Истинные мистики не прячут тайн, а открывают их. Они ничего не оставят в тени, а тайна так и останется тайной. Зато мистику-диле­танту не обойтись без покрова таинственности, сняв который нахо­дишь нечто вполне тривиальное.

Г. К. Честертон³¹²

 

Не находя подтверждения оккультным доктринам в церковных книгах, теософы обращаются к церковному преданию, в котором, по их мнению, устно хранились не­которые знания, которые не доверялись бумаге. И эти зна­ния как раз и должны быть, по их мнению, оккультными.

Действительно, в раннем христианстве (да и позднее) почитались два авторитетных источника веры: Писание и Предание. Действительно, в жизни ранних христианских общин было нечто, что считалось даже более ценным, чем Евангельские книги.

Но в этой Тайне древних христиан не было ничего, чем можно было бы прокомментировать те постулаты "Живой Этики" или "Тайной Доктрины", которыми они отличают­ся от церковного христианства. Если бы дело обстояло ина­че, не пришлось бы Блаватской в поисках околохристиан­ской "эзотерики" обращаться к офитам и иным гности­кам, которые были самыми ранними и самыми опасными врагами христианства, а отнюдь не выразителями апостоль­ской веры.

 

 Использовать гностический материал для изучения апостольско­го предания и веры древней Церкви все равно, что по хлыстам XVIII века судить о вере и жизни преп. Паисия Величковского.

 

"В гностической литературе можно найти указания, что именно во время таких посмертных появлений Христос передавал ученикам тайны потустороннего мира", - пи­шет Елена Рерих³¹³. В гностической, антицерковной лите­ратуре - да. Но ведь не в христианской же! И, кстати, как

всегда, непонятно, - если эти "тайны" важны для спасе­ния людей, почему Спаситель их скрыл от остальных?

Если бы дело обстояло так, как хотят теософы, - они могли бы каждый свой не-евангельский постулат коммен­тировать текстами древних Отцов Церкви. К их сожале­нию, даже из Оригена нельзя сделать иллюстратора ок­культных доктрин (лишь одну его идею они могут исполь­зовать: возникновение материи в результате падения ду­хов; но ведь "тайная доктрина" теософов отнюдь не сводит­ся к этому суждению).

Любимый же теософский аргумент, гласящий, что ок­культизм исчез со страниц святоотеческих творений в ре­зультате работы позднейших цензоров, вполне несерьезен.

 

 Зато защитник Оригена Евсевий, написавший приложение к "Апо­логии Оригена" Памфила, цитирует частные письма Оригена, из кото­рых, в частности, следует, что некоторые труды Оригена были опубли­кованы без его ведома и без его правки (Письмо Фабию), а в другие сочинения еще при жизни Оригена еретиками были вставлены такие мысли, которые сам Ориген не разделял (Письмо друзьям в Александ­рию) (см. Nautin P. Origene , р. 149).

 

Существует целый раздел исторической науки под на­званием "патристика", и есть научные издания святооте­ческих текстов, с указанием и рукописей, и разночтений между ними. Самое видное место в патристике занимают немецкие протестантские ученые, для которых не суще­ствует искушения подогнать те или иные страницы древ­них авторов под позднейшие катехизисы (хотя бы по той причине, что для протестантов святоотеческие тексты про­сто не являются источником вероучения, и они с радостью указали бы на несогласия первых Отцов православия с Евангелием, буде такие обнаружились).

Кроме того, тексты древнейших Отцов (II-III веков) и так доставляют немало головной боли современным цер­ковным богословам. Их терминология, образ выражения еще довольно далеко отстоят от классического богословствования Великих Отцов четвертого века. И если бы сегодня в семинарии студент начал отвечать на вопрос о Троице точными словами, скажем, св. Иринея Лионского (II век), он неминуемо получил бы неудовлетворительную оценку. Так что, если бы средневековые переписчики действитель­но взялись цензурировать раннехристианские тексты с по­зиций позднейшей догматической мысли, то они оттуда

убрали бы многое из того, что в этих текстах все же сохра­нилось. Древние авторы всегда были достаточно неудобны для комментирования. Но если в их текстах эти очевид­ные неудобства сохранились до сих пор - с какой стати предполагать, что раньше их было еще больше? Чистить - так чистить!

Надо учесть также, что при попытке навязать тексту тот или иной смысл или, тем более, при попытке вставить в текст некий якобы утраченный кусок, необходимо по­смотреть - а как сам текст в своей целостности будет реа­гировать на такое добавление или перетолкование? Не воз­никнет ли у него явная аллергия?

Можно ли в трудах раннехристианских авторов предпо­ложить утрату гностических пассажей, если все раннехри­стианские писатели полемизировали с гностиками? Труд­но найти такого древнецерковного писателя, который не полемизировал бы с офитами, Маркионитами, Василидиа-нами, Валентинианами и прочими, им же несть числа.

Когда отец Оригена был убит за исповедание христиан­ства, 16-летний юноша нашел приют у одной богатой хри­стианки, к сожалению, не очень разбиравшейся в богосло­вии. Помимо Оригена она оказывала свое покровительство еще и некоему Павлу из Антиохии, приверженцу одной из гностических сект. "Оригену поневоле пришлось жить вме­сте, и тут впервые со всей ясностью обнаружилось его пра­воверие; хотя Павел собирал вокруг себя великое множе­ство людей, не только еретиков, но и наших - его считали сильным в слове, - однако Оригена нельзя было угово­рить стать вместе на молитву; с детства хранил он церков­ное правило и, по его собственным словам, его тошнило от еретических учений" (Евсевий. Церковная история. 6, 2). Пока Ориген не начал сам зарабатывать себе на жизнь уро­ками грамматики, - он четыре года жил в одном доме с гностиком и, имея возможность хорошо узнать его учение, отказался от совместной молитвы с ним...

Встретившись как-то со святым Поликарпом Смирнским, непосредственным учеником апостола Иоанна Бого­слова, гностик Маркион сказал: "Признай нас, Поликарп!". И неожиданно получил просимое им. Ответ христианина Маркиону звучал: "Признаю, признаю перворожденного сатаны"³¹⁴. По каким критериям Поликарп так ясно определил, кто перед ним? Вот его слова: "Кто не признает свидетельства крестного, тот от диавола; и кто слова Гос­подни будет толковать по собственным похотям и говорить, что нет ни воскресения, ни суда, тот первенец сатаны" (Филиппийцам. 7).

И вот попробуйте в творения таких людей вставить ка­кие-нибудь "эзотерические" рассуждения о том, что Хрис­тос и Сатана - братья, что грехопадение есть сущее благо­деяние для человечества, что Крест никого не спас, что воскресения из мертвых не будет, не будет Суда и вообще нет никакого Бога Творца...

