—  Но я знаю кое-что поважнее, чем умение преподать урок.

—  И что же это?

—  Умение извлечь урок.

                                                             Г. К. Честертон ⁷¹⁹

 

Феномен гонений на христиан в Римской империи обыч­но понимается совершенно неправильно. Прежде всего, ничего "нормального" (мол, все новое гонимо) в нем не было. Римская империя — это правовое государство, и в нем не преследовали ни философов (как бы их взгляды ни отли­чались от императорских), ни иноземные секты (культ пер­сидского Митры был весьма популярен в римской элите), ни народы, верующие не по-римски. Даже евреи, считав­шие языческих (следовательно, и римских) богов за демо­нов, не подвергались религиозным преследованиям. По признанию еврейского историка, "римляне никогда и ни­кого, кроме христиан, не подвергали преследованиям по религиозным причинам"⁷²⁰.

На монетах императора Септимия Севера встречается изображение персидского божества Митры. А сам Септимий, прибыв в Александрию, охотно поклонялся местно­му богу Серапису. И при этом же императоре из той же Александрии был изгнан св. Климент. И на закон этого же императора, изданный в 202 г. и запрещавший переход в христианство, ссылались судьи, приговорившие к смерти учеников Оригена...

Почему? Откуда такая ненависть — и причем не у худ­ших, а у лучших римских императоров? (Одним из самых ревностных гонителей христиан оказался философ на тро­не Марк Аврелий.)

 

"Душе, готовой ко всему, не трудно будет, если понадобится, рас­статься с телом, все равно, ждет ли ее угашение, рассеяние или новая Жизнь. Но эта готовность должна корениться в собственном суждении, проявляя себя не слепым упорством, как у христиан, а рассудительно­стью, серьезностью и отсутствием рисовки: только тогда она убедитель­на и для других" (Марк Аврелий. Наедине с собой. Размышления. 11, 3). В устах философа это звучит хорошо. Но не в устах императора, кото­рый "хотя и по долгу служб, все-таки организовал гонение на христи­ан" (В. Сапов. О стоиках и стоицизме. // Римские стоики: Сенека, Эпиктет, Марк Аврелий. — М., 1995, с. 11). Гонение, бывшее в царствование Марка Аврелия, тем более памятно христианам, что в течение 50 лет до Марка Аврелия не было новых законодательных актов против христи­ан. Здесь сказалась не "инерция" имперской машины, но именно новый импульс, исходивший от царствующего философа.

 

Причина — в самих христианах. Если бы христиане согласились, подобно теософам, считать, что "имя Бога" не важно, что Бог "многолик" и что поэтому можно поклоняться и Зевсу, и Митре, и Осирису, и Христу одновременно — гонений не было бы. От христиан не тре­бовалось отречения от Христа. От них требовалась лояль­ность по отношению к официальным языческим божествам. Мученица Татьяна пострадала при императоре Александре Севере. Мать Александра — Юлия Маммея — была хрис­тианкой. Он сам считал себя христианином. В его домаш­ней молельне стояло изображение Христа (наряду с изоб­ражениями Авраама, Орфея, Аполлония)⁷²¹. Но настоящую христианку он предал пыткам. Именно за отказ поместить Христа "среди" других богов. Татьяна была убита императором-"христианином" за отказ от теософской "веротерпи­мости".

Уклонение христиан от почитания "отечественных бо­гов" воспринималось как угроза для всего общества: а вдруг боги прогневаются за то, что их не чтут? "Когда граждани­ну поручалась государственная должность — ее занятию предшествовал допрос, исполняет ли он обязанности своего наследственного культа, чтит ли могилы своих предков. Этот допрос вызывался опасением, как бы, в случае его нерадения, гнев богов не отразился также и на успехе той государственной деятельности, которая была ему вверена"⁷²². Христиан же называли "атеистами", безбожниками за их отказ чтить олимпийцев. И понятно, что происходившие бедствия толпа приписывала нечестивым христианам и кричала: "Христиан — львам!".

