Духовник. Итак, тебе кажется, что мона­шество — это отклонение от христианского идеала...

Неизвестный. Да. Я думаю, что в Еванге­лии нет ни одного слова о монашестве.

Духовник. И ты думаешь, что святые под­вижники не достигали высшего нравственно­го совершенства и искажали то нравственное учение, которое дал людям Христос...

Неизвестный. Да. И я думаю, что мона­шеский аскетизм был совершенно чужд первоначальному христианству, что он соз­дался под влиянием древневосточного изу­верского аскетизма и что между образом апостола Иоанна и каким-нибудь Симеоном Столпником, покрытым струпьями, нет ни­чего общего...

Духовник. Скажи мне подробно, в чем ты усматриваешь разницу.

Неизвестный. Постараюсь. Христианс­кий идеал нравственности — это идеал со­вершенной любви. Апостол Иоанн из всех учеников Христа был самым полным Его воплощением. Что может быть прекраснее старца, который, теряя последние жизнен­ные силы, повторяет только одно: «Дети, лю­бите друг друга... Любовь — это совокуп­ность совершенства (Ин. 13, 34; Кол. 3, 14)». По словам апостола Павла, любовь долго-терпит, милосердствует, любовь не завиду­ет, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздра­жается, не мыслит зла, не радуется не­правде, а сорадуется истине; все покрыва­ет, всему верит, всего надеется, все перено­сит (1 Кор. 13, 4-7).

Такая любовь — начало действенное. Это то чувство, которое заставило самарянина ос­тановится перед страдающим человеком и омыть его раны. Образ совершенного христи­анина — это образ совершенной всепрощаю­щей любви, отдающей себя на служение лю­дям. Ибо нет больше той любви, как есликто положит душу свою за друзей своих (Ин 15, 13). Я более или менее правильно оха­рактеризовал нравственный идеал христиан­ства?

Духовник. Да, вполне правильно.

Неизвестный. И вот — монах. Что общего у него с этим светлым образом евангельской любви? Начнем с одежды. Разве Христос об­лечен был в траур, а не в светлый хитон? Раз­ве носил Он черный клобук и черную мантию, напоминающую крылья черной птицы? Пой­дем дальше. Что за дело монаху до избитых, израненных, измученных людей, когда он бе­жит в пустыню ото всех — и от счастливых, и от несчастных? Как он может душу свою по­ложить за друзей своих (Ин. 15, 13), когда си­дит по нескольку дней в затворе или стоит на столпе, занимаясь самоспасением. Христос простил женщину. Он поставил женщину в пример фарисею. Женщина слезами своими омывала ему ноги, и волосами своими отира­ла их. Он возвеличил ее. Для монаха в ней — смертоносный яд. Он проклинает ее. Бежит, как от моровой язвы. Христианство — это лю­бовь, всех согревающее тепло, радость, свет. Монашество — это самоспасение, холод, постоянные слезы, прочный суровый затвор, подземная пещера — без света, без воздуха, без радости. Христианство — это религия сво­бодного человека. Ибо где Дух Господень — там и свобода. Монашество — это рабство. Монашество — все по букве, по уставу, по-внешнему. Христос не гнушался «пировать» с мытарями и грешниками. А монах не пьет и не ест и, несмотря на свои приниженные пок­лоны, в душе горделиво считает всех зара­женными грешниками и бежит от мира как зачумленного. Христианство говорит о свя­тости тела, которое — храм Духа Святого, а монашество все проникнуто ненавистью к этому «храму», оно ненавидит и всю земную жизнь, проклинает ее и считает за счастье скорее из нее уйти. Всегда радуйтесь, — го­ворит апостол (1 Фес. 5,16). «Всегда будь печа­лен», — говорит египетский подвижник авва Исайя.

Что же общего между этим черным, суро­вым, ненавидящим жизнь монашеством и ис­полненным любви и радости евангельским христианством?

Духовник. Какое страшное недоразуме­ние... Сколько неправды в твоих словах...А ведь не заглянув глубоко и в евангельское учение и в монашество — может показаться, что и в самом деле ты прав.

Неизвестный. Неужели же я неправ? Не­ужели все это только недоразумение?

Духовник. Конечно, неправ. Монашество — это несокрушимая твердыня христианства. Это самая высокая ступень достигнутого со­вершенства. Это лестница, по которой люди восходили и восходят к Богу. Это самый пря­мой, хотя и самый трудный путь истинной христианской жизни.

Неизвестный. Так неужели ты можешь представить себе Христа в монашеском кло­буке?

Духовник. Нет.

Неизвестный. Так я ничего не понимаю...

Духовник. Потому что не понимаешь сущ­ности монашества.

Неизвестный. Возможно. Я и прошу тебя разъяснить мне это.

Духовник. Ты совершенно верно охарак­теризовал идеал христианского совершен­ства. Но подумал ли ты о том, какие пре­пятствия на пути к этому совершенству, не указаны ли они в слове Божием? И не указано ли, что борьба с ними — необходимое условие нашего спасения?

Неизвестный. Мне кажется, что препят­ствия не имеют отношения к вопросу о по­ложительном содержании нравственного идеала.

Духовник. Да. Но они имеют отношение к вопросу о сущности монашества.

Неизвестный. Мне это непонятно.

Духовник. Монашество — это отречение от мира и отречение от своей воли, борьба со страстями. Рассмотрим все это подробно и увидим тогда, искажает ли монашество хрис­тианское учение.

Неизвестный. Да. Я попрошу тебя как можно подробнее рассмотреть это. Возможно, что здесь я найду ответ и на последний воп­рос, о котором упомянул в прошлый раз.

Духовник. Каково отношение христиан­ства к миру и к мирским привязанностям? Горе миру от соблазнов, — сказал Господь (Мф. 18,7). И взаимоотношение «мира» с хрис­тианством раскрыл в следующих словах: Ес­ли бы вы были от мира, то мир любил бы свое; а как вы не от мира, но Я избрал вас от мира, потому ненавидит вас мир (Ин. 15,19).В Посланиях апостольских отношение к миру устанавливается совершенно опреде­ленно: Не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет любви Отчей, — говорит апостол Иоанн (1 Ин. 2,15). И в другом месте: Весь мир лежит во зле (1 Ин. 5,19).