И еще: гностики никогда не соглашались умирать за свои взгляды. Их доктрины разрешали им участвовать в языческих церемониях.

 

 Кроме того - "Во время гонений они (василидиане) отрекались и от иудейства, и от христианства, считая мученичество из-за распятого по ошибке простого человека чистою нелепостью" (Болотов В. В. Лек­ции по истории древней Церкви. Т. 2. - М., 1994, с. 202).

 

 Игнатий, Поликарп, Иустин, Климент, Ориген, Тертуллиан, и десятки других раннех­ристианских богословов предпочитали умереть, но не со­вершать жесты почтения перед языческими божествами. Можно ли себе представить, что лишь "невежественная рука средневековых цензоров" вычеркнула из их сочинений стра­ницы с описанием тех ритуалов, что были естественны для гностиков и так умильны для Елены Рерих ("С великой любовью возложила белый хатык на Изображение Влады­ки Майтрейи в храме")³¹⁵?

Нет, оккультизм никак не втиснуть в древнехристианс­кое богословие.

Верно, кстати, и обратное: исторические школы "эзоте­рики" никогда не считали христиан "своими". Критик хри­стианства Лукиан (II век) в памфлете "Александр или Лжепророк" описывает некоего шарлатана, вздумавшего создать новый и весьма эзотеричный культ. Естественно, в этом шутовском культе были мистерии. "Первый день ми­стерий начинался возгласом: "Если какой-нибудь безбож­ник, христианин или эпикуреец придет подсматривать наши тайные богослужения, он будет изгнан; верные пусть приступают к таинствам в честь бога, в добрый час". Не­посредственно после этого возгласа происходило изгнание посторонних. Александр первый произносил: "Христиан - вон", а толпа отвечала: "Вон эпикурейцев". Затем проис­ходило священное представление" (Alex. 38)³¹⁶. Вроде бы это шутка. Но, как и во всякой пародии в ней шаржированно сказалось стереотипное восприятие пародируемого обыкновения.

Общеизвестно, что христиан интеллигенты-язычники называли "безбожниками", буквально "атеистами" (отсю­да - их сближение у Лукиана с эпикурейцами - един­ственной нерелигиозной философской школой античного мира). Это было бы невозможно, если бы языческие интел­лигенты-эзотерики имели мистериальное общение с "по­священными" христианами.

 

 Кстати, Лукиан вполне точно излагает взгляды христиан на по­смертное существование: "Они еще и теперь высоко почитают распято­го в Палестине человека, так как он первый ввел в жизнь эту новую мистерию. Несчастные, они безусловно убеждены, что, будучи бессмер­тными, они продолжат жизнь свою в вечности, вследствие чего они пре­зирают смерть, и многие из них добровольно жертвуют жизнью" (О смерти Перегрина, 13. Цит. по: Спасский А. Эллинизм и христианство. История литературно-религиозной полемики между эллинизмом и хри­стианством за раннейший период христианской истории (150-254). - Сергиев Посад, 1913, с. 132). Под "этой новой мистерией" имеется в виду мученичество христиан. Для нас же важно свидетельство язычес­кого автора о том, что христиане надеялись со смертного порога шаг­нуть прямо в вечность, прямо в бессмертие, а не в новое тело. Кстати, и для Цельса вся скандальная новизна христианства состоит в двух пун­ктах: учение о воплощении Бога и учение о воскресении тела (см. там же, с. 142).

 

Даже Цельс упрекает христиан в том, что Моисей не следует "тайной мудрости" и отрицает вечность мира (Про­тив Цельса. I, 18-19). Свидетельство Цельса весьма значи­мо. Он пишет, что он знаком с "тайной мудростью" и язы­ческими таинствами ("Я мог бы рассказать о способе про­рицания в Финикии и Палестине, который мне приходи­лось слышать и который я изучил" (Против Цельса. VII, 9), и все же он возмущен христианами. Он знает космогонию гностиков и знает ее отличия от воззрений православных христиан. И при этом он также высказывает свое негодо­вание тем, что христиане, принадлежащие к "главной цер­кви, принимают за истину принятую у евреев космогонию, в частности, насчет шести дней творения и седьмого дня, в который бог, отдохнув, ушел на свой наблюдательный пункт" (Против Цельса. V, 59).

Знает Цельс и о том, что христиане "главной церкви" не верят в переселение душ - "плохо поняв теорию переселения душ, они создали учение о воскресении" (Против Цельса. VII, 32).

Итак, языческие "посвященные" не знают никакой эзо­терической космогонии или антропологии христиан. Ори­ген имел полное право написать в ответ "посвященному" Цельсу: "Цельс называет наше учение тайным и запрещен­ным. Чему верят христиане, то мир знает едва ли не луч­ше и не точнее того, чему учат мудрецы. Кому неизвестно наше учение о рождении Иисуса от Девы, о том, что Он умер на кресте, воскрес из мертвых и некогда снова при­дет сотворить суд? Не говорят ли неверные о тайне воскре­сения мертвых? и не ежедневно ли они смеются над тем, чего не понимают? Кто, следовательно, обвиняет нас в том, как будто мы держим тайные скрываемые учения, тот го­ворит нелепейшее из всего того, что можно сказать неле­пого" (Против Цельса. I, 7).

И в самом деле, языческих критиков христианства воз­мущают "тайные культы" христиан (какие именно - речь пойдет ниже), но не вышедшие случайно наружу "тайные доктрины" Церкви.

Еще один отрывок антихристианского памфлета укоря­ет христиан вполне по делу. "В качестве кого христиане пришли к своему учению - в качестве эллинов или варва­ров (третьего ведь нет)? Что у них за программа и образ жизни (об их проповеди я не говорю - она ясна для всех)? Ведь мы видим, что они и по-эллински не мыслят, и вар­варского учения не придерживаются"³¹⁷. Обвинение спра­ведливое. Христиане и в самом деле не придерживались ни учений эллинов (в том числе Пифагора и элевсинских мистерий), ни учений варваров (в том числе халдеев, пер­сов и индусов).

