Душа. Скорблю невыносимо, нигде не нахо­жу отрады. Не нахожу отрады и утешения ни вне, ни внутри меня. Не могу смотреть на мир, ис­полненный непрерывного обольщения, обмана, душегубства. Неосторожное созерцание мира, немногие неосторожные взгляды на его соблаз­ны, незнание ядовитости его впечатлений, детс­кая, неопытная доверчивость к нему привлекли в меня его стрелы, исполнили меня смертельных язв. К чему мне смотреть на мир? К чему любо­пытствовать о нем, подробно изучать его или привязываться к нему, когда я лишь кратковре­менная странница в мире? Непременно я остав­лю его, и не знаю, когда оставлю. Каждый день, каждый час я должна быть готова к призыву в вечность. Как бы ни продолжительно было мое скитание по пустыне мира, оно ничтожно пред неизмеримою вечностию, пред которою равны и часы, и дни, и годы, и столетия. Самый мир со всем громадным столпотворением своим мимо идет: земля и яже на ней дела сгорят (1 Петр.3:10). Сгорят эти дела — плоды падения и отвер­жения человеков. Раны, нанесенные мне миром, сделали мир отвратительным для меня, но не предохранили от новых ран. Не хочу быть посре­ди мира! не хочу подчиняться ему! не хочу принимать никакого участия в служении ему! не хочу даже видеть его! Но он повсюду преследует меня: насильно вторгается, в очаровательной красоте представляется взорам, расслабляет, уязвляет, по­ражает, губит меня. Я сама, постоянно нося и со­держа в себе начало самообольщения и обмана, ввергнутых в меня грехом, продолжаю оболь­щаться миром: ненавидя его, невольно влекусь к нему и с жадностью пью яд его, глубоко вонзаю в себя стрелы, пускаемые им в меня.

Обращаю тоскующий и пытливый взор от мира к себе самой. В себе не нахожу ничего уте­шительного. Во мне кипят бесчисленные грехов­ные страсти! я непрестанно оскверняюсь разно­образными согрешениями: то мучат меня гнев и памятозлобие, то чувствую, что горю пламенем любодеяния. Волнуется кровь, разгорячается во­ображение от какого-то действия, мне чуждого, враждебного, — и вижу предстоящие мне со­блазнительные образы, влекущие к мечтанию греха, к услаждению губительным соблазном. Не имею сил бежать от соблазнительных образов:

невольно, насильно приковываются к ним мои болезненные очи. И бежать некуда! Бежала я в пустыню: в пустыню пришли со мною картины греха, или предварили меня в ней — не знаю; в пустыне предстали мне с особенною, убийствен­ною живостию. Не существуют эти образы: и образы, и существование их, и красота — обман и обольщение; но вместе они живы — и ничто, ни самое время, ни дряхлая старость, не может умертвить их. Их смывает с воображения слеза покаяния: слезы покаяния нет у меня. Их сглаждает с воображения молитва смиренная, соеди­ненная с плачем сердца: такой молитвы нет у меня. Сердце мое лишено умиления, лишено спа­сительного плача: оно во мне неподвижно, как осколок бесчувственного камня. Несмотря на мою ужасную греховность, я редко вижу свою греховность. Несмотря на то, что во мне добро смешано со злом и сделалось злом, как делается ядом прекрасная пища, смешанная с ядом, я за­бываю бедственное положение добра, данного мне при сотворении, поврежденного, искажен­ного при падении. Я начинаю видеть в себе мое добро цельным, непорочным и любоваться им: мое тщеславие уносит меня с плодоносной и туч­ной пажити покаяния в далекую страну, в стра­ну каменистую и бесплодную, в страну терний и плевел, в страну лжи, самообольщения, погибе­ли. Я оставляю исполнение заповедей Христовых и начинаю исполнять внушения моего сердца, последовать его чувствованиям, его воле; я дерз­ко называю ощущения падшего естества добры­ми, его деяния добродетелию, — это добро и эту добродетель достойными наград земных и небес­ных, человеческих и Божиих. Когда я старалась исполнять заповеди Христовы, не внимая воле сердца и насилуя его, я признавала себя должни­цею пред Богом и человеками, рабою неверною и непотребною! Вслед за самообольщением яв­ляются во мне печаль, уныние и какой-то страш­ный мрак. Печаль лишает меня нравственной деятельности, уныние отнимает силу бороться с грехом, а мрак — последствие печали и уны­ния, — густой мрак скрывает от меня Бога, Его суд нелицеприятный и грозный, обетованные на­грады за христианскую добродетель, обетован­ные казни за отвержение христианства и его всесвятых уставов. Я начинаю согрешать бесстраш­но, при молчании совести, как бы убитой или спя­щей на то время. Редко, очень редко выпадает минута умиления, света и надежды. Тогда ощу­щаю себя иною. Но минута светлая — коротка. Небо мое бывает ясным нечасто. Как черные тучи, снова налетают на меня страсти, и снова повергают во мрак, в смятение, в недоумение, в погибель.