У апостола Иакова говорится: Не знаете ли, что дружба с миром есть вражда против Бога? Итак, кто хочет быть другом миру, тот становится врагом Богу (Иак. 4,4). Вы со Христом умерли для стихий мира, — гово­рит апостол Павел (Кол. 2, 20). Мирские привя­занности — это «соблазн», который должен преодолевать человек. За Спасителем шло множество народа, и Он, обратившись к ним, сказал: Если кто приходит ко Мне и не воз­ненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим уче­ником... (Лк. 14, 26). И в другом месте Он под­твердил это в общей форме: Всякий из вас, кто не отрешится от всего, что имеет, не может быть Моим учеником (Лк. 14, 33).

Об этом же сказал притчу, как один чело­век сделал большой ужин, позвал многих, и, когда ужин был готов, все начали, точно

сговорившись, отказываться. Первый ска­зал: Я купил землю и мне нужно пойти пос­мотреть ее. Другой сказал: Я купил пять пар волов и иду испытать их. Третий сказал: Я женился и потому не могу прийти. Разгне­ванный хозяин призвал вместо этих званых, нищих, увечных, хромых и слепых. А зва­ным и отказавшимся из-за своих привязан­ностей к земным вещам прийти на пир, Он сказал: Никто из тех званых не вкусит мое­го ужина (Лк. 14,18-24).

Однажды Господь обратился к одному че­ловеку со словами: Иди за Мною. Тот сказал: Господи! Позволь мне прежде пойти и похо­ронить отца моего. Но Иисус сказал ему: Предоставь мертвым погребать своих мерт­вецов (Мф. 8, 21-22).

Еще другой сказал: Я пойду за Тобою, Гос­поди! Но прежде позволь мне проститься с домашними моими. Но Иисус сказал ему: Никто, возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад, не благонадежен для Царствия Божия (Лк. 9, 61-62).

Вот что должен преодолеть на своем пу­ти христианин, идущий к совершенству. Он должен преодолеть все порабощающие его привязанности, поскольку они препятствуют его служению Христу. Он должен возненави­деть мир с его соблазнами и всех близких сво­их, даже мать и отца, коль скоро они будут мешать этому служению. Он должен быть свободен и от власти мирских стихий, и от всех земных своих забот.

Разве это не монашество? Разве это не уход от мира? Ты говоришь, монахи бегут от мира, как от зачумленного. Да, бегут. Но мир и есть зачумленный. Где же противоречие с христианством, где искажение христианско­го идеала? Разве все, что говорит Слово Бо­жие, не осуществляет монашество в своей жизни? Разве монах не порывает с миром? Не уходит во имя духовной жизни от своей семьи, от своих сестер, имений, волов, забот? Разве не возлагает на себя каждый подвиж­ник крест служения Христу?

Неизвестный. Я не понимаю тогда. Как же служение ближнему? Как можно накор­мить голодного, напоить жаждущего, посе­тить в темнице заключенного, дать приют страннику — если бежать от мира? Не зна­чит ли это больше всего думать о себе, о собственном спасении? Не есть ли это эгоистическое самоспасение, прикрытое внеш­ним благочестием?

Духовник, Ты понимаешь служение ближ­нему» как это понимают в миру, поэтому и го­воришь так.

Монашество думает о своем спасении не из эгоистических побуждений, а по любви к Бо­гу. Душа человеческая принадлежит Творцу, и подвижник хочет отдать ее Богу в достой­ном состоянии. Представь себе некоторое по­добие и в отношениях мирских. Представь се­бе послушного сына, который по-настоящему любит своего отца. Ему хочется хорошо учиться, потому что так хочет любимый отец, и успехи в учении будут ему приятны. Он не думает о личной пользе от учения. Он боится огорчить отца леностью и всеми силами стре­мится достигнуть наибольших успехов, что­бы доставить радость отцу. Вот именно такой «учащийся сын» — каждый монах. Это не эгоистическое самоспасение, а это самоотвер­женное учение. Подвиг монаха полон любви к Богу, желания угодить Ему, порадовать своим исправлением, отдать на это все свои силы, чтобы по возможности успешно окон­чить курс. Ты говоришь, что монах не служит лю­дям, не приносит им пользы. Но ведь «поль­за» на языке евангельском совсем не то, что на языке мирском. Конечно, хорошо облег­чить физические страдания ближнего, или накормить голодного, или напоить жажду­щего, но как можно служить людям, чувст­вуя себя слепым? Не надо ли сначала изба­виться от своей слепоты? Монашество не было бегством от людей в смысле нежелания послужить им. Это было бегство от соблазна и греха, чтобы сделать себя достойным тако­го служения. Каждый монах, уходя из мира, знал, что он должен всего себя отдать Богу, а если потребуется его служение людям, тогда Господь призовет его к этому служению. Ты смеешься над столпничеством, но сколько пользы принесли людям эти убежавшие от людей подвижники! Сколько через них было принесено учения, утешения, спасения страдающим и погибающим людям. И не только для современников, но и для нас по сии дни.

Неизвестный. Да. По отношению к миру, пожалуй, ты прав. Монашество односторон­не, но осуществляет слова Евангелия.

Духовник. Ты увидишь, что оно осущес­твляет и другие стороны христианского уче­ния. Христианин должен отречься не только от мира и от мирских привязанностей, но и от своей воли, поскольку она стремится проти­вопоставить себя воле Божией. Он должен смириться перед Господом и преодолеть вся­ческое в себе самоутверждение и гордыню.

Отвергнись себя, и возьми крест свой, и сле­дуй за Мною, — говорит Господь (Мф. 16, 24). Надо идти за Христом, чтобы во всем была единая воля Божия. Надо смириться перед этой волей и отказаться от всяческой горды­ни, ибо кто хочет между вами быть первым, да будет вам рабом (Мф. 20, 27).