Порфирий, числимый теософами среди "Посвященных", не находил оправданий для обращения Оригена в христи­анство. "Ориген - эллин, воспитанный на эллинской на­уке, - споткнулся об это варварское безрассудство, разме­нял на мелочи и себя, и свои способности к науке. Жил он по-христиански, нарушая законы. О мире материальном и о Боге думал как эллин, но эллинскую философию внес в басни, ей чуждые"³¹⁸. Порфирий отчасти прав. Действи­тельно, Ориген, уклоняясь от исполнения языческих обря­дов, нарушал законы. И действительно, Ориген, подобно некоторым другим греческим философам, как бы стыдил­ся своей собственной телесности и "по-эллински" гнушал­ся материей - что и в самом деле не вполне согласуется с новозаветным освящением мира и тела ("Не знаете ли, что тела ваши суть храм живущего в вас Святого Духа, Кото­рого имеете вы от Бога?" - 1 Кор. 6, 19).

И еще Порфирий прав в том, что христианство и элли­низм слишком различны, чтобы быть просто механически слитыми в единую "элевсинско-голгофскую мистерию".

Мы помним, что, по удостоверению Блаватской, импе­ратор Юлиан Отступник также был "Посвященным". Од­нако, одним из первых своих указов он запретил детям христиан изучать поэзию, риторику и философию (Феодо­рит. Церковная история. 3, 8). С точки зрения теософов это просто необъяснимо: именно через изучение язычес­кой философии открывалась дверь к мистериям "Посвя­щенных". Так почему же Юлиан вместо того, чтобы при­влекать к изучению "сокровенной мудрости" христиан, ко­торые, по уверениям Е. Рерих тогда еще были оригениста­ми и оккультистами - детей выгнал из школ, а христиан приказывал казнить?

"Посвященный" Юлиан писал антихристианские пам­флеты. Его современник св. Григорий Богослов, которого даже Е. Рерих не дерзает публично зачислить в невежды, написал два "Обличительных слова на царя Юлиана"³¹⁹. Языческий мир и христиане смотрели друг другу в глаза и взаимно признали друг в друге антагонистов.

Блаватская и Рерихи смотрят из весьма туманной дали тысячелетий и Гималаев и уверяют, что в те века вышли всего лишь "обознатушки": христианство, мол, есть пол­нота оккультизма, а оккультизм - полнота христианства.

И все же - почему в жизни ранних христиан так много места уделялось чему-то, не вместившемуся в страницы еван­гельских повествований? Что означают и в самом деле мно­гочисленные ссылки на "апостольские предания" и "тайны"?

 

 Вопросу о том, что есть церковное Предание, посвящена моя книга "Традиция, Догмат, Обряд. Апологетические очерки" (М., 1995).

 

"Христианство есть уподобление Божеству", - так вы­разил суть апостольского предания св. Григорий Нисский³²⁰. Просто слышание рассказа о некогда происшедших в Па­лестине событиях не способно дать такой эффект. Рождение - вот то слово, которое описывает новизну опыта, во­шедшего в человека. "Если пребудете во Мне, .. будете Мо­ими учениками", - говорит Христос (Ин. 15, 7-8).

Человек научается быть таким, каким он еще не был. Вхождение в духовную Традицию приносит опыт новиз­ны. "И найдет на тебя Дух Господень, и ты сделаешься иным человеком" (1 Цар. 10, 6), - говорит Писание.

Задача человека, как она опознается в Традиции, - вырасти за пределы мира. Бог призывает человека к "боль­шему"; и, напротив, приемля грех, человек отказывается стать большим, чем он есть сейчас. "Не заблуждайтесь! Бог есть огонь, и огонь пришел, и Он бросил его на землю. И он обходит все, ища вещества, чтобы схватить его, то есть благого расположения и произволения, чтобы упасть на него и зажечь. А в тех, кого он зажег, он устремляется вверх как большое пламя и достигает до небес", - пре­дупреждает преп. Симеон Новый Богослов³²¹.

Присутствие Бога может открыть только сам Бог. По­этому несловесное Предание Церкви можно определить как передачу и воспроизводство "ситуаций", в которых Бог приходит и остается с людьми. Именно Тот, Кого преп. Симеон называет "мой негордый Бог", оказывается не про­сто "содержанием", о котором идет речь в Традиции, но прежде всего - самим субъектом этой "передачи". "Без Меня не можете делать ничего" (Ин. 15, 5) - говорит Хри­стос. Значит, чтобы христиане хоть что-то смогли изме­нить в мире - с ними должен быть и действовать Христос. Вне Предания мы не можем "творити ничесоже". Не слу­чайным поэтому кажется будущее время в обещании Хри­ста: "Дух Святый, Которого пошлет Отец во имя Мое, на­учит вас всему и напомнит вам все, что Я говорил вам" (Ин. 14, 26). Бог пришел к людям, чтобы отныне быть неразлучным с ними.

Православное предание, таким образом, имеет онтоло­гическую структуру. Онтологическим мы назовем акт, со­единяющий два уровня бытия. Ядерный взрыв - не онто­логический процесс, а вот когда моя мысль поднимает мою руку - это уже онтология. Важнейшие же уровни христи­анской онтологии - Творец и тварь. Так вот, суть Преда­ния в том, что "Бог, избравший меня и призвавший благо­датью Своею, благоволил открыть во мне Сына Своего" (Гал.1, 15-16). О том же говорит и св. Григорий Нисский в сво­ем толковании на Песнь Песней: когда происходит истин­ная встреча человеческой души (Невесты) и Христа (Же­ниха) - "начинается взаимное перехождение одного в дру­гое, и Бог бывает в душе, и душа также переселяется в Бога. Невеста достигла, кажется, самого верха в надежде благ, ибо что выше сего - пребывать в самом Любимом и в себя восприять Любимого?"³²² В Предании Бог дает лю­дям Свою вечность. И поэтому Предание - это поистине "традиция бессмертия".

И хотя Бог открывается именно в сокровенной глубине души, Его никак нельзя отождествлять с самой этой глу­биной: "Бог больше сердца нашего" (1 Ин. 3, 20). Очевид­нейшая черта православной Традиции на редкость легко ускользает от сегодняшних газетных проповедников "ду­ховности": христианское понимание благодати в принци­пе антиимманентистское. Не из себя и не своей силой че­ловек порождает переживание Божественного. Огромная пропасть лежит между евангельской "благодатью" и рери­ховским "самосовершенствованием". Не раздувание "искор­ки божества" в себе предстоит христианину, а раскрытие себя для приятия того Дара, который в принципе не может вместиться в нашем мире. Хотя и "в нас" Царство Божие, но оно - не мы. В нас самих входит не то, что мы сами. "Действие Христово" в сердце и Сам Действующий - не вполне одно и то же. Как не одно и то же луч солнца и сам источник этого света.

Предание возможно лишь потому, что Бог дарит Себя людям. Бог касается человека - и человек меняется. В Традиции совершается не передача рассказов об этом пре­ображении, а передача самого преображения. Как бы ни были важны эти рассказы, но, по слову преп. Максима Исповедника - "Важнее быть, чем знать"³²³.