Ум мой! ты — руководитель души. Наставь меня! введи в меня блаженное спокойствие! на­учи меня, как мне затворить в себя вход впечат­лениям мира, как мне обуздать и подавить стра­сти, которые возникают во мне самой. Мир и страсти измучили, истерзали меня.

Ум. Неутешительным будет мой ответ. И я вместе с тобою, душа, поражен грехом. То, о чем ты говорила, мне вполне известно. Как я помогу тебе, когда мне самому нанесены убийственные удары, когда я лишен силы действовать самовла­стно? В непрерывной деятельности моей, даро­ванной мне Творцом и составляющей мое свой­ство (Каллист Катафигиот, глава 3. Добротолю­бие, ч. 4), я непрерывно подчиняюсь посторон­нему влиянию. Влияние это — влияние греха, ко­торым я поврежден и расстроен. Это влияние не­престанно отвлекает меня от Бога, от вечности, влечет в обольщение суетным и преходящим ми­ром, в обольщение собою, в обольщение тобою, душа, в обольщение грехом, в обольщение анге­лами падшими. Мой существенный недостаток заключается в непрестанно насилующем меня развлечении. Пораженный развлечением, я парю, скитаюсь по вселенной без нужды и без пользы, подобно прочим духам отверженным. Я желал бы остановиться — и не могу: развлечение рас­хищает, уносит меня. Расхищаемый развлечени­ем, я не могу взглянуть, как должно, ни на тебя, душа, ни на самого себя. От развлечения я не могу внимать, как должно, Слову Божию: по наруж­ности представляюсь внимательным, но в то вре­мя, как усиливаюсь внимать, невольно уклоняюсь во все стороны, уношусь очень далеко, к предме­там вполне посторонним, которых рассматрива­ние не только не нужно для меня, но и чрезвы­чайно вредно. От убийственного развлечения не могу принести Богу сильной, действительной мо­литвы и запечатлеться страхом Божиим, кото­рым уничтожилась бы моя рассеянность и по­мыслы мои соделались бы послушными мне, ко­торым сообщились бы тебе, душа, сердечное со­крушение и умиление. От моего развлечения ты пребываешь в ожесточении; при твоем ожесто­чении и нечувствии я развлекаюсь еще более. Раз­влечение — причина моей слабости в борьбе с греховными помыслами. От развлечения я ощу­щаю омрачение и тяжесть: когда предстанет по­мысл греховный, я не вдруг и нескоро узнаю его, если он прикрыт оправданием. Если же он и явен, то я, вооружаясь против него, не обнаруживаю к нему решительной и непримиримой ненависти, вступаю в беседу со своим убийцею, услаждаюсь смертоносным ядом, который он лукаво влагает в меня. Редко бываю я победителем, часто побеж­денным. По причине развлечения моего объем­лет меня забывчивость: я забываю Бога, я забы­ваю вечность, я забываю превратность и обман­чивость мира, влекусь к нему, увлекаю, душа, тебя с собою. Я забываю грехи мои. Я забываю паде­ние мое, я забываю бедственное положение мое: в омрачении и самообольщении моем начинаю находить в себе и в тебе достоинства. Я начинаю искать, требовать признания этих достоинств от лживого мира, готового на минуту согласиться, чтоб после злее насмеяться. Достоинств нет в нас: достоинство человека всецело осквернено паде­нием, и он справедливо будет думать о себе, если, как советует некоторый великий подвижник, сочтет себя мерзостию.²⁰ Как не мерзость немощ­ное, малейшее существо, призванное Всесильным Творцом всего видимого и невидимого в бытие из ничтожества и вооружившееся против Творца своего? Как не мерзость существо, не имеющее ничего собственного, получившее все от Бога — и восставшее против Бога? Как не мерзость суще­ство, не устыдившееся рая, позволившее себе сре­ди райского блаженства охотно выслушать страшную клевету и хулу на Бога, доказавшее немедленное соизволение на клевету и хулу дея­тельным попранием заповеди Божией? Как не мерзость ум — вместилище и непрестанный ро­дитель помыслов скверных и злобных, помыслов, постоянно враждебных Богу? Как не мерзость душа, в которой непрестанно вращаются буйные и чудовищные страсти, как бы ядовитые змеи, василиски и скорпионы в глубоком рву? Как не мерзость тело, в беззакониях зачатое, в грехах рожденное, орудие греха во время краткой зем­ной жизни, источник смертоносного зловония по окончании земной жизни?