Смирение, то есть отказ от гордыни и са­мости есть основная задача христианина в от­ношении своей воли, потому что Бог гордым противится, а смиренным дает благодать (Иак. 4, 6). Ив молитве Господней сказано: Да будет воля Твоя.

А когда Господь молился по-человеческо­му перед Крестным страданием Своим, Он дал совершенный образ такого отречения от своей человеческой воли: Отче Мой! ес­ли возможно, да минует Меня чаша сия; впрочем не как Я хочу, но как Ты... Еще, отойдя в другой раз, молился, говоря: Отче Мой! если не может чаша сия миновать Ме­ня, чтобы Мне не пить ее, да будет воля Твоя (Мф. 26, 39,42). Смирение, отказ от своей воли, полное «отвержение себя» и есть зада­ча монашества. Где же тут искажение хрис­тианства? Не есть ли это, напротив, его дос­тойное исполнение?

Неизвестный. Да, конечно, христиан­ство — религия самоотречения. И в этом мо­нашество не противоречит евангельскому учению.

Духовник. Но чем же противоречит? Не борьбой ли со страстями? Вот тем «аскетиз­мом» в отношении своего тела, который кажется тебе особенно искажающим еван­гельское учение? Прочти, что говорит Гос­подь о борьбе со страстями: Если же рука твоя или нога твоя соблазняет тебя, отсе­ки их и брось от себя: лучше тебе войти в жизнь без руки или без ноги, нежели с двумя руками и с двумя ногами быть ввержену в огонь вечный; и если глаз твой соблазня­ет тебя, вырви его и брось от себя: лучше тебе с одним глазом войти в жизнь, нежели с двумя глазами быть ввержену в геенну ог­ненную (Мф. 18, 8-9).

Послания апостольские подробно рас­сматривают эту борьбу. Я приведу тебе нес­колько мест из Апостольских посланий. Воз любленные! прошу вас, как пришельцев и странников, удаляться от плотских похотей, восстающих на душу (1 Пет. 2, 11). По­мышления плотские суть смерть, а помыш­ления духовные — жизнь и мир, потому что плотские помышления суть вражда против Бога (Рим. 8, 6-7). Если живете по плоти, то умрете, а если духом умерщвляете дела плотские, то живы будете (Рим. 8,13). Усми­ряю и порабощаю тело мое, дабы, пропове­дуя другим, самому не остаться недостой­ным (1 Кор. 9, 27). Умертвите земные члены ваши: блуд, нечистоту, страсть, злую по­хоть и любостяжание (Кол. 3, 5). Вот что го­ворит Слово Божие о страстях и о борьбе с ними. Разве это не то же самое, что говорит монашество?  Страсти  —  одно  из  самых страшных препятствий на пути христианс­кого самосовершенствования.  Их нельзя преодолеть без ожесточенной борьбы. Поче­му? Потому что плоть желает противного духу, а дух — противного плоти: они друг другу противятся, так что вы не то делае­те, что хотели бы (Гал. 5, 17). Эта внутрен­няя борьба так изображена апостолами: Знаю, что не живет во мне, то есть в плоти моей, доброе; потому что желание добра есть во мне, но чтобы сделать оное, того не нахожу. Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю. ...В членах мо­их вижу иной закон, противоборствующий закону ума моего и делающий меня пленни­ком закона греховного, находящегося в чле­нах моих. Итак тот же самый я умом моим служу закону Божию, а плотию закону гре­ха (Рим. 7, 18-19, 23, 25).

Ты говоришь, что монашество проклинает женщину. Неправда. Оно проклинает тот соб­лазн, который исходит от нее для избравших монашеский путь. Монашество встало на путь девства — ив плотском соблазне, естест­венно, видело страшного врага на этом пути. Оно объявило решительную борьбу этому соб­лазну. При чем же тут проклятие женщины! Ведь и женщины встают на путь  ночества, и для них такой же соблазн несет мужчина, и так же, как монаху повелевается бежать от

красоты женского лица, монахине повелева­ется бежать от красоты лица мужского! Это не значит, что монашество проклинает муж­чину. Монашество борется с соблазном. А для пути девства плотское влечение — страшный соблазн, и потому оно (монашество) бежит от него, как от «моровой язвы». Итак, в аскети­ческом подвиге каждого христианина нрав­ственная задача поставлена совершенно ясно: надо побороть страсти, умертвить плоть. На­до распять плоть свою со страстями и похотями. Но разве это не есть сущность монашеско­го аскетизма? Подвижники прошли именно этот путь борьбы, и в своих творениях остави­ли нам в руководство все нужные указания, как идти по этому пути, как вести «невиди­мую брань», чтобы достигнуть победы. Мона­шеский подвиг «умерщвления плоти» — это не искажение христианства, а его исполне­ние. Это прохождение и того внутреннего пу­ти, который должен пройти, без исключения, каждый.

Неизвестный. Значит, все должны быть монахами?

Духовник. Нет. Об этом я говорю даль­ше. Но внутреннюю борьбу с плотью долженпережить каждый непременно. И монашест­во, где эта борьба доведена до наибольшего напряжения и совершенства, с наибольшей полнотой осуществляет Евангельский идеал, а не искажает его.

Неизвестный. Но почему же тогда Хрис­тос не мог быть монахом?

Духовник. Потому, что монашество — путь. А Христос — совершенная истина. Но по человечеству Христос и примером Своим показал этот путь. Перед Своим об­щественным служением Он ушел в пусты­ню и пробыл там 40 дней. Он дал образ пол­ного самоотречения, отвергнув искушения дьавола, предлагавшего Спасителю личное величие и власть над всем миром. Господь сказал ему: Господу Богу твоему поклоняй­ся и Ему одному служи (Мф. 4, 10). Христос отверг соблазн плоти, отвергнув искуше­ния диавола, предлагавшего камни превра­тить в хлеба.