Мы говорили, что Предание - это онтологический акт, совершающийся в людях. И в качестве такового он и не может быть вмещен в книгах. То, что сделал Христос, сло­вами невыразимо, а значит, и не может передаваться лишь словами. Христос завещал нам Себя Самого, а не набор книг. Когда Спаситель посылает Своих учеников ("идите и проповедуйте Евангелие всей твари" - Мк. 16, 15) - кни­га еще не была написана.

А значит, и последующую жизнь христианства нельзя свести лишь к Писанию.

Итак, перед нами стоят два вопроса: что же все-таки оставил Христос апостолам, и каков способ передачи этого дара от апостолов к следующим поколениям? Что есть Предание?

Для этого не нужно уходить слишком далеко. Церковь стоит перед ищущими и свидетельствует: "Предание - это я". Имеет ли она право на такое заявление?

В самом Новом Завете слово "церковь" упоминается 110 раз. Значит, она не есть нечто "исторически-привмешавшееся" к чистому "евангелизму". Но если Церковь не со­здается Писанием, а сама созидает его, то откуда же берет­ся она сама? Чем руководствуется и что воплощает в своем письменном свидетельстве о себе самой и своей Главе? Если не Писанием, значит... - Преданием.

Прежде всего посмотрим, чем Церковь восполняет Пи­сание. - Тем, чем практика восполняет теоретическое опи­сание. Писание - норма веры; Предание -образ жизни. Плоть Предания восполняет Слово Евангелия. Практика религии - молитва. Церковные предания во всех своих формах в конце концов говорят о молитве и Причастии, то есть о том слове к Богу, без которого никакое, даже апос­тольское слово о Боге не может оживить душу.

И вот именно "правила молитвы" нет в Новом Завете. В книге Деяний, описывающей Церковь пламенного ее пе­риода, не так уж много находится молитв или свидетельств о мистическом опыте апостолов. По своему обыкновению несколько преувеличивая, В. Розанов однажды восклица­ет по этому поводу³²⁴: почему Христос не научил людей молиться, разрушив их прежний Храм? Всего одна молит­ва на протяжении всего Евангелия - "Отче наш", одна молитва в семь строк.

Кроме нее приводится лишь последняя, тайная молит­ва Христа. Но ведь никому и в голову не придет от себя повторять "первосвященническую молитву" Иисуса. Более того, это - молитва Тайной Вечери. И дается она только в "духовном" Евангелии от Иоанна. И это - признак некоей эзотерики.

Религия - это связь с Богом. Эта связь прежде всего осуществляется через молитву. И вот, оказывается, чтоЕвангелия не дают людям новых молитв. В них нет поэзии молитвы. По сравнению с Псалмами "Отче наш" - сухая проза, вежливое перечисление нужд. Молитва глубочай­шая по своему смыслу, но явно уступающая Псалмам по эмоциональной, сердечной насыщенности. И когда Церковь Нового Завета начала сама молиться, ей ничего иного не оставалось, как взять для себя молитвы Ветхозаветной Церкви - Псалтирь.

Религия, лишенная молитвенного вдохновения и твор­чества - не религия. Во всяким случае, она не имеет пра­ва называться "Новой".

Но если религиозная гениальность Нового Завета все же ощущается и непосредственно, и неопровержимо - зна­чит, отсутствие в нем новых молитв может означать только одно: Новый Завет открывает возможность непсалмического Богообщения. Оказалось возможным вступить в особый За­вет с Господом, в такие отношения с Творцом, которые не умещаются в гимны и псалмы. И этот свой новый способ Богообщения христиане не захотели делать публичным.

Вполне странен эзотеризм Евангелия, утаивающий суть бесед Христа с учениками именно в те дни, когда они луч­ше всего могли понимать Его. В Евангелии нет поучений Христа от Воскресения до Вознесения. То есть сказано, что Он говорил им о Царствии Божием (Деян. 1, 3), но что именно - не записано ни Лукой, ни кем-то другим. С дру­гой стороны, обращает на себя внимание, что все встречи апостолов со Христом в этот период центрированы вокруг трапез. Случайны ли скудость слов и наставлений и оби­лие совместных вкушений? Эзотеричность концовки еван­гелий известна всем. Гностики понимали эту таинствен­ность как эзотеричность учения; Церковь - как эзотерич­ность, сокрытость культа.

Но главный вопрос здесь таков: "Бог человеколюбия", проповеданный апостолами, пришел ли Он только ради соединения с Собою 12-ти осчастливленных евреев, или же Его дары предназначены для всех людей и на все времена? Последние слова Христа на земле - "Я с вами во все дни до скончания века". "С вами" - только ли с апостолами (которые явно не дожили до "скончания века") или же и с нами, со всеми живущими в пространстве от Воплощения до Второго Пришествия?

Последнее возможно лишь в том случае, если у тех, кто наследует апостолам, будет возможность войти в Завет, заключенный преломлением хлеба в Сионской горнице и исполненный посланием Духа. Это означает, что Христос должен был оставить нам возможность становиться соуча­стниками как Тайной Вечери, так и Пятидесятницы. Это означает, что действием Св. Духа, которое мы испрашива­ем на Литургии, истончается стена времени и простран­ства, отделяющая нас от Сионской горницы, и мы вместе с апостолами присутствуем на Той же Жертве и вкушаем те же Дары.

Только в таинстве Тела Христова Церковь создает себя: "Он поставил одних Апостолами, других пророками, иных пастырями и учителями, на дело служения, для созида­ния Тела Христова, дабы мы истинною любовью все возращали в Того, Который есть глава Христос, из Которого все тело... получает приращение для созидания самого себя в любви" (Еф.     4, 11-16). Это и есть то таинство, которое дает не-псалмическое соединение с Богом, более чем молит­венное единение с Ним, ибо "Не духом одним угодно было Христу соединиться с верующим, но и телом и кровью"³²⁵. Тем-то и отличается вера Церкви от всех других вер, "что она конкретно, физически причастна своему объекту"³²⁶. К этой Личности, составляющей предмет всего христианс­кого упования, и обращена главная, евхаристическая мо­литва Церкви: "ТЫ еси воистину Христос... сие есть Тело ТВОЕ"... Бог принял в Свою Личность человеческую при­роду во Христе. И в это средоточие Троицы Он призывает войти и нас. Вот и подчеркивает преп. Симеон Новый Бо­гослов, что Христос, говоря "Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь во Мне пребывает и Я в нем", не сказал - "в них" то есть в материи таинства пребывает, но сказал: "во Мне", то есть в Нем Самом, в Его Славе, в Его Божестве³²⁷.

