Изменение «внутреннего человека» естественно влечет за собой благие перемены или новообразова­ния и во всей жизнедеятельности. Их может быть не­сколько.

 

ОБРЕТЕНИЕ СВОЕГО ПУТИ И ФОРМИРОВАНИЕ ЛИЧНОЙ «СУБСТАНЦИОНАЛЬНОЙ» МИФОЛОГИИ

И действительно многие неофиты во Христе гово­рят, что начало духовной жизни ознаменовалось ощу­щением того, что ты как бы нашелся. Обретение себя в Боге дает ощущение своей неслучайности и подлин­ности.

Сюда же мы относим момент узнавания и своего жизненного креста. Святитель Игнатий Брянчанинов в одном из писем к своим духовным детям пишет, что на чужие кресты напрашиваться не надо, но если кто оставит и сойдет со своего креста, то он будет бесплоден. Только сораспявшись Христу можно и вос­креснуть с Ним.

О. Мандельштам в 1910 году написал:

Душный сумрак кроет ложе,

Напряженно дышит грудь

Может мне всего дороже

Тонкий крест и тайный путь

Кроме этого у духовно продвинутой личности на­чинает формироваться не просто посюсторонняя ми­фологема (представление) о себе и своей истории, а миф, по выражению А. Ф. Лосева, обращенный в веч­ность. Миф по А. Ф. Лосеву — это лик личности. Идея личного мифотворчества требует специальной боль­шой проработки. Мы не ставим здесь этой задачи. Поэтому ограничимся лишь важной цитатой из работ А. Ф. Лосева, с позицией которого автор полностью отождествляется: «Без религии и без вопросов суб­станционального ... самоутверждения личности в веч­ности не может появиться никакая мифология ... Но ... Сама-то религия ни в коем случае не есть просто мифология. Религия есть, сказали мы, субстанцио­нальное утверждение в вечности ... Другими словами, сущность религии есть таинства ... В христианстве та­инство возможно только потому, что существует Цер­ковь. Церковь же есть Тело Христово ... Таким обра­зом, богословие есть религиозная наука, обряд есть религиозное поведение, мифология есть религиозная поэзия и искусство. Сама же религия не есть ни то, ни другое, ни третье. И жалки, смешны, беспомощны общераспространенные попытки свести религию то на науку и познание, то на мораль и поведение, то на эстетику и чувства».

 

ОБРЕТЕНИЕ ДОМА

И. Ильин пишет, что семья — это частичка Роди­ны. И все мы знаем, что дом — это сложное и таин­ственное образование. Это и его стены, это и особое место расположения, это и особые голоса, неповтори­мые скрипы, звуки. Это и родные люди.

Однако в ином доме может быть чисто и аккурат­но, но не уютно. Это банальность, но стоит все же за­метить, что бездомность — это не только материаль­ное присутствие стен и крыши, но это часто и мета­физическая бездомность владельцев квартиры или дома.

Можно было бы назвать несколько отрицательных типов домашнего устроения. И в каждом из них дом рушится через порочность или искажение внутренне­го духовного строя домочадцев. Таких отрицательных типов несколько.

Можно было бы говорить о доме, который превра­щен в притон или забегаловку. Такие дома у нас, увы, есть и число их растет.

Далее — дом, как проходной двор, где беспорядоч­но ходят разные люди и это не то чтобы друзья, а это часто невесть кто — лишь бы не оставаться одним или одному. Потому что одному страшно ...

Еще один тип — дом как вокзал. Люди, которые живут в доме, осознают себя как бы на вокзале. И со­бираются туда на 10—12 часов переспать, перекусить, реализовать другие функциональные отправления и броситься врассыпную — рассыпаться. Часто сама жизнь растаскивает людей, но они страдают и тяго­тятся этим обстоятельством. А есть семьи, где такое положение вещей вполне устраивает. И тогда такой дом, по сути, мертв. Дом, понятно, не может быть вокзалом, ибо с вокзалов мы как раз и отправляемся домой. Дом — это, напротив, пристанище, прибежи­ще, тыл и т. д.

И еще — дом, как салон. В Словаре русского языка сказано, что салон — это «парадная гостиная или зал для приема гостей», а салонный, скажем, разговор или музыка — все это синонимы легкого, пустого, по­верхностного. Такой дом теряет свою автономию и самобытность, свой строй и превращается в место сплетен, пустопорожней надутой болтовни, мелких интрижек, двусмысленности, бесконечных «чаев» и посиделок.

Дом — как затвор. Надо разбираться в каждом конкретном случае, но если закрытость дома от дру­зей и близких мотивирована бегством от мира не к Богу, а в себя, в свою тьму, тогда такое его устроение еще более подвигает хозяев к невротичности, пробле­мам в общении и закомплексованности.