Мы, душа, составляем одно духовное существо: я помышляю, ты чувствуешь. Но мы не только повреждены грехом, мы рассечены им как бы на два отдельные существа, действующие почти все­гда противоположно одно другому. Мы разъеди­нены, противопоставлены друг другу, мы отделе­ны от Бога! Живущим в нас грехом мы противо­поставлены Самому Всесвятому и Всесовершенному Богу!

Душа. Прискорбен твой ответ, но он справед­лив. То служит некоторым утешением, что наше бедственное состояние находится во взаимном соотношении, и мы можем разделять нашу скорбь, можем помогать друг другу. Дай же со­вет, как выйти нам из общего нашего расстройства? Я заметила, что всегда мои чувствования соответствуют твоим помышлениям. Сердце не может долго бороться с мыслию: оно всегда по­коряется ей, а когда и противится, то противит­ся только на краткое время. Ум мой! будь путе­водителем к общему нашему спасению.

Ум. Я согласен с тем, что сердце недолго про­тивится мысли. Но оно, оказав покорность на минуту, снова восстает против самой правильной, против самой богоугодной мысли, восстает с та­кою силою и ожесточением, что почти всегда низлагает и увлекает меня. Низложив меня, оно начинает плодить во мне самые нелепые помыш­ления, служащие выражением и обнаружением сокровенных страстей. Что сказать мне и о мыс­лях моих? По причине расстройства и повреж­дения моего грехом мои мысли чрезвычайно не­постоянны. С утра, например, родились во мне известные мысли о нашем духовном жительстве, о невидимом многотрудном подвиге, о земной нашей обстановке, отношениях, обстоятельствах, о нашей участи в вечности; эти мысли казались основательными. Вдруг к полудню, или раньше, они исчезают сами собою от какой-либо неожи­данной встречи, заменяются другими, которые, в свою очередь, признаются достойными внима­ния. К вечеру являются новые помышления с новыми оправданиями. Ночью мятусь иными помыслами, которые в течение дня скрывались где-то, как бы в засаде, чтоб внезапно предстать мне во время безмолвия ночного, возмутить меня обворожительною и убийственною живописью греха. Тщетно, научаемый Словом Божиим, я признаю правильными только те помышления, на которые ты, душа, отвечаешь состоянием глу­бокого спокойствия, смирения, любви к ближ­ним; тщетно я убежден, что все помышления, не только производящие в тебе мучение и расстрой­ство, но и соединенные с малейшим смущени­ем, с малейшим ожесточением твоим, чужды истины, вполне ложны, обманчивы, гибельны, какою бы личиною праведности они ни были прикрыты. Тщетно это знание! тщетен этот вер­ный признак, с решительностью отделяющий в мире духов добро от зла! По непостижимому живущему во мне недугу, постигаемому только опытом, я не могу оторваться от помышлений убийственных, порождаемых во мне грехом. Не могу их ни подавить, ни исторгнуть, когда они начнут кипеть во мне, как черви; не могу ни отгнать их, ни оттолкнуть от себя, когда они напа­дут на меня извне, как разбойники, как лютые, кровожадные звери. Они держат меня в плену, в тяжкой работе, томят, мучат, ежечасно готовы растерзать, поразить вечною смертию. Произво­димое ими мучение я невольно сообщаю тебе, душа, — сообщаю его самому телу нашему, кото­рое от того болезненно и немощно, что изъязвле­но бесчисленными язвами, пронзено и стрелами и мечами греховными. Отравленная ядом вечной смерти, ты, душа, скорбишь невыносимо, — ищешь отрады, нигде не находишь ее. Напрасно ты думаешь найти эту отраду во мне: я убит вме­сте с тобою; вместе с тобою я погребен в тесном и мрачном гробе невидения и неведения Бога. От­ношение наше к живому Богу, как бы к несуще­ствующему и мертвому, есть верное свидетель­ство нашего собственного умерщвления.