Христос преобразует верных в Себя. Верующий приво­дится не к созерцанию и не к убежденности, не к озарениям, передаваемым небесной иерархией, но к Самому Христу.

"В тайне сей для язычников, которая есть Христос в вас, упование славы, Которого мы проповедуем, вразум­ляя всякого человека" (Кол. 1, 27-28). Здесь мы видим и уже знакомое нам - "тайна... есть Христос в вас", но еще видим и удивительное сочетание: "тайна", которой мы "вразумляем всякого". Да, в христианстве не существует эзоте­рического учения. Но в Церкви есть эзотерика культа, есть таинство жизни во Христе, "таинство нашего спасения".

Нет, это не таинственность в смысле неопределенности и размытости, тайна христианства не относится к виду "неясного и нерешенного", и любителю экзотических дур­манов нечем от нее поживиться. В сути своей она предель­но ясна, ибо предлагает однозначный выбор: ты со Мною или против Меня; ты приемлешь Мою Чашу или желаешь подменить ее другой, более понятной и рукотворной? Да или нет? Принимаешь или распинаешь? Ибо отворачива­ние своего лица от той Чаши, что протягивает тебе Лю­бовь, есть оскорбление Любви и распятие ее.

Предание не есть ни пересказ апостольских слов (ибо тогда оно есть лишь повторение Писания), ни информатив­ная добавка к новозаветному кодексу. Предание - это ус­воение каждому человеку того всечеловеческого дара Спа­сения и Обожения, который был дан человечеству в еван­гельскую "полноту времен". Служение Духа, составляю­щее онтологическую суть Предания, - это осуществление в конкретном человеке, в конкретном времени и простран­стве того, что для всего человечества было совершено Хри­стом. Традиция интериоризирует то объективное обновле­ние человеческой природы, которое было совершено Хрис­том. Дух усваивает нам плоды крестной жертвы.

Предание - это Христос, в Таинствах возвращающий­ся к людям. Так и говорит об этом последний византийс­кий богослов Николай Кавасила: "Таинства - вот путь, вот дверь, которую Он открыл. Проходя этим путем и этой дверью, Он возвращается к людям"³²⁸.

Предание не есть некоторые слова, которые можно шеп­тать на ухо. Предание объемлет сразу и чувства, и мысли, и надежды, и действия. По прекрасному выражению И. Конгара, "Предание - это все, что нам было дано, чтобы мы могли жить в Завете"³²⁹.

А значит, недостаточно просто рассказывать людям о Христе, не допуская их в Сионскую горницу. В ту горни­цу, двери которой так и остались незаперты, в ту горницу, в которую вводит нас церковная Литургия, чтобы дать нам место рядом с апостолами и вместе с ними подойти к той точке, с которой начинается Церковь и ее Предание: "Иисус взял хлеб и, благословив, преломил и, раздавая ученикам, сказал: Приимите, ядите: сие есть Тело Мое. И, взяв чашу и благодарив, подал им и сказал: пейте из нее все, ибо сие есть Кровь Моя нового завета, за многих изливаемая во оставление грехов" (Мф. 26, 26-27).

О том же Предании говорит и ап. Павел: "Ибо я от Са­мого Господа принял то, что и вам передал, что Господь Иисус в ту ночь, в которую предан был, взял хлеб... " (1 Кор. 11, 23).

И именно это Причастие христиане соделали таинством и скрывали от других. Блаж. Августин в своем толкова­нии Евангелия от Иоанна (96 гл) говорит, что оглашаемым не раскрывали вполне две христианские истины: о Св.Тро­ице и о Евхаристии. Причину для такого сокрытия Авгус­тин указывает вполне неэзотерическую: для возбуждения в приходящих в Церковь сильнейшего желания познать эти тайны.

Как ревностно относились отцы Церкви III и IV веков к обнародованию Евхаристического таинства, можно видеть из реакции церковных иерархов на казус, происшедший во время гонений на св. Афанасия Великого со стороны ариан. Еретики обвинили св. Афанасия в том, что он, яко­бы ворвавшись во время совершения Литургии в храм, где служили еретики, опрокинул Чашу с Причастием. Против Афанасия было возбуждено дело в светском суде.

Когда об этом стало известно в Риме, тамошний епис­коп Юлий I обратился со специальным посланием к не­гласному покровителю ариан и влиятельному придворно­му константинопольскому епископу Евсевию. В этом по­слании (15-м) папа с негодованием говорит: "Нам стало известно, что производился допрос о чаше и трапезе пред префектом и его когортою в присутствии язычников, евре­ев и оглашенных. Это казалось невероятным до тех пор, пока не было подтверждено документально"³³⁰.

Не только римский папа, но и Собор Александрийских епископов выступил в защиту св. Афанасия, произнеся, между прочим, те же слова возмущения: "И не стыдятся они выставлять тайны на такой позор перед язычниками, когда по написанному, "тайну цареви добро хранити" (Тов. 12, 7); и Господь заповедал: "не дадите святая псом, не пометайте бисер пред свиниями" (Мф. 7, 6). Не должно выставлять тайная на позор пред непосвященными, чтобы не посмеивались язычники по неведению, и не соблазня­лись оглашенные, став пытливыми"³³¹.

Вот еще удивительный пример покровения молчанием Евхаристического таинства. Св. Епифаний Кипрский, хотя и упоминает о Евхаристии, но скрывает ее сущность между строк: "Видим, что Спаситель наш, восстав от трапезы, взял это и, благословив, сказал: Это Мое то-то" (Якорное слово, 57).

Это не было просто игрой в секреты. Христианам при­ходилось платить своей жизнью за умолчание о своих та­инствах.

Дело в том, что основным оправданием многовековых гонений было обвинение в каннибализме. Главное обвине­ние христиан в странных трапезах по ночам... "Много раз­говора вызвало речение учителя, которое гласит "Если не будете есть плоти моей и пить крови моей, то не будете иметь жизни в себе". Это уже действительно не зверство и не нелепость, но нелепее всякой нелепости и более дико, чем любое зверство, - вкушать человеческое мясо, пить кровь единоплеменника и единокровного и, поступая так, иметь жизнь вечную! Какую, скажи мне, чудовищную ди­кость вы вводите в жизнь, делая это? Какое другое вы мо­жете совершить новое преступление, более проклятое, чем эта гнусность?.. Вот почему, я думаю, что ни Лука, ни Матфей этого не написали, признав это изречение непри­личным, странным, режущим слух, никак не совместимым с культурной жизнью", - пишет платоник Порфирий³³².