Неизвестный. Но если евангельское хрис­тианство совпадает с монашеским аскетиз­мом — почему же в христианстве основное чувство радости, а в монашестве — чувство печали?

Духовник. О какой радости и о какой пе­чали говоришь ты? Монашество, проповедуя печаль, не посягает на благодатную христиан­скую радость. И христианство, говоря о ра­дости, не отрицает монашескую печаль. Авва Исайя дает монахам заповедь быть печальны­ми. А апостол Павел говорит: Всегда радуй­тесь! (1 Фес. 5,16). Но тот же апостол в другом месте говорит: Печаль ради Бога производит неизменное покаяние ко спасению, а печаль мирская производит смерть (2 Кор. 7,10). Не о мирской печали, проповедующей смерть, го­ворит египетский подвижник, а о печали ра­ди Бога, той печали о грехах, которая посто­янно должна сокрушать сердце истинного монаха. Но это не лишает его той радости, о которой говорит апостол. Ибо та радость — от веры в Христа воскресшего и от надежды на свое спасение.

Итак, в Евангелии указываются препят­ствия на пути нравственного совершенствова­ния, которые должны преодолеть христиане. Эти препятствия — мирские соблазны, лич­ное самоутверждение и страсти. Преодолеть их можно уходом от мира, самоотречением и умерщвлением плоти.Но все это и составляет сущность мона­шества. Таким образом, оно не искажает, а осуществляет христианское учение.

Неизвестный. Но ведь в первые века не было монастырей. Почему же эти задачи не­пременно должны быть задачами монаха, а не каждого христианина?

Духовник. Это совершенно другой воп­рос и, чтобы ответить на него, надо рассмот­реть историю монашества с ее внутренней стороны.

Неизвестный. Я очень прошу тебя об этом.

Духовник. В апостольские времена монас­тырей в нашем смысле не было. Но значит ли это, что их вообще не было? Нет. Монастырь был. Но он был в миру у и были монахи, хотя они не носили монашеских одежд.

Неизвестный. Что ты разумеешь под этим?

Духовник. Всю первоначальную Церковь. Вся она была ни чем иным, как монастырем в миру, а все христиане — монахами в этом мо­настыре.

Неизвестный. И все-таки я тебя не по­нимаю.

Духовник. Первоначальная Церковь не ограждала себя внешними видимыми стена­ми, но она самым решительным образом от­делялась от мира. И все христиане ставили перед собой те нравственные задачи (разуме­ется, кроме безбрачия), которые впослед­ствии стали задачами специально монашес­кими. Разверни книгу Деяний, и ты сразу увидишь этот монастырь. Что было основ­ным жизненным делом христиан? Молитва. Они жили молитвенной жизнью. Жили для Бога и в Боге. Все они единодушно пребывали в молитве и молении, с некоторыми женами и Мариею, Материю Иисуса, и с братьями Его (Деян. 1, 14) — это было в Иерусалиме, в горнице, где после вознесения Господа собра­лись ближайшие Его ученики. Здесь, помо­лившись, они бросили жребий и избрали Матфея апостолом, вместо отпавшего Иуды, здесь сошел на них Дух Святой в огненных языках, здесь получили они благодатные да­ры — и вошли в постоянное и реальное мо­литвенное общение с Богом. Эти первые дни в жизни Церкви были днями постоянной мо­литвы. И когда община христиан быстро раз­рослась до нескольких тысяч человек — это молитвенное основание их жизни осталось неизменным, и они постоянно пребывали в учении апостолов, в общении и преломлении хлеба и в молитвах (Деян. 2, 42).

Когда дальнейший рост общины стал отв­лекать от молитвы, так как явились различ­ные хозяйственные заботы, были избраны специальные для этого лица — дьяконы, что­бы апостолам дать возможность постоянно пребывать в молитве и служении слова. Пос­мотри дальше на жизнь этой первоначальной Церкви апостольского времени, и ты ясно увидишь в ней те самые черты, которые те­перь мы связываем с «монастырем». Их внут­ренняя жизнь была исполнена благодати и истинно Церковного единства. И если приме­нять теперешние наши понятия — это был идеальный монастырь, не видимо, а внутрен­не воздвигнутый в миру. Все же верующие бы­ли вместе и имели все общее (Деян. 2, 44). У множества же уверовавших было одно сердце и одна душа; и никто ничего из име­ния своего не называл своим, но все у них бы­ло общее (Деян. 4, 32).

Они не уходили в пустыню. У них не было высоких каменных стен, но никакие каменные стены не могли так оградить от «мира» Святую Церковь, как это делало то внутрен­нее отношение к мирской жизни, которое бы­ло у первых христиан. Духовная невидимая ограда этого монастыря была надежнее вся­ких стен, потому что она ставила монастырь вне мира не в смысле внешней обособленнос­ти, а в смысле того ясного и всеми чувствуе­мого различия благодатной природы Церкви и злых стихий мира, о которых говорит апос­тол: Кто хочет быть другом миру, тот ста­новится врагом Богу (Иак. 4,4).

О том, как обособленно жила Церковь, не смешиваясь с мирской жизнью, хотя и пре­бывала в миру, видно из следующих слов Де­яний: Из посторонних же никто не смел пристать к ним (Деян. 5,13).