Душа. Руководитель мой! око мое! высшая ду­ховная сила моя! ум мой! ты приводишь меня в безнадежие. Если ты, будучи светом моим, при­знаешь себя мраком — то чего ожидать мне от других сил моих, которые мне — общие с бессло­весными животными? Чего ожидать мне от воли моей или силы желания, от ревности или есте­ственного гнева, которые тогда только могут дей­ствовать иначе, нежели действуют в скотах, зве­рях и демонах, когда они находятся под твоим водительством? Ты сказал мне, что, при всей не­мощи твоей, при всем омрачении твоем, при всей мертвости твоей, Слово Божие еще действует на тебя и доставило тебе по крайней мере признак различать добро от зла, в чем заключается вели­чайшая трудность. И я сделалась причастницею этого познания! Уже и я, когда начну ощущать смущение и расстройство, вместе с этим ощущаю неправильность моего состояния, ощущаю к та­кому состоянию и недоверчивость, и ненависть, стараюсь свергнуть с себя состояние, мне неесте­ственное и враждебное. Напротив того, когда ты остановишься, хотя на краткое время, как бы в родных объятиях, в помышлениях, почерпнутых из Слова Божия — какое я чувствую утешение! Какое начинается из глубины моей, из самых сер­дечных сокровищ воссылаться славословие Богу! Какое меня объемлет благоговение пред величи­ем Бога, тогда открывающегося мне! Какою я ка­жусь сама себе ничтожною пылинкою посреди громадного и разнообразного мироздания! Какая благодатная тишина, как бы наносимая дыхани­ем райского ветра, начинает веять во мне и про­хлаждать меня, истомленную зноем и бездождием! Какая сладкая и целительная слеза, зародив­шись в сердце, восходит в главу и вытекает на раз­горевшуюся ланиту из смиренного и кроткого ока, смотрящего на всех и всё так мирно, так лю­бовно! Тогда я чувствую исцеление естества мое­го! тогда уничтожается внутренняя борьба! тогда силы мои, рассеченные и раздробленные грехом, соединяются воедино. Соделавшись едино с то­бою и с прочими моими силами, привлекши к этому единству самое тело, я чувствую милость Создателя к Его падшему созданию, познаю дея­тельно значение и силу Искупителя, исцеляющего меня Своею всесильною и животворящею запо­ведью. Я исповедую Его! Я вижу действие поклоняемого Всесвятого Духа, от Отца исходящего и Сыном посылаемого! Я вижу действие Бога-Духа, вводимого Богом-Словом, являющего Божество Свое творческою Своею силою, при посредстве которой сосуд сокрушенный является как бы ни­когда не подвергавшимся сокрушению, в перво­бытной целости и красоте. Ум мой! обратись к Слову Божию, из которого мы уже заимствовали бесчисленные блага, но утратили нашим нераде­нием, нашею холодностию к дарам Божиим. Бес­ценные, духовные дары мы променяли на обман­чивый призрак даров, под видом которых грех и мир предлагали нам яд свой. Ум мой! обратись к Слову Божию! поищи там отрады для меня: в на­стоящие минуты скорбь моя невыносима, и я страшусь, чтоб мне не впасть в окончательную погибель — в отчаяние.