Аналогичные обвинения пересказывает и Плиний Млад­ший в письме Траяну. И хотя сам Плиний не обвиняет христиан в каннибализме, это обвинение, бывшее рефре­ном языческой антихристианской полемики, как ни стран­но, дожило до сих пор.

Никто иной как Карл Маркс всерьез обвинял христиан в пожирании младенцев: "Как известно, христианство дош­ло до человеческих жертвоприношений. Даумер в своей недавно появившейся книге утверждает, что христиане по-настоящему закалывали людей и на своих священных тра­пезах причащались человеческим мясом и человеческой кровью. Сам Павел горячо ратует против допущения на трапезы людей, которые не совсем еще посвящены в тай­ны христианства. Легко теперь объяснить также, откуда появились, например, реликвии 11000 дев... Человеческое жертвоприношение было святыней и существовало в дей­ствительности. Все эти вещи, как они изложены у Даумера, наносят христианству последний удар. Спрашивается: какое это имеет значение для нас? Все это дает нам уверен­ность, что старое общество близко к концу и что все соору­жение обмана и предрассудков рушится"³³³. Кстати, по Даумеру, Иуда донес на каннибализм, бывший на Тайной ве­чери. Для завершения этой линии заметим только, что уже через год после публикации своей книги Даумер почув­ствовал себя одержимым и был вынужден обратиться к католическим священникам-экзорцистам. Но даже его воз­вращение в церковь не смогло его спасти - через 10 лет он кончил самоубийством*...

 

 Впрочем, еще Достоевский напоминал, что на земле все начинает­ся, но ничего не кончается... Так и линия Цельса-Маркса никак не хочет кончаться. В наши дни изящный намек на те же обстоятельства сделал Евгений Майбурд. По его мысли, "Христианский срам, культур­но именуемый "кровавым наветом" - не в юродском ли мозгу, воспи­танном на евхаристии, родился он?" (Независимая газета   23. 9. 93).

 

Отвечая на подобные обвинения, Тертуллиан вопроша­ет распространителей сплетен: "Вы знаете дни наших со­браний, почему нас и осаждают, и притесняют, и хватают на самых тайных наших собраниях. Однако наткнулся ли кто когда-нибудь на полу объеденный труп? Заметил ли кто-нибудь на залитом кровью хлебе следы зубов?"³³⁴.

Жизнь христиан столь тесно была связана с Причасти­ем, что ради него они готовы были умирать. В гонение Диоклетиана в Абилитине (город в Африке) была замуче­на группа христиан, которые на суде показали, что они знали, что за ними следят имперские сыщики и что они будут обнаружены и казнены, но они, из-за долгого отсут­ствия их епископа, так истосковались по Евхаристии, что решились больше не прятаться, вызвали пресвитера, кото­рый и совершил им Евхаристию. За это они заплатили жизнью³³⁵.

Еще при жизни Христа больше всего искушений в на­роде вызвали Его слова о преломлении Его плоти. И в са­мом деле это предложение вкусить кровь могло представ­ляться иудеям времен Христа лишь чем-то еще более не­мыслимым, чем современным людям: еврейский закон спе­циально и категорически запрещал принимать в пищу кровь. Когда Христос сказал "идущий Мою плоть и пиющий Мою кровь пребывает во Мне" (Ин. 6, 56) - многие соблазнились и отошли. Но Христос не бросился увеще­вать отошедших - дескать, понимайте символически, а не буквально - но обратился с жестким вопросом к остав­шимся ученикам: "Не хотите ли и вы отойти?"

Христиане также могли бы устранить львиную долю нападок на себя, если бы рассказали о своих ночных со­браниях, если бы опубликовали "Настольную книгу свя­щеннослужителя". Они, однако, этого не делали. И даже Тертуллиан, описывая для язычников в своей "Апологии" порядок ночных собраний христиан, подробно разъяснив "агапе", ни слова не говорит о Евхаристии.

Суть Евхаристии утаивается из-за вполне практичного предположения, что язычнику слишком долго надо будет пояснять, что именно происходит - а его возмущение может вспыхнуть после первых же слов. От возмущения же недолго и до хлопания дверью и побега с доносом в полицию...

Так Тертуллиан, увещевая христианку не выходить за­муж за язычника, предупреждает, что в присутствии неверу­ющего мужа вряд ли она сможет ежедневно причащаться (а именно ежедневное причастие запасными Дарами, хранящи­мися дома у каждого мирянина в промежутках между вос­кресеньями, предписывала практика Древней Церкви): "Не­ужели муж не заметит, что ты тайком съедаешь перед каж­дым приемом пищи? А когда он узнает, что это всего лишь хлеб, то что он в своем невежестве подумает о тебе?"

 

 Тертуллиан. Избранные сочинения, с. 342. Кстати, этот трактат Тертуллиана доносит до нас одно из самых ранних свидетельств об упот­реблении первохристианами крестного знамения: "Сможешь ли ты тай­ком крестить постель и свое тело?"

 

 

Кроме того, таинства нельзя было давать в руки язы­ческих мистиков, которые с готовностью стали бы повто­рять их внешние формы сами, истолковывая святыню по-своему, со свойственной им "широтой". Апостолы пропо­ведовали не в советской России. Перед ними был весьма религиозный мир, вдобавок настроенный весьма плюрали­стично. Грек или римлянин, узнав о новой мистерии, с радостью принял бы в ней участие, а после этого с не мень­шей радостью пошел бы "подзарядиться" в мистериях Ди­ониса или Митры. Этот мир был готов подхватить любую молитву, чтобы использовать ее в очередном "заговоре" (как это и делают нынешние знахари).

И поэтому мы видим, что вся проповедь апостолов сво­дится к трем тезисам. Первая керигма - пасхальная. Вто­рая - нравоучительная (участие человека в Церкви и ее таинствах не дает ему права на безнравственность) и тре­тья - запретительная: не может быть общения Чаши Хри­стовой с чашей бесовской.

Отсюда в древней Церкви развилась литургическая дис­циплина, которая с самого начала исключала возможность присутствия при евхаристии лиц, не возрожденных в таин­стве св. Крещения. "Никто же не вкушает, ни пиет от вашей Евхаристии, кроме крещенных во имя Господне" (Дидахе, 9). Не могло быть и речи о широком распространении "слу­жебников" и текстов "Литургий" - ибо "молчанием охра­няется святыня таинства"³³⁶. Единственное подробное и пол­ное описание раннехристианской Литургии содержится в "Апостольских преданиях" св. Ипполита, но сам автор так говорит о своей книге: "Это же мы передали вам вкратце о святом крещении и о святом приношении, ибо вы уже на­ставлены о воскресении плоти и о прочем, как написано"³³⁷. Итак, в том, что "написано", то есть в истинах Евангелия, читатели "Апостольского предания" уже наставлены. По­этому им можно уже открывать Таинство. Они уже знают Писание - и поэтому им можно доверить Предание.