Они проповедовали миру Слово Божие, свидетельствовали о Воскресении Спасителя, несли этому миру благую весть о спасении, и число верующих росло с каждым днем. «На­род прославлял их». Но внутренняя жизнь Церкви делалась доступной только для тех, кто уже становился верным. Мир в свою жизнь они не допускали. И это соблюдалось с величайшей строгостью. Кто приходит к вам и не приносит сего учения, того не принимайте в долг и не приве­тствуйте его (2 Ин. 1, 10). Эти, кажущиеся жестокими слова, были обращены к миру, и произнес их апостол любви Иоанн! Но Цер­ковь все увеличивалась по своему составу. В нее входили массы язычников. Понемногу стушевывалась грань между Царством не от мира сего — Святой Церковью и окружающей это Царство мирской жизнью. Все более и бо­лее проникал в Церковь мирской, чуждый христианству дух. Это начинало тяготить наи­более ревностных христиан, стремившихся во всей полноте сохранить внутреннюю церков­ную жизнь апостольского времени и реши­тельно не желавших обмирщения Церкви. Эти ревностные христиане, носители истин­ного Духа Церкви, стали во имя чистоты христианской и церковной жизни порывать внешнюю связь с миром. Они уносили от мирских соблазнов в свое уединение чистоту жизни первых христиан и являлись истин­ными светочами христианства. Мало-помалу такое стремление к внешнему отделению от мирской жизни распространялось повсюду, и Церковь выдвинула против натиска мирских стихий монастыри как твердыню христиан­ства, где чистота Апостольской Церкви ог­раждалась внешним разрывом с мирской жизнью. Отдельные подвижники уходили из этих монастырских общежитий, потому что общежительные монастыри все же жили в соприкосновении с миром, и в них неизбежно проникал, хотя бы отчасти, мирской дух. Это были пустынники, анахореты, столпники, затворники — те великие подвижники, кото­рые возвышались над общей цепью монасты­рских высот, как отдельные недосягаемые вершины.

Неизвестный. Значит, Церковь была только в монастыре?

Духовник. Нет. Единая Церковь была и в миру, и в монастыре. Но монастырь был са­мой несокрушимой для врага твердыней ее святости.

Неизвестный. Но если монастырь — это древняя Апостольская Церковь в ее чистоте — откуда же явились «игумены», «старцы», «послушники», эти особые монастырские ус­тавы, монастырские «правила», «пятисотницы», поклоны, словом, весь уклад монасты­рской жизни? К чему все это? Ведь обходился же без этого «монастырь в миру», как ты на­зываешь Апостольскую Церковь.

Духовник. Уходя от мира и начав замкну­тую, обособленную не только внутренне, но и внешне, духовную жизнь, монастырь не мог оставаться таким, как это было во время апостолов. Было иное взаимоотношение с миром, иначе протекала внутренняя борьба, создавался совершенно иной уклад жизни. И монастырь стал создавать свои методы для достижения духовных задач, применительно и к этим новым условиям замкнутой церков­ной жизни, и к этому новому внутреннему самочувствию людей, порвавших и внеш­нюю связь с мирской жизнью. «Монашеский устав» — и богослужебный, и постный, и об­щежительный, все правила и весь строй мо­нашеской жизни — все создано духовным опытом, молитвой, подвигом. В монастыре всё от внутренней жизни, а не от ума. Во всем веяние Духа благодати Божией, которая обильно напояла избранных Христовых вои­нов. Они проходили путь христианского со­вершенствования в этих новых условиях — и каждый оставлял в сокровищнице монасты­рского устава свою драгоценную лепту.

Неизвестный. Но можешь ли ты подроб­нее сказать, что именно создал монастырь в смысле методов для достижения духовных задач?

Духовник. Молитва, пост и послушание — это то, чем жило монашество. И если вся Цер­ковь создавала богослужебный и постный ус­тав и укрепляла принципы послушания, то монашество создавало это по преимуществу. Ведь Церковь и монастырь — не есть нечто противоположное друг другу или различное по существу. Монастырь — определенная часть земной Церкви, но, ведя борьбу с врагом спасе­ния, и Церковь в миру, и Церковь в монасты­ре, каждая делала свое дело, решала свои зада­чи в меру своих сил.

Неизвестный. Я бы хотел, чтобы ты под­робнее сказал мне о молитве, посте и послу­шании.

Духовник. Хорошо. Начнем с молитвы. Молиться — это значит находиться в том осо­бом внутреннем состоянии, когда духовное начало в человеке входит в таинственное и непосредственное соприкосновение с Гос­подом Богом и потусторонним невидимым миром.  Состояние это возможно во всех внешних условиях. Но так как ему препят­ствует все мирское, то наилучшим условием для молитвы надо считать уединение. Господь Иисус Христос Сам указал этот молитвенный путь. Он и один оставался для молитвы, ухо­дя от народа и от учеников. Оставался и с уче­никами своими, уединяясь с ними от народа. По словам евангелиста Луки: Он уходил в пустынные места и молился (Лк. 5, 16). И евангелист Марк говорит: Утром, встав весьма рано, вышел и удалился в пустынное место, и там молился (Мк. 1, 35).

Евангелист Лука говорит и об уединен­ной молитве совместно с учениками: Он мо­лился в уединенном месте, и ученики были с Ним (Лк. 9, 18). Уединенное место — это внешне благоприятное условие для молит­вы. Мирской шум мешает извне. Но есть пре­пятствия внутренние. Как бы внутренний шум. Этот шум создают в нас мирские при­вязанности и плотские страсти. Поэтому за основным делом монашества — молитвой, стоит внутренняя невидимая брань с соблаз­нами и связанные с этой борьбой добродете­ли: нестяжательность, самоотречение, бес­страстие.

Монашество опытно проходило путь нестяжательности, самоотречения и бесстрас­тия и опытом же создавало совершенную молитвенную жизнь. Все, что оно дало бо­гослужебному уставу, и все, что вылилось в форму «келейных правил», было не каби­нетными измышлениями, а результатом ве­ликих молитвенных подвигов. Молитва на­полняла собой почти всю жизнь монастыря. Она создавала истинное небо на земле. Мо­нах жил в храме и уходил оттуда лишь для тех или иных земных забот, которые нес тер­пеливо, как нечто неизбежное для облечен­ного в земную оболочку человека. Но испол­нение этих земных дел не успевало рассеять то, что наполняло душу в храме. Потреб­ность «непрестанно молиться» создала осо­бый вид молитвенного подвига: делание мо­литвы Иисусовой: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго».