Здесь же уместно вспомнить ответ Божьей Матери на бесконечное вопрошание к ней одного затворника — кто такой монах? И она ответила ему в откровении, что «монах — это молитвенник за весь мир». Вот в этих словах, на мой взгляд, кроется идея дома. Я бы назвал ее автономией открытости. Идеальный дом — это гибкое образование, где сохраняется благодатный и разумный баланс замкнутости от мира и открытости к миру и людям в Боге.

Однако любой, даже самый прекрасный дом есть временное наше жилище. Апостол говорит: не имеем здесь постоянного града, но ищем будущего (Евр. 13, 14).

И прочен тот дом, хозяева которого обращены в вечность. Об этом говорит и О. Мандельштам:

Немногие для вечности живут,

Но если ты мгновенным озабочен —

Твой жребий страшен и твой дом непрочен.

В жизни супругов есть два сакральных момента: это момент встречи и момент расставания. Первая встреча — это не арифметическая величина, а сугубо психологическая реальность. Особенно интересно на­блюдается встреча двух людей в малом городе. Двое — юноша и девушка часто ходят мимо друг друга, знают друг друга «сто лет», и вдруг «ах!» Вот это «ах!» мы все знаем, это и есть встреча. Психология расставания со­вершенно потрясающе описана в «Старосветских по­мещиках» Н. В. Гоголя.

Но встреча и расставание во Христе спроецирова­ны в вечность. Надежда Мандельштам говорит: «Если бы не вера в будущую встречу, я бы не могла прожить десятки одиноких лет».

 

ОБРЕТЕНИЕ РОДИНЫ И ПОЧВЫ

Положительный исход из духовного кризиса вво­дит человека в Храм. Храм — это видимая всем лю­дям печать Бога на этой земле. Для нас россиян — это православный Храм. Храм — это место схождения горнего и дольнего, место встречи Бога и человека. Это место собирания духовной и душевной культуры народа: музыки, живописи, архитектуры, литературы.

В последние десятилетия не было задачи приумно­жить наше церковное наследие. Была задача сохра­нить его. И эта задача была решена.

У каждого народа есть свой духовный отец или от­цы.

Духовным вождем русского народа является пре­подобный Сергий, завещание которого до сего дня является маяком духовного движения для христианст­ва. Известно, что пред своей кончиной преподобный Сергий сказал: «Братие! Молю вас — имейте страх Бо­жий, чистоту душевную и любовь нелицемерную!»

К смертному одру отца всегда собираются дети и бережно складывают в сердце своем последние его слова, которые отныне будут являться и зерном и ме­рилом их собственной жизни. Извечный молитвен­ный призыв русского народа: «Преподобие отче наш Сергие! Моли Бога о нас!» — слышен к счастью со всех сторон и сегодня. И пока он будет слышен, будет жи­ва русская земля.

Молитва Святому земли — это первый и важней­ший камень в фундамент формирования историче­ского опыта ребенка. К сожалению, советская школа последние десятилетия вообще не занималась форми­рованием исторического сознания школьников. Исто­рия, во-первых, воспринималась как прерывная — до 1917 года и после. А, во-вторых, история — это некий реликт, это то, что «было давно» и как бы не с нами. В то время как подлинное историческое сознание ди­алогично. Для нас это живая беседа со святыми рус­скими: преподобными Сергием и Серафимом, оптинскими старцами, праведным Иоанном Кронштадт­ским — в молитвах к ним.

Говоря об отцах, мы должны сказать и о сыновьях русской земли. И здесь я полностью разделяю мнение Бориса Пастернака, который сказал, что «Пушкин построил здание нашей духовной жизни, дом русско­го исторического сознания». Дом русского историче­ского опыта народа, который открывается человеку в живом обращении к Сергию, Александру Сергеевичу и другим.

Это парадоксально, но историческое сознание воз­никает именно тогда, когда преодолеваются времен­ные преграды и вся наша история вместе со мной, «здесь и теперь». Сейчас лишь немногие пытаются осмыслить  путь  А. С. Пушкина.  А  между тем  этотпуть был путем покаяния! Именно это и позволило поэту преодолеть декабризм, юношеское глумливое безбожие, а к концу жизни и вольтерианство с его цинизмом. Поначалу игра затмевала многое. Но уже в 1828 году рождается покаянное:

И с отвращением читая жизнь мою,

Я трепещу и проклинаю,

И горько жалуюсь, и горько слезы лью,

Но строк печальных не смываю.