И позднее, хотя храмы стали открыты для всех, перед самым совершением таинства из храма просили удалиться непосвященных: "Целуйте друг друга лобзанием святым, и те из вас, которые не могут причаститься сего Боже­ственного таинства, да выйдут за двери", - предупрежда­ет диакон на Армянской литургии, а в нашей он и поныне возглашает: "Оглашенные (то есть научаемые, но еще не крещеные) Изыдите".

Если бы за этим возгласом следовало чтение "апокри­фов" или трактатов, изъясняющих матрешечную структу­ру Вселенной - теософы были бы правы. Но мы точно знаем, что именно происходило после удаления оглашен­ных из храма. Совершалось Таинство Евхаристии. Именно "Литургия верных", вершиной которой было вкушение Чаши Господней, и была тем таинством, что скрывалось от некрещеных. Поскольку же бывали случаи, что человек ходил в положении оглашенного многие годы (из-за бояз­ни после крещения вновь впасть в грех), понятно стано­вится увещание св. Григория Нисского, обращенное к одному его знакомому: "Мне совестно за тебя, что ты, соста­рившись, до сих пор еще удаляешься от участия в литур­гии, как неразумный мальчик, которому нельзя доверить тайну. Соединись же с мистическим народом и начни изу­чать таинственные речи"³³⁸.

Но если мы видим таинственность, мистическую утаенность молитвенной жизни первохристиан и видим сокровен­ность последних бесед Христа - мы вправе предположить, что эти беседы касались области молитвенной жизни учени­ков. Сквозь то молчание, которым окружили евангелисты послепасхальные беседы Христа, мы можем разглядеть ответ на самое важное требование верующего сердца: "Господи, научи нас молиться". Ответ этот: "Я дам вам Дух молитвы. Вы будете во Мне - и Я буду молиться в вас".

Не нужно забывать, что первые священные книги хри­стиан появились свыше 10-ти лет спустя после Вознесения Господня, тогда как Вечеря Господня совершалась с пер­вых же дней после сошествия Святого Духа на апостолов. Не все апостолы оставили после себя писания. Остались ли их проповедь и труд бесследны и бесплодны? Если нет - то как и что было передано бесписьменными апостолами их ученикам? И можно ли при изучении истории христи­анства не принять во внимание факта существования апо­стольских литургий - Литургии ап. Иакова, Литургии ап. Марка и Литургии ап. Петра?

Тексты этих Литургий, очевидно, подвергались поздней­шим обработкам, но с древнейших времен они связыва­лись именно с этими именами. Не придать значения апос­тольскому литургическому преданию - значит не расслы­шать прямых слов Христа: "Я хлеб живый, сшедший с небес; ядущий хлеб сей будет жить вовек; хлеб же, кото­рый Я дам, есть Плоть Моя, которую Я отдам за жизнь мира" (Ин. 6, 51).

Древние Литургии - несомненный голос Предания. Отрицание их оценивается св. Василием как повреждение Евангелия "в главном", как "сокращение" христианской жизни до христианских словес³³⁹.

Но вот что удивительно: тексты древних Литургий мало в чем согласны между собой. В одних нет эпиклезы, в дру­гих нет установительных слов...

Св. Ипполит, приведя образ молитвы римской Церкви, тут же говорит: "Нет никакой необходимости, чтобы он

повторял те же самые слова, которые мы говорили раньше, и заучивал их наизусть, вознося благодарение Богу"³⁴⁰. Зна­чит, Предание и не в словах Евхаристического канона, но в самой Евхаристии. Общее всех древних Литургий - это их плод. Разнятся молитвы. Но едина реальность Таин­ства - и потому едино восприятие евхаристического Хле­ба как Хлеба Жизни, как соединения со Христом.

Так не дает ли вновь это наблюдение нам повода к зак­лючению о том, что именно о Евхаристии и созидании Церкви как Тела Господня шла речь в тех беседах Вос­кресшего Спасителя, о которых столь скупо говорит Писа­ние: "В продолжение 40 дней являясь им и говоря о Цар­ствии Божием" (Деян. 1, 3). Не литургические формулы Он передавал им, но говорил о самой реальности Богооб­щения, о тайне причастия Богу.

"Тайные догматы жизни", хранимые в Древней Церк­ви, имели самое непосредственное отношение именно к мистической, литургической жизни христианской общи­ны. Для нашей темы очень важно отметить, что все преда­ния, открытые древними церковными писателями, отно­сятся к литургической жизни Церкви. Для св. Иринея Лионского пример устного апостольского Предания - зап­рет на коленопреклонения в день Пасхи³⁴¹. Для Оригена устное предание - это крещение детей (На Левит. 8, 3); обращение в молитве на Восток, чинопоследование креще­ния и Евхаристии (На Числа. 5, 1). Для св. Киприана не-писанное предание - в том, что в чашу с вином на Литур­гии добавляется вода (Послание 63, 9-13).

Для св. Василия Великого также устное предание гово­рит не о вероучении, а о литургической жизни: крестное знамение, обращение на восток, нестояние на коленях в воскресные дни. И самое главное - эпиклеза: "Мы не до­вольствуемся теми словами, которые упомянули Апостол или Евангелие, но и прежде и после них произносим дру­гие как имеющие великую силу к совершению таинства, приняв их из неизложенного в Писании учения..." (О Св. Духе, 27). Кроме того, св. Василий тут же пишет: "Из со­храненных в Церкви догматов (dogmaton) и проповеданий (kerygmaton) некоторые мы имеем от письменного настав­ления, а некоторые приняли от Апостольского Предания по преемству в тайне". По-видимому, рассуждает проф. Ливерий Воронов, последнюю часть фразы лучше было быперевести так: "А некоторые приняли от Апостольского пре­дания как переданные нам в таинственном священнодей­ствии"... Что же касается выражения "переданные нам в та­инственном священнодействии", то оно, по всей вероятности, значит: "переданные нам в чинопоследованиях таинств"³⁴².

Св. Иоанн Златоуст в полемике с гностиками (некоторые из них полагали, что Логос покинул сына Марии прежде страданий или же вместо него был распят Симон Киринеянин), как и Василий, обращается к Преданию и прежде всего к таинству Евхаристии: "Когда они говорят: откуда извест­но, что Христос принес Себя в жертву? - то мы, кроме дру­гих свидетельств, заграждаем уста их и самыми таинствами. Если Иисус не умер, то символом чего же служат таинства?"³⁴³.

