На главную
страницу

Учебные Материалы >> Сектоведение.

Диакон Андрей Кураев. САТАНИЗМ для ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ

Глава: II. ПУТЬ К ПУСТОТЕ. 6. РЕЛИГИЯ СЕБЯ

Он все больше и больше усваивал помпезный стиль и сросся с ним в конце концов, как со своим пресловутым цилиндром. Что требуется в подобных случаях? Несколько дней постельного режима. Несколько целительных недель постоять на одной ноге и порассуждать о тон­ком различии между самим собой и Всемогущим Господом, которое так легко ускользает от нашего понимания.

Г. К. Честертон'"4

 

"Есть две добродетели, созидающие спасение человека: вера и любовь. Если бы я видел, что вы погрешаете в чем-либо о вере, то о ней и слово повел бы я к вам, стараясь всячески направить вас на православное мудрование. По­скольку же благодатию Христовой, ваша вера здрава, то, оставя веру, поговорю с вами немного о деятельной жизни, двигателем которой должна быть любовь". Так обращается к монахам преп. Феодор Студит265.

Я же обращаюсь не к монахам, но совсем к иным чита­телям. Те люди, ради которых написана эта книга, болеют верой — точнее, суеверием. В порыве своей совести воз­жаждав истины, они обратились не к Евангелию, а к ми­шурным книжкам карма-колы. Их души, вскормленные на тощих хлебах "атеистической духовности", и прежде были не слишком здоровы (да и "деятельной любви" их учили не так уж настойчиво). Прельщенные же "Живой Этикой", они лишь плотнее затянули повязки на своих гла­зах. Атеизм сменился язычеством. Насколько выветрилось представление о Боге из сознания людей, можно судить по такому высказыванию женщины, занимающейся вышива­нием золотошвейных икон: "Я чувствую — если энергети­ка из Космоса сильна (я так называю вдохновение), зна­чит, пора за работу".

Поэтому и приходится вести к таким людям слово о вере. И не просто о вере — о христианской философии.

Немало поколений подряд несется над Европой и Росси­ей клич: сделайте христианство понятнее, говорите проще, объясните все рассудочно и без ваших "таинств" и "благодатей". Но едва только выйдет очередной катехизис, попу­лярно излагающий веру Церкви, как интеллектуальные гурманы заявляют: фи, как примитивно.

Итак, две устойчивые формулы вращаются в сознании современных людей, оправдывая их неоязыческие страсти: "Христианское богословие слишком сложно, поэтому пой­дем лучше к колдунам". И — "в христианском катехизисе все слишком примитивно, поищем лучше глубину филосо­фии на Востоке". В христианстве есть философия. Она и глубока и логична. Но нужно приложить труд, чтобы по­нять как логику философии, так и логику богословия.

У языческих синкретистов есть один очень любопыт­ный аргумент. Они заявляют, что разница между религия­ми — это не более чем расхождение в обрядности, а потому эзотерическая философия, уважительно относящаяся к любому символическому обряду, может быть совмещена с любым культом, то есть с любой религией. Так проповедо­вал еще древний гностик Валентин, который преподавал гностическую теогонию, но при этом считал возможным формально оставаться христианином и участвовать в хрис­тианском богослужении266. Обряды — для толпы, для на­рода. Церковь и существует для народа. А философии в ней быть не может. Философия есть только у "посвящен­ных". Спорить с профанами — значит унижаться. Лучше из снисхождения к толпе соблюдать ее ритуалы, и при слу­чае выискивать среди обычных прихожан кого-нибудь, кого можно было бы посвятить в "тайны гнозиса". Исходя из таких рассуждений, "гностики не столько отрицали цер­ковь, не столько противополагали себя ей, как заблуждаю­щейся, сколько ставили себя над нею, признавая у себя высшие истины, а в церкви только низшие... Для них ка­фолическая церковь была не столько погрешающею, заб­луждающейся, сколько церковью отсталою"267.