Иудеи смогли как-то договориться с властями — и их не трогали. Какой бы странной ни казалась язычникам религия евреев — религиозных гонений на иудаизм в Рим­ской империи не было. Да, иерусалимский храм был разрушен римлянами — но при подавлении восстания в Пале­стине. Акция политического устрашения и возмездия за восстание все-таки не есть религиозное гонение. До восста­ния же, согласно рассказу Флавия, "римские императоры во все времена окружали храм почетом и умножали его сокровища"⁷²³. С точки зрения язычников религия иудеев была хоть и странной, но понятной: иудеи, казалось им, чтут местного бога Палестины, чтут своего племенного бож­ка — и это вполне законно. Хотя иудеи не почитают наших богов — но их бог все же имеет свою землю и, значит, входит во вселенскую номенклатуру Ваалов. Религия иудеев не была вполне понятна римлянам (прежде всего — незри­мостью их Бога и отказом от почитания иных божеств). Но все же это была традиционная религия одного из народов Империи, а потому Иегова автоматически становился как бы одним из божественных покровителей имперского бла­гополучия. Иногда раздражение римлян вызывал иудейс­кий прозелитизм среди язычников — но просто за верность своей национальной религии иудеи никогда не притеснялись.

А у Бога христиан земли-то и было всего — клочок почвы под Его распятием... И кроме того, в то время, как иудаизм мог выжить без прозелитизма, сохраняясь лишь в семейном кругу, христианство, порвавшее с иудейской средой и обязанное возвещать Евангелие "во свидетельство всем народам", не могло существовать без прозелитизма. Апостолы не могли просто между собой обсуждать евангель­ские события. Они были посланы рассказать о них всем — и иудеям, и язычникам. И очень скоро выяснилось, что и те, и другие видят в христианстве угрозу своим национальным традициям.

Сначала римские власти видели в христианах лишь обычных иудейских миссионеров. Но очень скоро сами иудеи рассеяли это ошибочное мнение языческих властей, и пояснили, что христианских проповедников не следует путать с правоверными иудеями. В течение многих деся­тилетий иудеи с легким сердцем доносили римлянам на смутьянов и еретиков — христиан. Тем самым они, с од­ной стороны, свидетельствовали властям о своей лояльнос­ти, с другой — боролись с "ересью", возникшей в их соб­ственной религии. Лишь много позднее (по сути только в конце II века) инициатива гонений на христиан стала ис­ходить прежде всего от самих имперских властей, а не от иудейских общин.

Именно эти события сформировали антииудейский фон христианского мышления (а отнюдь не Евангельский рас­сказ о распятии Христа иудеями, на чем акцентировали внимание проповедники и исследователи антисемитизма XIX-XX веков).

И если уж сегодня браться за покаянный "иудео-хрис­тианский диалог", то надо говорить не только о европейс­ких гетто, но и об иудейских доносах на христиан в пер­вые века нашей эры; не только о еврейских погромах в Европе Нового времени, но и о том, как иудеи вырезали христианское население Иерусалима в 614 году (после взя­тия города персами).

 

Вот свидетельство одного из древнейших "мученических актов" начала второго века: Власти постановили св. Поликарпа, епископа Смир-нского, казнить через сожжение. Когда об этом было объявлено, "тол­пы людей немедленно бросились собирать дрова и хворост из мастерс­ких и терм, в чем с особенною ревностью помогали иудеи, по своему обыкновению". — Мученичество св. Поликарпа Смирнского, 13. // Писания мужей апостольских. — Рига, 1992, с. 386.

 

 И возмущаться надо не только анти­семитскими газетками, но и теми словесными погромами христианства и христианской культуры, которые нередки у еврейских публицистов.

 