Эта молитва, явившаяся в Церкви, по преданию, со времен апостольских, кото­рую творили раньше все верующие люди, стала впоследствии основанием молитвен­ной жизни монахов. Молитвенное устрое­ние без этой молитвы сделалось для монаха просто невозможным. Она была у него пос­тоянно и на устах, и в разуме, и в сердце. Она сопровождала его везде. Она восполня­ла молитву в Церкви, размягчая сердце и открывая его для усвоения богослужения, она заменяла ему храм, когда он шел испол­нять послушание и должен был заниматься земными своими делами. Она жила с ним в его келье, отгоняла тоску, саможаление, по­мыслы. Она собирала блуждающую мысль и рассеянные чувства, она была самым силь­ным оружием в борьбе со страстями, особен­но при неизбежных соприкосновениях с ми­ром. Иисусова молитва давала возможность душе человеческой все время чувствовать себя перед очами Божиими. Все время в глу­бине сердца испытывать умиление от созна­ния безмерного к нам милосердия постра­давшего за грехи наши Господа Иисуса Христа, и сокрушение о грехах, и надежду на спасение. И все это как одно общее чувство, которое поселилось в сердце, жило там постоянно даже тогда, когда не произ­носились слова молитвы, и защищало душу от скверны и соблазнов мира. Молитва, как и все в жизни духовной, имеет свой путь и свои ступени восхождения. Не всегда с бе­зусловной полнотой дается молитвенное состояние человеку. И здесь, как в нрав­ственной жизни, много от усилий самого че­ловека, но главное и совершенное от милос­ти Божией; от благодати, как дара Духа Святого. В жизни нравственной каждый добрый поступок есть уже нечто положи­тельное на пути совершенствования, потому что за ними стоит доброе произволение. И в жизни молитвенной каждое молитвенное слово, хотя бы и одними устами произноси­мое, есть уже молитвенное деяние, потому что свидетельствует о желании молиться. И монастырь поэтому строго требовал хотя бы внешнего соблюдения молитвенного пра­вила. Это не было требованием «буквы зако­на». В этом была великая мудрость. Буква молитвенного правила была необходимой ступенью, которую непременно проходили и самые великие подвижники. Правило бы­ло то, что требовалось от всех. Дальнейшее восхождение по внутренним ступеням мо­литвенного совершенствования представля­лось благодати Божией и подвигам каждого отдельного человека. Итак, монашество, продолжая дело Спа­сителя, Его святых апостолов и первых христиан — подвигом и благодатью Божией создало совершенную форму молитвенно­го устава и, опытно пройдя молитвенный путь, научало идти по нему всех ищущих спасения.

Второе дело монашества — пост.

Подвижники называют молитву и пост двумя крылами, без которых нельзя поднять­ся над мирской и страстной жизнью. Некото­рые из них считали подвиг поста самым вер­ным мерилом успешного прохождения духовного пути. Пост — это подвиг, который направлен на борьбу с нашими страстями. За ним стоит добродетель бесстрастия. «Даждь кровь — и приими Духа», — говорит апостол, разумея под «кровью» все скорби подвижни­ческого пути. Под постом надо разуметь не только воздержание в пище, но совокупность всех подвижнических средств в борьбе со страстями. Первая и основная ступень его — воздержание от определенного состава пищи, от обилия и сладости, а дальнейшие ступени касаются внутренних задач: воздержание от всяких вообще скверн.

Церковный взгляд на это выражается сло­вами: «Постимся постом приятным благоу­годным Господеви. Истинный пост есть злых отчуждение, воздержание языка, ярости от­ложение, похотей отлучение, оглаголания лжи и клятвопреступления — сих осуждение пост истинный есть и благоприятный». Пе­рейти сразу к такому посту, перешагнув пер­вую ступень «постного устава», так же невоз­можно, как подняться сразу же до умной молитвы, не пройдя первую ступень молитвы устной. Это не отвлеченное богословское ут­верждение, а истина, установленная подвиж­ническим опытом, и все слова о том, что «луч­ше, чем не есть скоромного, — не злиться, не обижать, не завидовать» — пустые слова.

Духовная жизнь без поста невозможна. Эта истина, как и все в монашеской жизни, — не отвлеченно-богословская, а подвижничес­кая, за которую заплачено кровью. Внешний устав не есть совершенный пост. И потому нельзя ограничиться им, но внутренние выс­шие задачи поста невозможны без соблюде­ния внешнего постного устава.

И здесь по человечеству Своему Спаситель указал примером Своим значение поста, невкушая пищи в течение 40 дней в пустыне; и апостолы молились с постом, и применяла пост вся древняя Церковь. Монашество, про­должая дело Спасителя, апостолов и первых христиан, создало подвижническим опытом своим совершенный постный устав, как наи­лучший путь в достижении внутренних задач бесстрастия. Здесь молитва неотделима от поста. И пост неотделим от молитвы.

Переходим теперь к послушанию. Это — главный фундамент монашества. По-мона­шески — послушание выше поста и молитвы. На нем зиждется все великое здание монас­тыря. Оно проникает собой каждое движение монашеской жизни, оно — высшая вожде­ленная добродетель для каждого монаха. За послушанием стоит все — и молитва, и само­отречение, и бесстрастие, и смирение, и под­виг. Недаром святые Отцы называют по­слушание добровольным мученичеством. И этот путь добровольного мученичества про­ходит каждый монах. Он отказывается от своей воли и вручает ее игумену и духовному своему отцу. Он распинает свою волю, свое са­молюбие, свою гордыню. Разум, желание, чувства — все отдается в послушание. Послушание — это не согласие с авторитетным мне­нием и не подчинение из принципа — это внутренний отказ от всякого самостоятельно­го действия. Отказ не потому, что «надо слу­шаться, хотя и не согласен», а потому, что не может быть никакого «несогласия», — ибо я ничего не знаю, а все знает, что мне надлежит делать, духовный мой отец.

Неизвестный. Подожди. Но если духов­ник ошибается. Ведь он не Бог. Неужели надо исполнять явно ошибочные или нелепые тре­бования?