Так думает и великое множество сегодняшних неоязыч­ников. Ложь этой позиции заключается в уравнивании ре­лигии и культа. Христианство, православие — это не толь­ко обряд. У нас есть своя философия. И христианская мысль (философская и богословская) достаточно самостоятельна, достаточно разработана, достаточно богата, чтобы отстаи­вать свою, целостную и продуманную систему понимания мира, человека и Бога.

Именно для того, чтобы загасить попытки разумного осмысления богословских проблем, церквеборцы заверяют своих слушателей, что у православия нет никаких аргу­ментов, с помощью которых мы могли бы обосновать свою веру. Они с такой безапелляционностью говорят, что в Церк­ви нет ничего, кроме обрядности, что человеку и в голову не придет после презентации очередной карикатуры на право­славие обратиться к церковной литературе или к церковным богословам и спросить их: вы действительно столь прими­тивно понимаете Бога, мир и Писание, как нам рассказали?

Так действовали марксистские агитаторы, так работа­ют оккультные проповедники и сектантские миссионеры. Мол, у них в Церкви только обряды, а философия — у нас. Так рождаются формулы типа "Да, в обрядоверие, в кото­рое выродилась Русская православная церковь, Л. Толстой точно не верил"268.

Кстати, именно в это Л. Толстой и верил. Он истово ве­рил в обрядоверие Православной Церкви. Он глубоко ве­рил в то, что Православная Церковь выродилась в обрядо­верие. Сами же христиане верят не в обрядоверие. Они ве­рят в благодатность обрядов; в обрядоверие же верят толь­ко журналисты (они верят в то, что Русская Церковь пора­жена этой болезнью).

 

 "Так называемое обрядоверие, рабство обряду и букве, это — миф, выдумка. Предки наши держались за обряд крепко, но потому, что чувствовали его большую, неизмеримую цену. Поднят вопрос: "двоить или троить аллилуйю". Наши предки идут на Восток за справками. Какими? Только узнать: сугубить или трегубить аллилуйю? Нет, чтобы узнать "тайну божественной аллилуйи", т.е. смысл возглашения, скры­тую в повторении возгласа (двукратном или трехкратном) мысль. Ка­кое же тут обрядоверие? Обряды для наших предков — наглядная за­пись догматической истины. Можно бояться, что с повреждением обря­да пошатнется, может повредиться одетая этой святой оболочкой исти­на веры", — пишет старообрядческий еп. Михаил Семенов (Церковь. 1992, №2).

 

В самой же Православной Церкви времен Льва Толсто­го были не только "попы-требоисправители". В ней были старцы, были миссионеры, были свои мыслители. Не на обрядной же почве разошелся Лев Толстой с Владимиром Соловьевым — а именно на философской (и как разошел­ся: в последней книге Соловьева Толстой предстает как пря­мой делатель Антихристова дела!). И В. Кожевников ушел из толстовства в Церковь не потому, что храмовые обряды понравились ему больше кружковых чаепитий, а потому что философия Толстого оказалась слишком пресной и мел­ководной по сравнению с глубинами христианской мысли. Булгаков, Бердяев, Франк, Струве пришли из материализ­ма в православную Церковь не потому, что не были знако­мы с толстовством и не потому, что затосковали по "обря­ду". Они искали философию, которая могла бы объяснить человека лучше, полнее, чем марксизм. И нашли эту фило­софию в Евангелии и в церковной традиции.

Да, православие — это не только обряд и не только "вера", это еще и мысль. "Я знаю, в Кого уверовал" (2 Тим. 1, 12). Вера узнает и опознает свой предмет. Она отличает его от иных реалий. Христианская философия в состоянии раз­личить, какое суждение о Боге и человеке является несов­местимым с Евангелием.

И поэтому не нужно думать, что если в комнате, увешан­ной православными иконами, начать проповедовать язычес­кую философию, то это и будет идеал "примирения рели­гий". Ни православие, ни язычество не сводятся к ритуалам.

Язычество — это отнюдь не только милая народная эт­нография, гаданья под Рождество и разгадывание гороско­пов. Язычество — это прежде всего реальность, религиоз­ная реальность. С ним можно не только играть. В нем мож­но пропасть, погибнуть.