Ум. Слово Божие, душа, решает наше недо­умение самым удовлетворительным определением. Но многие из человеков, услышав Слово Духа и истолковав его себе плотским своим разуме­нием, сказали о животворящем Божием Слове: Жестоко есть Слово сие, и кто может его послушати? (Ин. 6:60). Услышь, душа, сказанное  Господом: Обретый душу свою, погубит ю: а иже погубит душу свою Мене ради, обрящет ю (Мф. 10:39). Любяй душу свою, погубит ю: и ненавидяй души своей в мире сем, в живот вечный со­хранит ю (Ин. 12:25).

Душа. Я готова умереть, если повелевает Бог. Но как умереть мне, бессмертной? Не знаю того орудия, которое было бы способно лишить меня жизни.

Ум. Не полагай, душа, что заповедь Христова повелевает умереть тебе одной, что я изъят из приговора. Нет! Чашу смерти я должен разделить с тобою и первый испить ее, как главный винов­ник нашего общего падения, отвержения, бед­ствия, временной и вечной смерти. Смерть и погубление, которых от нас требует Бог, состоят не в уничтожении существования нашего: они со­стоят в уничтожении самолюбия, соделавшегося как бы нашею жизнию. Самолюбие есть ис­каженная любовь падшего человека к самому себе. Самолюбие боготворит свой падший, лжеименный разум — старается во всем и постоянно удовлетворять своей падшей, ложно направ­ленной воле. Самолюбие выражается по отноше­нию к ближним или посредством ненависти, или посредством человекоугодия, то есть угождения страстям человеческим, а к предметам мира, ко­торыми он всегда злоупотребляет; посредством пристрастия. Как святая Любовь есть соуз совершенства (Кол. 3:14) и составляется из полноты всех добродетелей, так самолюбие есть та грехов­ная страсть, которая составляется из полноты всех прочих разнообразных греховных страстей. Для уничтожения в нас самолюбия я должен от­вергнуть все мои разумения, хотя бы я был очень богат разумениями, доставляемыми учением мира и по стихиям мира (Кол. 2:8). Я должен погрузиться в нищету духа и, обнаженный этою нищетою, омовенный плачем, углажденный, смягченный кротостию, чистотою и милостию, приять разум, который благоволит начертать на мне десница моего Искупителя. Эта десница — Евангелие. А ты, душа, должна отречься своей воли, как бы это ни было тягостно для сердца, хотя бы чувствования и влечения твоего сердца казались тебе и самыми праведными, и самыми изящными. Вместо своей воли ты должна испол­нять волю Христа, Бога и Спасителя нашего, как бы это ни было противным и жестоким для самолюбивого сердца. Вот — смерть, которой от нас требует Бог, чтоб мы добровольною смертию уничтожили смерть, живущую в нас насильствен­но, и получили в дар воскресение и жизнь, исто­чающиеся из Господа Иисуса.