Духовник. Да. Подвижники говорят, что надо исполнять даже такие требования, ко­торые могут казаться послушнику противо­речащими его спасению. И это истина. Ибо где критика, несогласие, — там есть свое знание, своя воля, свое решение, которое противопоставляется знанию, воле и реше­нию старца, а истинный послушник ничего не знает, воли своей не имеет, и решений у него никаких нет.

Неизвестный. А если старец будет тре­бовать противного учению Церкви, если он отпадает от Православия, тоже надо слу­шаться?

Духовник. Разумеется, нет. Отпадение духовника есть смерть, а смертному не по­винуются.

Неизвестный. Но разве ошибочные требо­вания по неопытности или греховности ду­ховника не могут погубить послушника?

Духовник. Не могут. Истинное послуша­ние все сделает спасительным для послушни­ка. Ошибки в духовном руководстве опасны для лишенных истинного послушания, они могут запутать и даже погубить их. Но пос­лушник до конца — вне опасности. Послуша­ние все покроет и все претворит во благо. Са­мое неразумное и вредное превратит в мудрое и полезное. Ибо послушание — это смирение, самоотречение, беспристрастие и любовь. А эти добродетели есть всегда верный путь спасения. В послушнике, как в огне, сгорают все мирские привычки, самонадеянность, са­моутверждение, самовозношение. Послуша­ние освобождает сердце от того мирского сво­еволия, которое рабство страстей выдает за свободу, и открывает путь к тому истинному состоянию свободы, которое дается лишь бла­годатью Божией смиренным Его рабам. Без послушания нет монашества. Оно проникает

духом своим весь монашеский строй, весь ус­тав и уклад монашеской жизни. Без послуша­ния нет подвига, и все кажущиеся достоин­ства монаха — самообман. Самочиние сводит на нет и молитву, и пост, и борьбу со страстя­ми и делает бесплодным, даже опасным, под­виг. Там, где нет послушания, начинается страшная духовная болезнь, на языке мона­шеском именуемая прелестью. Подвиг без послушания — это путь к гордыне, который в единый час превращает в ничто плоды долгих подвижнических трудов. Монах — это преж­де всего послушник.

Апостолы были послушниками Спасите­ля. На послушании апостолов утверждалась первоначальная Церковь, и послушанием, молитвой и постом — создан монастырь. Пос­лушание, как молитва, пост и всякая добро­детель, — имеет свои ступени восхождения, свой путь развития. Не может человек сразу сделаться делателем умной молитвы и бес­страстным подвижником. Не может он сразу достигнуть и высших ступеней послушания. Монастырь научает молитве, научает посту, научает послушанию. Он ничего не требует через силу и не ломает, а спасает душу. Вот что такое монашество. Это наиболее совер­шенное создание христианства, а не его иска­жение. Это — твердыня Церкви. Оплот от злых стихий мира. Золотой апостольский век, бережно сохраненный в православных монастырях и перенесенный неповрежден­ным через долгие века мировой истории.

Неизвестный. Но опять спрошу тебя: зна­чит, все должны быть монахами?

Духовник. Нет, не все.

Неизвестный. Почему?

Духовник. Во-первых, потому, что путь монашеский — поскольку монашество из мира ушло за каменную ограду — есть не­пременно путь безбрачных. А ты знаешь, что безбрачие не есть общеобязательный путь спасения, а лишь для тех, кто может его вместить. Во-вторых, потому, что воин­ствующая Церковь имеет особые задачи в миру. И как на войне не все должны сра­жаться в крепостях, хотя они и считаются главными твердынями, так и воинствующая Церковь побеждает мир не только монасты­рским подвигом, но и общественным служе­нием. Кому что дано. Одни должны охра­нять крепость, другие сражаться в открытом поле. Одних Господь призывает в пустыню, и они проходят путь спасения в условиях уе­диненной монастырской жизни, других при­зывает к служению тем же высшим идеалам богосовершенствования и к борьбе с теми же внутренними препятствиями, но уже в иных условиях, в иных внешних формах, не в мо­настырской, а в мирской жизни.

Неизвестный. Да, это ясно. Но встает воп­рос о будущем. Монастырь явно пришел к упадку и, можно сказать, даже к уничтоже­нию. И если уничтожилось самое сильное, то, что ты называешь твердынею Церкви, не оче­видно ли, что должно уничтожиться менее сильное, то есть мирская Церковь? Но как это может быть попущено Богом?

Духовник. Внешняя известная нам форма монастырской жизни, может быть, и будет уничтожена внешней же исторической систе­мой, но монашество не будет уничтожено ни­когда. В поразительных, истинно пророчес­ких словах раскрывает судьбы монашества св. Антоний Великий. Он говорит: «Придет время, возлюбленные дети мои, когда мона­хи оставят пустыни и потекут вместо них в богатые города, где вместо этих пустынных пещер и темных келий воздвигнут гордые здания, могущие спорить с палатами царей, вместо нищеты возрастет любовь к собира­нию богатств, смирение заменится гор­достью; многие будут гордиться знанием, но голым, чуждым дел, соответствующих зна­нию; любовь охладеет, вместо воздержания умножится чревоугодие, и очень многие из них будут заботиться о роскошных яствах не менее самих мирян, от которых монахи ни­чем другим отличаться не будут, как одеяни­ем и наглавником, и, несмотря на то, что бу­дут жить среди мира, будут называть себя уединенниками (монах — собственно уединенник). Притом они будут величаться, го­воря: «я Павлов», «я Аполлосов» (1 Кор. 1, 12), как бы вся сила их монашества состояла в достоинстве их предшественников: они будут величаться отцами своими, как иудеи отцом своим Авраамом. Но будут в то же время и та­кие, которые окажутся гораздо лучше и со­вершеннее нас, ибо блаженнее тот, кто мог преступить и не преступил, и зло сотво­рить и не сотворил, нежели тот, кто влеком был к добру массою стремящихся к тому рев­нителей...»

Неизвестный. Как же тебе представляет­ся будущее этого нового монашества?