Я не буду давать своих определений. О язычниках дос­таточно ясно сказал ап. Павел: это люди, которые "служи­ли твари вместо Творца" (Рим. 1, 25). Язычество есть там, где человек застревает в инстанциях, находящихся между Творцом и человеком. Язычник — это человек, с религиоз­ным энтузиазмом доверившийся миру. Это человек, при­нявший временную остановку за конечную цель.

В конце концов, язычник — это тот, кто перепутал сред­ства и цель. Как однажды сказал блаж. Августин: "Все наши беды происходят оттого, что мы пользуемся тем, чем надлежит наслаждаться, и наслаждаемся тем, чем надле­жит лишь пользоваться".

Язычество — это поклонение тому, что не есть Бог. По­клонение совести. Поклонение нации.

 

"И для чего ты гордишься отечеством, говорит Он, когда Я повеле­ваю тебе быть странником всей вселенной, когда ты можешь сделаться таким, что весь мир не будет тебя достоин?!" — восклицает св. Иоанн Златоуст как бы от лица Христа (св. Иоанн Златоуст. Беседы на Еванге­лие от Матфея. Т. 1. — М., 1993, с. 96).

 

 Поклонение искусству. Поклонение здоровью. Богатству. Науке. Прогрессу. "Общечеловеческим ценностям". Космосу. Самому себе.

"Темным оком омрачен был целый мир и ощупью ходи­ли люди. Что ни останавливало их на пути — почитали они Богом", — говорил преп. Ефрем Сирин269. Самое опас­ное, что здесь есть, и самое эффективное — это поклонение самому себе.

В религиозной жизни есть парадокс, поражающий лю­дей, впервые знакомящихся с церковной аскетикой: свя­тые называют себя грешнейшими, тогда как мы чуть не ежедневно встречаем на улице, мягко говоря, несовершен­ных людей, уверяющих, что у них-то грехов никаких нет: "если и убивал кого, так только по делу!".

Дело в том, что чем меньше света в душе — тем менее видны греховные потеки на ней. Увидеть свои грехи может лишь человек, уже освещенный лучиком благодати. Так в темной комнате нельзя заметить мусора. Но если в ту же комнату прорвался прямой луч света — в нем будет видна даже пылинка, танцующая в воздухе. Чем меньше благо­дати — тем менее человек готов к покаянию (ибо, по слову преп. Исаака Сирина, тот, кто видит свои грехи, совершен­нее того, кто видит ангелов). Но если нет покаяния — то душа довольна собой и не требует благодати, и не раскры­вается навстречу Дару. И человек еще более отходит от Ис­точника Жизни. Душа, наглухо задраенная от Бога, не ви­дит свое истинное состояние. Покаяние там не родится. Беспокаянное существование уже само все дальше и даль­ше уносит эту душу от Подателя Жизни...

Теряя опыт Богопознания, человек (народ, человечество) искажает и тот образ памятования о Творце, что хранился в его душе. Скудость знаний о Боге, в свою очередь, меша­ет познать себя; отдаленность язычников от Бога и соответ­ствующая смутность Богопознания мешают всерьез заме­тить нечистоту своей жизни и не дают осознать свое реаль­ное состояние.

Но религиозная тяга в человеке остается. Потеряв из виду Бога, человек начинает удовлетворять свою религиоз­ную жажду из какого-нибудь более-менее богоподобного источника. Потеряв Бога в тех высях, с которых он нис­пал, человек начинает прилагать свое религиозное чувство к тому, что поближе и познакомее. К мелким духам, кстихиям космоса, к самому себе. И однажды его медитиру­ющее сердце посещает "великая мысль": "Это Я". И языч­ник уверяется в своей собственной тождественности Абсо­люту в высшей точке своего бытия.