Несколько примеров: "Живи Павел сегодня, он бы, пожалуй, кон­чил свои дни в психиатрической лечебнице... Эрнест Ренан характери­зует его как "отвратительного маленького еврея". Он был подвержен периодически приступам малярии. У него были повторяющиеся галлю­цинации и, по мнению некоторых ученых, эпилептические припадки" (Даймонт М. Евреи, Бог и история. — М., 1994, с. 186). Е. Майбурд полагает, что пророчество Исайи "Се, Дева во чреве приимет" (Ис. 7,14), которое христиане относят к Рождению Спасителя, следует понимать как "Смотрите, эта молодка беременна" (Майбурд Е. Ловцы человеков сетями лжи. // Независимая газета. 23.9.93). А вот о Богородице — классик советской литературы Исаак Бабель, персонаж которого захо­дит в захваченный красными храм и видит икону Богоматери: "худая баба, с раздвинутыми коленями и волочащимися грудями, похожими на две лишние зеленые руки" ("Закат"). Вполне светский литературо­вед замечает по этому поводу, что это не что иное как "словесный по­гром": "Какой штатный атеист последующих десятилетий не позавидо­вал бы этому сочному отвращению, этому таланту ненависти и азарту "попрания святынь"?" (Новикова М. Маргиналы. // Новый мир. №1, 1993, с. 231). О Русской Православной Церкви Лев Левинсон, помощ­ник Глеба Якунина, пишет так: "Разговоры о возрождении Русской православной церкви представляются бессмысленными. Это все равно, что надеяться на воскресение лежащей в Мавзолее куклы или, вернее, недолговременного ее (его) соседа, зарытого неподалеку. Надо избав­ляться от всего этого: и от мертвецов, и от Патриархии, как от затяж­ной болезни, которая непременно оставит следы на теле, но станет на­конец вчерашним днем" (Левинсон Л. Несколько замечаний о торже­ствующей идеологии. // Экспресс-хроника. 26.5.95). Наконец, о Рос­сии в целом Михаил Капустин пишет в таком стиле: "Одиозный пример Салтычихи, забившей в Подмосковье более 100 своих крестьян собствен­норучно, является уродливым национальным символом России" (Капу­стин М. Поиски жертвы. Россия и евреи. // Независимая газета. 9.12.94). По убеждению Якова Кротова "Зверства русской армии в Чечне свиде­тельствуют о безнравственности русского народа" (Христианство в Рос­сии. 1995, №. 3, с. 31). А если бы русский автор написал подобную фразу ( например: "Зверства израильской армии в палестинских лаге­рях Сабра и Шатила свидетельствуют о безнравственности еврейского народа") — разве не напоролся бы он на вполне естественное встречное обвинение в расизме? Но для сегодняшней демократической прессы такого рода пощечины, отвешиваемые и русскому народу, и русской истории и культуре — вполне норма.

 

И то, и другое — подлость и преступление. Но осуждение этих низостей должно, оче­видно, быть взаимным...

Так вот, когда донос на христианина поступал в римс­кую администрацию, дело должно было быть заведено и доведено до судебного разбирательства даже при личном нежелании того или иного благородного чиновника марать руки христианской кровью. Непосредственно христиан обычно обвиняли в нарушении закона об оскорблении цар­ского достоинства. Логика понятна: если христианин счи­тает религию Олимпа ложной религией, а именно богам Олимпа поклоняется император, значит, христианин счи­тает императора демонопоклонником. Кроме того, христиане имели дерзость не верить в божественность императорской генеалогии (Цезарь производил свой род прямо от Венеры).

В результате диалог между судьей и христианином впол­не мог совершаться в таком тоне: "Я знал твоего отца, еще когда тебя не было на свете. Мы служили с ним в одном легионе в Сирии. И тебя я помню еще мальчиком. И вот теперь я должен разобраться в обвинениях, поступивших против сына моего друга. Ты обвиняешься... В общем, — говорят, что ты христианин. — Да. — Знаешь ли ты, что воин не может быть христианином? — Я знаю, что христи­анин может быть воином, я знаю, что если я погибну, за­щищая свой город от набега варваров, мой Бог не лишит меня награды. — Воин прежде всего защищает императо­ра и святыни своего народа, своих богов. А ты отрекся от веры наших предков. — Они не боги. Не они создали наш мир, не они искупили людей от вечной смерти, не они стра­дали на Кресте. — Послушай, боги не могут страдать! Но если тебе угодно верить в бога, позорно распятого на крес­те, в бога-нищего, в бога-бродягу, в бога, избитого бичами, никто тебе не мешает. Каждый волен выбрать себе своего бога. Но при этом не забудь почтить и общих богов нашего народа. — Они не боги: идолы, демоны, вымыслы, суще­ства, которых вы сами создали по своему образу и подо­бию. Я не принесу им жертвы. — Слушай, ты же понима­ешь, я не хочу тебя казнить. Думай, как хочешь. В конце концов и наши философы и поэты смеются над похожде­ниями олимпийских богов. Но закон есть закон. С имена­ми этих богов на устах Рим стал величайшей державой мира. Стоит ли смущать народ, забывая древние святыни? Ты только устами произнеси исповедание, а в сердце ду­май как хочешь. — Нет, Бог один и един. Я не буду кла­няться идолам. — Ну, хорошо, мы здесь одни. Ради твоего отца я запишу твое имя в список людей, которые прояви­ли благоразумие и принесли надлежащие жертвы нашим богам и императору. Ты только публично не заявляй впредь, что ты христианин. Ступай".