А. С. Пушкин шел к себе обычным традиционным путем любого русского человека, путем покаяния. Единственная молитва, переложенная Пушкиным в стихах,— молитва Ефрема Сирина,— пишет В. Не­помнящий; Пушкин умирает 29 января (10 февраля) — в день памяти этого святого. Многие знают это стихотворение, которое начинается словами: «Отцы пустынники и жены непорочны ...»

Итак, дверь посвящения в мистику русской земли открывается двумя людьми: преподобным Сергием и А. С. Пушкиным. Это — фокус русской культуры.

Но вернемся к О. Мандельштаму. Он вторит нам и не однажды. Так он пишет:

И в голосе моем после удушья

Звучит земля — последнее оружье

— Сухая влажность черноземных га.

В стихотворении 1935 года «Чернозем» он в одной строчке выражает идею «исторической земли». Это его удивительное тысячехолмие распаханной молвы.

Вполне возможно, что О. Мандельштам знал идею отца Павла Флоренского о духовных эпицентрах рус­ской земли. Я говорю «знал», так как эти два челове­ка дружили и любили друг друга. Отец Павел выделя­ет два таких эпицентра в России: Красная площадь и Троице-Сергиева Лавра. Я бы выделил еще место Храма Христа Спасителя. От того, что происходит ныне на этих местах — уже по одному этому, можно судить о благосостоянии земли в целом.

Все мы знаем печальную молитвенную формулу, которую произносит священник, предавая тело земле во время отпевания. Он говорит: «Земля еси, и в зем­лю отыдеши». Тело сопряжено с землей, оно и взято от земли, и оно обращается в прах, когда живая бес­смертная душа идет к Богу.

Не мучнистой бабочкою белой

В землю я заемный прах верну,

пишет О. Мандельшам в 1935 году.

Где же лежит путь единения, сверх- или над-национального религиозного единства?

У русского философа Ивана Ильина есть такое суждение: «Истинный национализм открывает чело­веку глаза и на своеобразие других народов ... Сверх­национализм доступен только настоящему национали­сту. Ибо создать нечто прекрасное для всех народов может только тот, кто утвердился в творческом лоне своего народа. Истинное величие всегда почвенно. Истинный гений всегда национален».

Ф. М. Достоевский покорил японцев не тем, что в его творчестве были японские мотивы, а тем, что он был подлинно русским гением. Взойдя на гору своей земли, он открыл и другие земли. Но одновременно и он стал видим отовсюду.

И в подтвержденье этих размышлений звучат слова раннего О. Мандельштама:

Иных богов не надо славить.

Они как равные с тобой,

И осторожною рукой.

Позволено их переставить.

 

ОБРЕТЕНИЕ СЛОВА И ИМЕНИ

Есть ценностей незыблемая скала Над скучными ошибками веков,— писал О. Мандельшам в 1914 г. И одна из высочай­ших таких ценностей — это правда, и стремление к ней.

Господь говорит в Нагорной проповеди: Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся (Мф. 5, 6).

И одна из духовных проблем, за что во все века шла борьба — читаем буквально (!) — называть вещисвоими именами. И это как в обыденном, так и в соб­ственно психологическом смысле.

У всего живого на земле есть имя, и до тех пор, пока сохраняется память об имени — вещь неуничтожима. Ибо Слово, Логос было в начале. И Слово имеет творческую, самодеятельную силу. Читаем у Мандельштама:

Не забывай меня, казни меня,

Но дай мне имя, дай мне имя:

Мне будет легче с ним — пойми меня.

Вещь, у которой отняли ее имя и дали ложное — болеет, страдает и разрушается. Это мы прекрасно ви­дели на примерах так называемых переименованных российских городов, сел, улиц. Но если у города или села отняли его имя, значить в городе правит ложь. Такой город не будет процветать.

А вот одним из негласных законов зоны является лишение человека его имени и закрепление за ним клички. Многие из них как бы забывают свое имя и удивляются, если их вдруг поименуют. Кличка — это форма проклятия. Вспомним при этом свои детские переживания, когда нас «дразнили».

В порядок совершения таинства крещения входит наречение имени. Обретение имени в Боге, вхожде­ние в мистику собственного имени («имя собствен­ное») приходит через обретение священной истории святого, имя которого мы носим. Святой восприни­мается как старший собрат, как Ангел, с которым каждый разделил свою судьбу в общем имени. И мы роднимся с этим исторически нередко далеким, но духовно очень близким человеком. Благоверный князь и мученик Борис — родной мне человек, ибо я много раз разговаривал с ним в молитвах, размышлял над ним, его судьбой и подвигом, чувствовал его под­держку ...