Бердяев говорил, что атеизмом современный мир рас­плачивается за недостаточный интерес средневековья к че­ловеку. Не платим ли мы нашим бессилием перед языче­ством сегодня за то, что отказывались видеть в нехристи­анской мистике ее положительное содержание — антропо­логическое, впрочем, а не теологическое. Человек ведь дей­ствительно бездна, и эту бездну можно принять за Бога. Мы мало ценили Богообразные потенции человека — в итоге приходится все объяснять ссылками на "дьяволов водевиль", которые никого не убеждают.

Язычеством мы расплачиваемся за антропологический минимализм, столь поразительно высказавший себя в зна­менитых словах Достоевского: "Здесь диавол с Богом бо­рются и поле битвы — сердца людей". Человек тут оказы­вается пустышкой, просто полем битвы, по которому топ­чутся враждующие стороны. От него как будто ничего не зависит, да и не понятно — зачем ради пустого поля такое сражение.

Вероятно, у Достоевского это просто неудачная фраза. О безмерности и богатстве человеческой души у него сказано весьма много. Не меньше было свидетельств об этом и в древней православной письменности. Но школьная схолас­тика выпарила из православного богословия именно уче­ние о человеке. Из всего богатства православного предания в предреволюционных наших семинариях прочнее всего уко­ренилась мысль о "ничтожности человека", о его смирен­ности.

 

 Не миновала она и протестантизм, породив в нем не только каль-виновское учение о предопределении, но и весьма печальные слова Лю­тера: "если вселится в человеческую волю Бог, она хочет и шествует, как хочет Бог. Если вселится сатана, она желает и шествует, как хочет сатана, и не от ее решения зависит, к какому обитателю идти или кого из них искать, но сами эти обитатели спорят за обладание и владение ею" — Цит. по: Лосский Н. О. Избранное. — М., 1991, с. 505.

 

Можно ли бороться с атеизмом проповедью смирения? Как оказалось, нет. Понадобилась плеяда новых богосло­вов, которые пояснили, что все высшие ценности атеисти­ческого гуманизма — достоинство человека и его свободы, его творческое призвание и личностная неповторимость — не чужды христианству, и даже наоборот, они могут быть логично обоснованы лишь в христианской мысли, а не в атеистической. И только тогда в философской области ате­изм был преодолен. И смысл христианского смирения стал вновь понятен тем, чье сердце было готово его понять, но разум — под влиянием антихристианских книжек — это­му противился...

Сегодня богословию брошен новый вызов — языческий. "Язычество есть религия больного человечества и больной природы. Но в то же время это не призрак и не обман, но религиозная действительность", — писал Сергей Булга­ков270. За язычеством стоит определенный опыт. Отрицать его наличность нельзя. Ему лишь можно дать иную интер­претацию.

Первая реакция со стороны богословия естественна: это все — от лукавого. Что есть — то есть. Но не думаю, что весь огромный мир язычества, охватывающий континенты и тысячелетия, может быть вмещен в эту формулу.

Памятуя опыт преодоления атеизма, можно сказать: бо­роться с язычеством можно лишь вглядываясь в величие и неисчерпаемость человеческой природы: сие море великое и пространное, тамо корабли преплавают и змий, его же создал еси игратися ему. Бездна души действительно тако­ва, что ее можно принять за Бога.

Нет, в язычестве нет Истинного Бога. Человек теряется сам в себе, в своей душе. От этого самообожения защищает себя Иов: "прельстился ли я в тайне сердца моего, и цело­вали ли уста мои руку мою? Это также было бы преступле­ние, подлежащее суду; потому что я отрекся бы тогда от Бога Всевышнего" (Иов. 31, 27-28).