Юноша выходил от правителя, и на площади тут же в полный голос свидетельствовал о своей вере: "Вам скажут, что я отрекся. Не верьте, я не кланялся идолам! Я — хри­стианин". Вновь схваченный — он кончал свою жизнь от удара меча или под пыткой.

Три века — с середины первого века христианской эры и до середины ее четвертого века — христианство было гонимо Империей. То в одной провинции, то в другой, а то (как, например, при императоре Декии) по всей Империи сразу поднималась волна преследований, разрушались хра­мы, арестовывались епископы, священники, просто веру­ющие люди. Раб-христианин не казался слишком незамет­ной фигурой для ареста, но и офицера или патриция не могло спасти от кар их высокое положение в обществе, если они становились христианами.

Языческий суд предлагал христианам до боли знако­мые нам отговорки: "Только словом произнеси отречение, а в душе имей веру, какую хочешь. Без сомнения же, Бог внемлет не языку, но мысли говорящего. Так можно будет и судью смягчить, и Бога умилостивить". Так св. Василий Великий передает увещания палачей, обращенные к мучени­ку Гордию⁷²⁴. Рассказывает св. Василий и о мученике Варла­аме, ладонь которого насильно держали над языческим жер­твенником, положив на нее сверху горящий ладан — в на­дежде на то, что "Свидетель Евангелия" не выдержит жже­ния и сбросит с руки ладан — прямо на жертвенник⁷²⁶... Такова была "цена слов и жестов". Цивилизация, для ко­торой слова обесценились, уже не имеет права именовать­ся христианской. А люди, которые между делом, даже по дороге в православный храм, готовы вкусить кришнаитс­кий "прасад", пожертвовать рубль на любой "религиозный" сбор и воскурить палочку с экзотическими восточными за­пахами перед любым ликом, даже не понимают, с каким ужасом и болью смотрели бы на их поведение апостолы и мученики ранней Церкви.

Это Рамакришне все равно — впадать в экстаз перед изображением Будды или Христа, в созерцании демони­ческой Богини Кали или теософской Матери Мира⁷²⁶. Но христианин предпочтет мученичество такой "широте". Это настолько непреложный закон монотеистического богопонимания, что даже Ориген протестует против "многоимянности" Бога. "Многие держатся еще того мнения, что име­на предметам усвоены произвольно и не имеют с существом их внутренней связи. Оттого многие полагают, что безраз­лично так ли говорить: "Я почитаю высшего Бога" или же "Юпитера" или "Зевса", или же так: "Почитаю и прослав­ляю солнце или Аполлона, луну или Артемиду, жизнен­ную силу земли или Деметру, или другое что-либо, о чем говорят греческие мудрецы". Против таких возражаем... Нечего тому удивляться, что демоны свои имена переносят на высшего Бога; это они делают для того, чтобы воздава­ли им почитание как бы высшему Богу. Такое употребле­ние имен языческих идолов для поименования истинного Бога у нашего "служителя" (Моисея), и у пророков, и у Христа и у апостолов не обычно" (Увещание к мучениче­ству, 46). "Лучше муки претерпеть и умереть, чем дозво­лить себе это" (Против Цельса, 4, 48; 1, 25).

Не менее семи учеников Оригена приняли казнь за ис­поведание Евангелия. И Ориген их не остановил, но напро-тив, укреплял в решимости сопротивляться языческому поклонению.

 

Сам Ориген. тогда не пострадал, очевидно, потому, что закон Сеп-тимия Севера был направлен не на искоренение христианства как тако­вого, а на ограничение его распространения. Наказанию подлежало об­ращение в христианство, а не пребывание в нем. Поэтому в те годы более всего мучеников было среди новокрещеных или оглашаемых (в Карфагене в это же время пострадали мученицы Перпетуя и Фелицитата, принявшие крещение всего за несколько дней до ареста).

 

У христиан был очень легкий путь к успеху. Надо было лишь сказать: "мы пришли объединиться со всеми. Мы почитаем Христа, но, конечно, понимаем, что Ему же можно поклоняться и в культах других религий". Тогда не было бы мучеников. И не было бы христианства. Тогда осталось бы неуслышанным предупреждение Христа: "Горе вам, когда все люди будут говорить о вас хорошо!" (Лк. 6, 26).

