЯННАЯ НЕРУСЬ Парадигма чужебесия