Тот единственный грех, который не может быть прощен ни в веке сем, ни в будущем, — это "хула на Духа Святого" (Мф. 12, 31). Нет греха, который не мог бы быть отделен от души человека подвигом покаяния. Лишь тот грех, кото­рый запрещает человеку каяться, — лишь он неисцелим. Раскаяние — та дверь, которая распахивает согрешившую душу для исцеляющего помазания Духа. Покаянием чело­век говорит Богу: я был далеко от Тебя, Господи, я обезоб­разил и опустошил свою жизнь, но Ты же видишь те язвы моей души, которые я больше не скрываю ни от Тебя, ни от себя, ни от Твоей Церкви. Так Ты, вне Которого умираетмое сердце, Тот, Которого мне так не хватает — прииди и очисти ны от всякия скверны и спаси, Блаже, души наша. Но если человек кощунственно утверждает, что его душа, слегка подчищенная постами и подновленная медитация­ми, — это и есть Дух Святой, если он убедил себя, что вне него нет Бога и потому неоткуда ждать помощи, если он поклонился хоть и высшей, но все же части себя самого — значит, он безнадежно запер себя в своем внутреннем мире, и освежающее веяние Внешнего (Трансцендентного) Духа уже не может прикоснуться к нему. "Тат твам аси" (ты есть То) — это и есть хула на Духа.

Да, человек похож на Бога — ибо есть "образ Его". Но он не есть Бог. "Ты ведь не телесный образ, не душевное состояние, испытываемое нами, когда мы радуемся, огор­чаемся, желаем, боимся, вспоминаем, забываем, и прочее; и Ты ведь не сама душа, ибо Ты Господь Бог души моей", — говорит блаженный Августин своему Господу (Исповедь. X, 25). И хоть именно в сердце своем человек должен по­знать Господа, но благоговеть надо "не перед сердцем, а перед Господом" (св. Феофан Затворник)271.

Йогическое "тат твам аси" адекватно реальному опыту любого созерцательного подвижничества. Подвижник об­наруживает в себе в какой-то момент "светящуюся точку".

Православная аскетика знает о внутреннем свете души. "Если кто желает узреть состояние ума, пусть он отрешит­ся от всяких (греховных) мыслей и тогда увидит себя схо­жим с сапфиром и сияющим небесным светом", — пишет, например, авва Евагрий.

 

Творения аввы Евагрия. М., 1994, с. 123. Эту же мысль приво­дил св. Григорий Палама, полагая, впрочем, что сочинение, из которо­го он ее взял, принадлежит не Евагрию, а преп. Нилу (см. еп. Алексий. Византийские церковные мистики XIV века. — Казань, 1906, с. 45).

 

Однако православие отличает нетварный Свет Божества от духовного, сокровенного, но все же тварного свечения ума272. Языческая мистика этот свет считает конечной инстанцией, тогда как православие — лишь промежуточной.

Свет, что таится в душе человека, способен быть Бого-приимным, но сам не есть Свет Бога: согласно Евагрию, "требуется содействие Бога, вдыхающего в человека срод­ный Свет. Бесстрастное состояние ума есть умопостигае­мая вершина, (сияние которой) подобно небесному цвету. Во время молитвы ее озаряет Свет Святой Троицы"273. Человеческий ум (дух, свет) — это то, что устремляет челове­ка к Богу, то, через что человек может войти в Богобщение. Но это не сам Бог. Так надо различать окно, через которое свет попадает в комнату, от самого источника све­та, который находится все же не в оконном стекле.

"Когда Бог сотворил человека, то Он всеял в него нечто Божественное, как бы некоторый помысл, имеющий в себе подобно искре и свет и теплоту; помысл, который просве­щает ум и показывает ему, что доброе и что злое: сие назы­вается совестию и она есть естественный закон", — пишет авва Дорофей274. Но "естественный закон" лишь указывает на вышеестественное, а не заменяет его. Совесть напомина­ет о Боге, но сама не есть Бог.

Да, душа человека прекрасна и велика. Что ж, — гово­рит св. Златоуст, — "прекрасный и полезный член — гла­за: но если бы они захотели видеть без света, то красота и собственная сила их нисколько не принесли бы им пользы, но еще причинили бы вред. Так и душа, если захочет ви­деть без Духа, то сама себе послужит препятствием"275.

В душе можно заблудиться: она богообразна. В душе опасно заблудиться: она не есть Бог. "Душа — не от Божия естества, и не от естества лукавой тьмы... Он — Бог, а она — не Бог", — напоминает преп. Макарий Египетский276.