В III веке св. Ипполит Римский сказал: "мы подошли к самому истоку предания"³⁴⁴ именно перед тем, как расска­зать о посвящении епископа, а затем - о совершении са­мой Евхаристии. Аналогично и св. Киприан Карфагенс­кий к надлежащему исполнению епископского служения применяет характеристику: "Божественное предание и апо­стольское смотрение" (Послание 67, 5).

Почему столь важна апостольская преемственность для послеапостольского века? Дело в том, что Предание не есть сумма знаний, которые можно усвоить непосредственно, прочитав книжку когда-то жившего незнакомого челове­ка. Предание - это введение человека в Тело Христово, в Богочеловечество. Как может ввести сюда постороннего кто-то, кто сам чужд ему? Ап. Павел однажды вопрошает: "Что ты имеешь, чего бы не получил" (1 Кор. 4, 7). А если не получил - что можешь передать?

Таинство создает Церковь, но само Таинство может быть совершено только в Церкви. - Поэтому необходимо про­должение той таинственной жизни, что началась в Апосто­лах, поэтому необходимо апостольское преемство.

Но, следовательно, там, где нет Литургии, нет и Церк­ви. "Чистое приношение одна только Церковь приносит Создателю, и все сонмища еретиков не делают приноше­ния Богу. Наше же учение согласно с Евхаристией, и Ев­харистия, в свою очередь, подтверждает наше учение", - свидетельствует св. Ириней³⁴⁵. Чистую Жертву может при­нести Богу только истинная Церковь, а истинной может быть только та Церковь, которая создана истинной Жерт­вой. А потому - не может быть self-made-Church, самодельной Церкви, воссозданной энтузиастами из историчес­кой и онтологической пустоты. "Один хлеб, и мы многие одно тело; ибо все причащаемся от одного хлеба" (1 Кор. 10, 17).

Потому - "Никто да не обольщается! Кто не внутри жертвенника, тот лишает себя хлеба Божия" (св. Игнатий Богоносец. Еф.     5).

Человеку не дано воссоздать Церковь апостолов, он мо­жет лишь присоединиться к ней. К этому уже рожденному Телу можно прививаться, но его нельзя создать заново вне него и помимо него. Живое тело не может начать где-то расти второй раз, оно не может начать новую, отдельную жизнь, разорвав непосредственную и физическую связь с тем телом, которое было дано при рождении. Это верно в отношении к человеческому телу. Но точно так же и Тело Христово не может расти из пустоты. Апостольское преем­ство - не просто каноническая, но онтологическая реаль­ность, онтологическое требование, условие бытия Церкви как Христова имения, как инобытия Бога. По слову ап. Павла, "Никто не может положить другого основания, кроме положенного, которое есть Иисус Христос" (1 Кор. 3, 11).

Итак, Церковь созидается Литургией и только Таин­ства хранят ее и в добрые и в дурные дни.

Но почему же учение о Литургии, о тайне Богочеловечества, прежде передаваемое эзотерически, стало явным?

Из сокровенного "догмата предания" в "керигму" про­поведи движение происходит, если появляется необходи­мость ясного высказывания Церкви по некоему вопросу. В этом смысле догмат не развивается. Он изначален. Нельзя говорить о догматическом развитии Церкви, но можно - о керигматическом. Развивается и меняется область кериг-мы - область миссии. В конце же концов - "нет ничего тайного, что не было бы узнано" (Мф. 10, 26).

Вот как выглядит путь из сокровенного предания в ке­ригму у одного из раннехристианских авторов св. Илария Пиктавийского: "Злоба еретиков вынуждает нас совершать вещи недозволенные, выходить на вершины недостижимые, говорить о предметах неизреченных, предпринимать ис­следования запрещенные. Следовало бы довольствоваться тем, чтобы искренней верой хранить то, что нам предписа­но, а именно: поклоняться Богу Отцу, почитать с Ним Бога Сына и исполняться Святым Духом. Но вот мы вынужде­ны пользоваться нашим слабым словом для раскрытия тайннеизреченных. Заблуждения других вынуждают нас самих становиться на опасный путь изъяснения человеческим язы­ком тех таин, которые следовало бы с благоговейной верой сохранять в глубине наших душ" (О Святой Троице. 2, 2).

По мысли св. Иринея Лионского, церковь могла бы про­поведовать без Писания. Но Писание незаменимо для оп­ровержения еретиков. То есть сама Библия возникает как бы по полемической необходимости. Так, впрочем, счита­ет и сам евангелист Лука: "Как уже многие начали состав­лять повествования о совершенно известных между нами событиях, то рассудилось и мне, по тщательном исследова­нии всего сначала, по порядку описать тебе, достопочтен­ный Феофил, чтобы ты узнал твердое основание того уче­ния, в котором был наставлен" (Лк. 1, 1-4).

Апостольские и раннехристианские послания говорили "по поводу": с какой ересью шла борьба - об этом они и писали. Без этого непонятно, почему Ириней Лионский вслед за Климентом Римским видит суть апостольского пре­дания в проповеди "Единого Бога всемогущего, Творца неба и земли, создателя человека, наведшего потоп и призвавшего Авраама и положившего закон" (Против ересей 3. 3, 4). Только зная гностическую ненависть к закону и демиургу (харак­терную и для сегодняшних теософов), можно понять, что речь идет о защите дела Христова - а потому это не просто "обще­религиозное", а именно апостольское предание.

Так по мере возникновения новых вопросов, а также по мере рассеивания оккультизма в том мире, в котором жила Церковь, происходило изнесение прежде "тайных", то есть скрытых от язычников, но не от христиан, учений и прак­тик в общедоступное сведение. Только одно есть в церков­ном Предании нерукотворное Действие - Литургия. Раз­витие Предания - устроение жизни вокруг Литургии. Это все! Но кто скажет - где та сфера человеческой жизни, которая вообще должна быть лишена ориентации на Ли­тургию? И развитие Предания в частные предания проис­ходит как внесение неотмирного брожения в косное тесто устоявшихся стереотипов: религиозных, нравственных, социальных, культурных, философских...

Тайное предание древних христиан не исчезло и не за­бывалось. Просто исполнились слова Христа: "Я тайно ничего не говорил... Нет ничего тайного, что не было бы узнано" (Ин. 18, 20; Мф. 10, 26).

32. ИИСУС ЕСТЬ ХРИСТОС

33. ЭЗОТЕРИКА В РАННЕМ ХРИСТИАНСТВЕ

VII. ЦЕРКОВЬ ПРОТИВ РЕРИХОВ