Главной целью подлинного духовного познания явля­ется упразднение многознания, высокоумия и чванства до одного имени.

Преподобный Иоанн Дамаскин говорил, что Бог прост. Но нам все кажется, что к простоте надо снис­ходить. Но оказывается, что к простоте надо восхо­дить. Поименование же вещи ее подлинным именем порождает богатство смысла.

Воскресший Христос явился первой Марии Маг­далине, и она не узнала в нем своего учителя и Господа, пока Он не окликнул ее по имени, пока Он не сказал: «Мария!»

И это — пример, указание для нас, психологов. Прежде чем приступить к исследованию личности, каждый из нас должен выстрадать право обратиться к человеку и назвать его по имени. Да так назвать, что­бы он и откликнулся нам.

Мы же многие годы пытались овладеть тайной личности, имея в руках то фомку, то хитренький анг­лийский ключик. Мы то набирали «батарею мето­дик», чтобы «вдоль и поперек», как мы выражались, «исследовать личность», то подбирали такие методы, с помощью которых мы ловчили и лукавили перед человеком. Ты, мол, думаешь, что мы тебя про одно спрашиваем? — Дурачок! Ты и не знаешь, на что мы тебя сейчас раскручиваем. Такая психология не могла и не может быть подлинной психологией души чело­веческой. Хотя, безусловно, в нашей практике долж­ны быть приемы и техника.

Никого не надо, извините, «раскалывать», человек откроется сам, он станет прозрачен для нас и для са­мого себя, если он увидит в нас хотя бы тусклое ото­бражение лика Христова, отблеск той Божественной любви, которая, как говорит Писание, никогда не ищет своего, а ищет пользы другого.

Это же относится и к точной квалификации своего собственного внутреннего состояния и собственных поступков. Лукавство и тщеславие постоянно уводят нас от точного поименования того, что сейчас проис­ходит в душе. А поименовать — это значит почти ос­вободиться ...

 

ОБРЕТЕНИЕ НРАВСТВЕННОГО ЗАКОНА И СВОБОДЫ

Человек, живущий натуральной внедуховной жиз­нью, может ориентироваться в своих поступках толь­ко на свою совесть, да еще на Уголовный кодекс. Со­весть, неочищенная покаянием,— плохой советчик. Уголовный кодекс — это дело, правда, серьезное и его надо чтить, но все же крайнее.

Обретение нравственного закона в душе — это ус­воение нравственного законодательства на деле, т. е. в своей реальной жизни. Страх Божий — хранитель закона. Страх Божий — это благоговейное опасение обидеть ближнего, позавидовать, осудить, это опасе­ние допустить в душу всякую скверну: нецензурную брань, блудные мысли и пр.

Господь призвал нас к свободе. В Послании к галатам апостол Павел прямо призывает: Стойте в сво­боде (Гал. 5, 1).

Но свобода вне приобретенной в духовном опыте мудрости оборачивается по А. С. Пушкину «безумством гибельной свободы», превращается в «чад небытия». Это то, что Ф. М. Достоевский называл «своеволием». Види­мо, именно об этом пишет и апостол Павел: Только бы свобода ваша не была поводом к угождению плоти, но лю­бовью служите друг другу (Тал. 5, 13).

Иван Ильин разворачивает это предупреждение сле­дующим образом: «Свобода веры не есть свобода изу­верства. Свобода любви не есть право на разврат или извращение. Свобода творчества не есть свобода лени или безответственного произвола. Свобода исследова­ния не есть свобода шарлатанства, лжи и фальсифика­ции. Свобода воззрений не есть право на притворство, на продажность, соблазн или совращение глупых, необ­разованных и малолетних. Кто так понимает свободу духа, тот заслуживает того, чтобы у него ее отняли ... Свобода совести не есть свобода от совести. Свобода убеждений не есть беспринципность. Свобода питания не есть оправдание обжорства или пьянства».

Какие же личностные качества, добродетели явля­ются признаками, «приметами» свободы, совпадаю­щими и с дарами Духа? Они есть: любовь, радость, мир, долготерпение, благость, милосердие, вера, кро­тость, воздержание. На таковых нет закона,— гово­рит апостол (Гал. 5, 22—23). «Нет закона» в том смыс­ле, что благодать преодолевает законнические рамки и выводит человека к свободе. И здесь уже нет места страху и утеснению, но до этого всем нам шагать и шагать. Антоний Великий говорил: «Я уже не боюсь Бога, я люблю его».

ПОКАЯНИЕ

БЛАГОДАТНЫЕ ПЕРЕМЕНЫ

РУССКИЙ КОСМОС. О СМЕРТИ