Итак, именно отказ апостолов и их последователей при­знать наравне с Евангелием правоту язычников привел их к казни. Язычество предложило христианам компромисс с собою — в виде гностицизма. Церковь отказалась. И тог­да, по точному выражению В. Болотова, "язычество при­бегло к гонениям, требуя компромисса"⁷²⁷.

Мученичество христиан заставило язычников задумать­ся: "оказывается, что-то такое есть в мире религии, что нам незнакомо... Почему эти христиане так любят своего Христа? Мы же за свою Астарту не умираем...". Кровь му­чеников действительно стала семенем Церкви.

Победа Церкви над Империей — это победа религиоз­ной серьезности над легкомыслием, победа честности над религиозным китчем.

Но ни одна победа не удерживается автоматически. В современном, уже вроде бы вполне секулярном мире вновь торжествует идеал обязательной религиозной всеядности. Всеверие и многоверие объявляются "широтой взглядов". Верность Христу — "узким фанатизмом".

Вновь самой массовой религией (по крайней мере в Рос­сии) становится язычество. Можно обмануть профессиональ­ных социологов (и они, поверив на слово гражданам, будут утверждать, что большинство верующих России сочувствует православию). Но нельзя обмануть тех, кто имеет дело не со словесными заверениями, а с деньгами. Нельзя обмануть книготорговцев. Так вот, на одну книгу о правосла­вии, продающуюся на уличных прилавках, приходится не менее двадцати книг по оккультизму и язычеству (без уче­та романов "мистических ужасов"). Гороскопы, учебники по йоге и медитациям, мистические трактаты от Древнего Египта до Кастанеды, да плюс неоязычники типа Хаббарда.

Да, есть люди, которые нашли свое место в Православ­ной Церкви. Но гораздо быстрее, чем число прихожан в православных храмах, увеличивается в последние годы в России число сторонников языческих практик и различ­ных христианских и околохристианских сект.

В России не осталось человека, который не слышал бы за минувшие шесть лет, что православие — это духовная сокровищница России. Большинство россиян с этим суж­дением искренне согласились. Да, всех убедили, что ду­ховность — это хорошо, что "дорога к храму" не должна зарастать травой, что в духовной сокровищнице правосла­вия действительно немало сохранено и накоплено. Теперь скажите — где я могу получить свою долю из этой сокро­вищницы?

Если подойти к человеку на улице и спросить: скажи­те, а что именно Вы узнали за последние годы о правосла­вии — в ответ будет тишина... Почти никто не вспомнит ни какого-то запомнившегося ему отрывка из житий, ни поразившей его притчи, ни открывшейся ему богословс­кой мысли... Еще меньше людей смогут привести случаи, когда к непосредственным добрым делам их подвигла ус­лышанная проповедь или глубоко пережитое Богослужение.

Я не знаю, сколько верующих в России. Но однажды во вполне обычной школе я спросил старшеклассников: ка­кие у них есть основания считать себя представителями вида "Homo sapiens"? Ведь разумный человек должен со­относить свои убеждения со своими поступками. Большин­ство ребят на прямой вопрос о вере признали себя верую­щими. Но на следующий вопрос ответом было уже молча­ние. А вопрос был простым: "Скажите, у кого из вас хоть раз в жизни была ситуация, когда ты хотел сделать ка­кую-то гадость, но в последний момент остановился, вспом­нив, что Бог этого не велит?"... Здесь — критерий веры человека. И если руководствоваться им, то окажется, что мы живем не в стране возрождающегося православия или ислама, но в стране победившего оккультизма. Мало кто в ситуации выбора заглянет в Евангелие или в Коран, спро­сит священника или муллу. Но совету астролога или го­роскопа, колдуна или "экстрасенса" последуют охотно. И это — тоже показатель глубочайшего нравственного кри­зиса страны: стремление получить мистику, очищенную от всякой этики, зайти к тайнам небес через заднюю дверь — без собственного духовного труда.

Увы, истребление нескольких поколений религиозных мыслителей и богословов привело к забвению о том, что у разума есть свои права не только в светской, но и в рели­гиозной сфере. Две пары категорий описывают ход духов­ной работы: молитва — и мысль; благодать — и свобода. Урежьте в одной из этих пар хоть одно крыло — и вот уже готовый инвалид духовного труда. Секта как раз и значит — "отсечение".