Духовник. Совершенно ясно, что св. Ан­тоний разумеет здесь монашество в миру. Оно не будет внешне ограждено от мирских соблазнов, как ограждено было в прежнем монастыре. Эти новые подвижники будут жить в миру, где они «могли бы преступить» и не преступят, могли бы «сотворить зло» и не сотворят. Здесь разумеется не внутрен­ний соблазн и не внутреннее совершение зла, так как это внутреннее падение угрожа­ло монаху и в прежних монастырях и пусты­нях, а св. Антоний в своих пророческих сло­вах противопоставляет будущих монахов прежним и говорит, что они будут блажен­нее, потому что задача их будет труднее. Очевидно, речь идет о близости и доступнос­ти соблазнов, легкости, с которой можно «преступить», поддаться им, потому что они тут же под руками, не за оградой, а в миру, в котором будет жить этот будущий подвиж­ник. И ясно далее, что это будет не общежи­тельное подвижничество, а единоличное, по­тому что этим подвижническим путем будет идти не «масса стремящихся» к спасению, а отдельные люди. История как бы завершит круг и вновь придет и к гонениям первого ве­ка, и к монастырю первоначального христи­анства.

Вот что говорится о гонениях перед кон­цом мира в Слове Божием. Господь сказал своим ученикам на горе Елеонской о гряду­щей судьбе мира и христианства: Восстанет народ на народ, и царство на царство; и бу­дут глады, моры и землетрясения по мес­там; все же это — начало болезней. Тогда бу­дут предавать вас на мучения и убивать вас; и вы будете ненавидимы всеми народами за имя Мое (Мф. 24, 7-9). А святой Лука приво­дит следующие слова Спасителя: Преданы также будете и родителями, и братьями, и родственниками, и друзьями, и некоторых из вас умертвят (Лк. 21,16).

Но гонения, естественно, сделают невоз­можным внешний монастырь и поставят Цер­ковь в условия первоначального христиан­ства. Но это будет Церковь, прошедшая весь свой славный земной путь, в ней будут все ду­ховные сокровища, которые приобрела она. Она будет «монастырем в миру», как бы­ла Церковь Апостольская, не потому, что откажется от всего, что обретено ею за две ты­сячи лет благодатным действием Святого Ду­ха, а по своему духовному состоянию и по сво­ему отношению к миру.

Отдельные люди будут по-прежнему при­нимать монашество, давая обет безбрачия и тем как бы устанавливая духовное родство с великим прошлым монашеской жизни, но и эти, принявшие постриг, и не принявшие его, а вступившие в брак, — все будут жить уже не в прежних монастырях, а в миру, как жи­ла первоначальная Церковь.

Святой Иоанн Златоуст указал одно из главных духовных оснований для этого гря­дущего монастыря. В слове «О сокрушении» он говорит: «Мы должны искать пустынно­жительства не только в каких-либо местах, но и в самом произволении и прежде всего другого — душу свою ввести в самую необита­емую пустыню».

Вот эта внутренняя пустыня и будет осно­ванием монастыря в миру. Не монахи, а все верующие будут уходить в эту пустыню. Не монахи, а все верующие встанут на путь послу­шания и духовной жизни. Вновь, как в апос­тольский век, Церковь внутренне оградит себя от мира и противопоставит себя ему. Вста­нут невидимые стены, которые прочнее, чем каменные, и оградят святую Церковь от ми­ра, лежащего во зле. Эти стены воздвигнет молитва, пост, послушание, бесстрастие, подвиг. Вновь все верующие, как в древней Церкви, станут делателями молитвы Иису­совой. Вновь вернутся они к постоянному причащению Святых Тайн. Вновь, как не­когда в Иерусалиме, будут «единодушно пребывать вместе» и будут чувствовать себя в миру, как в безводной пустыне. И новые подвижники превзойдут древних. И Цер­ковь преисполнится, как и Церковь Золото­го века, благодатными дарами Святого Ду­ха. Эта полнота благодати в древней Церкви была потому, что живы были люди, которые сами лицезрели Господа, и все было как бы освящено недавним Его присутствием среди людей. Церковь грядущая будет исполнена полнотой этой благодати потому, что будет полна предчувствием второго славного при­шествия Его и будет освящаться близостью Христа Грядущего.

Неизвестный. Ты говоришь так, как буд­то бы это вопрос ближайших дней.

Духовник. Нет. Нам не дано знать време­на и сроки. Но монастырь в миру уже созида­ется, это могут не видеть только слепые.

Неизвестный. Да. Твои последние слова уяснили многое. Точно открылся единый ве­ликий путь Церкви, который прошла она от времен апостольских до наших дней и кото­рый предстоит пройти от наших дней до пос­ледних, тоже как бы апостольских времен. Но мои вопросы, кажется, никогда не кон­чатся, и я никогда не излечусь от своих сом­нений, которые ты именуешь пороком. И вот опять я должен просить тебя ответить мне на новый вопрос и успокоить новые мои сомнения.

Духовник. Постараюсь. О чем же ты хо­чешь спросить меня?

Неизвестный. Во всем, что ты говоришь о пути спасения, о внутренней борьбе, аскети­ческих подвигах, о самоотречении и уходе от мира и, наконец, об ответственности перед Богом, я вижу признание «свободной воли». Но Церковь учит о Промысле Божием, о том, что все делается по воле Божией, что волос с головы человека не упадет без воли Отца, и я никак не могу примирить учение о свободе воли с учением о Божественном Промысле. Я боюсь, что этот вопрос окажется неразре­шенным. Во всяком случае, я сам не могу раз­решить его. Помоги, если можешь.

Духовник. Хорошо. В следующий раз мы будем говорить с тобой о Промысле и свободе воли.

Неизвестный. И тогда у меня останется еще только один вопрос.

Духовник. Не будем забегать вперед. Ты его скажешь в свое время.

Диалог шестой. О ЗАКОНЕ И БЛАГОДАТИ

Диалог седьмой. О МОНАШЕСТВЕ

Диалог восьмой. О ПРОМЫСЛЕ И СВОБОДЕ ВОЛИ