Есть в истории религии вещи, с которыми христиан­ство несовместимо. От этого факта нельзя отгородиться привычным интеллигентским рефлексом — "ах, как Вы нетерпимы!". Никакая "терпимость" не сможет отменить тот факт, что Пушкин не писал "Стихов о советском пас­порте".

Нетерпим ли учитель, если он указывает ученику на недопустимость перевирания фактов? Если Вовочка уве­рен, что "Евгений Онегин" начинается со слов "Мой тетя самых честных правил" — должен ли учитель похвалить его за творческий подход или постараться все же прину­дить его к пониманию правил русского языка?

Пантеизм Рерихов не совместим с персонализмом Биб­лии. Понимание Христа как просто "Учителя" не согласуемо с учением самого Христа. Имморализм восточной муд­рости не сможет найти места в христианской этике.

Поэтому, когда я читаю лекции в МГУ, я предупреж­даю слушателей: в некотором смысле я хочу лишить вас свободы. Вы вправе думать иначе, чем православие, вы можете понимать само Евангелие и смысл христианской жизни иначе, чем православие, наконец, вы просто може­те говорить и писать, что хотите. Но одного вы не можете делать — в этих случаях вы не можете выдавать коктейль своих мыслей за православие. Если кто-то, хоть один из вас, согласен с тем пониманием Бога, человека, мира, ко­торое я вам раскрываю — я буду рад. Но на всех вас по окончании моих лекций будет наложено одно ограниче­ние: уже зная, каковы основные принципы православия, вы не будете иметь нравственного права выдавать за пра­вославие что-то другое.

Считается ли узколобым фанатиком историк филосо­фии, объясняющий разницу между методом философство­вания Канта и Августина? Почему не обвиняют в нетерпи­мости философа, который пишет диссертацию на тему о противоположности воззрений Достоевского и Ницше? Когда Алексей Лосев показывает, что платонизм эпохи Возрождения мало что общего имел с учением самого Пла­тона — никто же не называет его за это узколобым фана­тиком! Ну вот так же, исторически, фактически, докумен­тально несовместима теософия с апостольским христиан­ством...

Так и я попросил бы не обвинять меня в "нетерпимос­ти". Между разными философиями и разными богословс­кими системами лежат различия, которые не зависят от настроения и воли исследователя. Как бы ни хотелось кому-то, чтобы все были одинаковы, но между буддизмом и хри­стианством действительно немало радикальных различий. Если я буду о них молчать — они от этого не исчезнут.

Призыв к сопоставлению — это прежде всего призыв к работе мысли. Легкость, с которой на астральной почве рождаются секты типа "Богородичного центра" и "Белого братства", дает повод отнюдь не лишний раз напомнить: входя в Церковь, снимают шляпу, а не голову. Обретение веры не означает, что отныне за ненадобностью можно сдать ум в камеру хранения. Зримое ныне всеми возникновение и исчезновение новых и новых сект подтверждает старую, как Церковь, истину: вся мощь догматики и традиции, мощь церковного разума и авторитета противостоят не сво­боде мысли, а свободе фантазии. Церковь выпестовала на­учный эмпиризм в качестве средства в борьбе с суеверия­ми и мифологиями. Как известно, ничто так не объединя­ет, как наличие общего врага. Сегодня очевидно стратеги­ческое союзничество Церкви и науки, просвещения духов-ного и светского. У веры и науки появился общий мощ­ный враг: суе-верие.

Много было грехов в жизни церковных людей. Но двухтысячелетний опыт показывает, что все, что в поисках боль­шей "чистоты" и "мистичности" отрывалось от Церкви, уходило в пески фантазий, антиисторизма и бес-культурья. Этот факт кому-то может показаться скучным и про­заичным, а мне он кажется радостным. Век за веком при­ходили новые гностики и теософы, уверяющие, что нашли способ преодолеть "узость" Евангелия. И из века в век ока­зывалось, что из мира христианской культуры есть только одна дверь — назад, в язычество. На этой двери могут ме­няться вывески и орнаменты, она может быть обита очень разными цитатами (она может называться даже "материа­лизмом"). Но за ней человек найдет не простор небес, а все ту же душную и истоптанную прихожую, в которой для человека как раз и нет места ...

 

См. Мф. 25, 41.

15. БОГ И БОГИ

16. ЗА  ЧТО ПРЕСЛЕДОВАЛИ ХРИСТИАН В ЯЗЫЧЕСКОМ МИРЕ

17. О НАШЕМ ПОРАЖЕНИИ