Здесь — важнейшая грань, непроходимо разделяющая христианский опыт и опыт языческий. Человек не есть ча­стица Божества; Бог не есть высшая структура человечес­кой души. Но теософы уверяют, что человек призван най­ти "себя, своего скрытого Бога".

 

 Выражение Каменской, председателя Российского Теософского общества. Цит. по: Лодыженский М. В. Мистическая трилогия. Т. 3. Темная сила. — Пг., 1914, с. 183. Лодыженский был членом Российс­кого Теософского общества. Свою "трилогию" он начинал писать с тео­софских позиций, полагая, что индуизм и христианство сущностно еди­ны. В предисловии к третьему изданию своей книги Лодыженский на­писал: "Тогда работая над первым трудом нашим, мы относились со­вершенно одинаково как к христианским воззрениям, так и к воззре­ниям Раджа Йоги и теософского оккультизма, который ее проповедует. Мы ставили их на одну доску в наших исканиях. Но теперь мы уже не можем так же относиться к индусской теософии... В результате всех наших исследований мы и пришли к тому заключению, что исследова­телю, беспристрастно ищущему религиозную истину, нельзя не отверг­нуть идей того самоутверждающегося обожествления человека, кото­рые лежат в основании Раджа Йоги" (Лодыженский М. В. Мистическая трилогия. Т. 1. Сверхсознание. — Пг., 1915, с. 2 и 372).

 

Только что мы видели анти-пантеистическое убеждение преп. Макария Египетского. На словах Николай Рерих его

очень ценит — "Многотомно можно выписывать из Отцев Церкви и из заветов пустынножителей и подвижников пра­вила их, ими выношенные и примененные в жизни... Не отвлеченные символы, но реальное сознание отображал Макарий Египетский, когда писал..."277. Так почему же он не следует всему опыту этих Отцов, того же Макария? Тот ведь не был пантеистом.

Конечно, вера христиан в надмирного Бога-Творца от­лична от теософского пантеизма. Иногда теософы даже го­товы и со своей стороны признать это отличие. Но смелос­ти сказать: "Евангелие говорит так, а мы говорим иначе" — у них не хватает. И поэтому Е. Рерих предпочитает выдви­гать тезисы типа "После Оригена ложная вера христиан­ства начала расти"278. Прочитав такое, можно подумать, что до Оригена христиане считали, будто человек и Бог одно и то же. А на самом деле Елена Ивановна просто слег­ка примаскировалась. Полагаю, она все же знала, что и до Оригена христиане не были оккультистами (а если не зна­ла — так тогда тем более ей не стоило бы заниматься "син­тезом религий").

В оккультный "синтез" никак не сможет быть вмещена философия св. Климента Александрийского, учителя Ори­гена, а, значит, мыслителя до-оригеновской эпохи (то есть времени, когда, согласно Е. Рерих, христианство еще не стало "ложной верой"). Так вот, Климент неоднократно пишет о том, что "с Богом мы не имеем никакого сходства ни по существу нашему, ни по происхождению и ни по каким-либо особенным свойствам нашим, разве только по тому одному, что мы дело творческой воли Его" (Строматы, II, 16). "Не следует однако думать, что Дух Божий в каж­дом из нас пребывает как некая частица Божества" (Строматы, V, 13). "Это мнение нечестивое и составляет измыш­ление мечтателей, будто свойства человека и Вседержите­ля одни и те же. "Нечестивец, — говорит Господь — ты думал, что Я подобен тебе" (Пс. 49, 21)" (Строматы, VI, 14). "Несмотря на полнейшую чуждость Ему нашей природы, все-таки Он заботится о нас" (Строматы, II, 16). "Нет ника­кого природного родства между Богом и нами. Не пони­маю, как познающий Бога человек может допустить это, если посмотрит он на нашу жизнь и на неправедность, в которую мы погружены. Будь мы частью Бога, Бог бы в этой Своей части грешил"279.

Эти ясные суждения древнего богослова стоит сопоста­вить с утверждением Блаватской: "Человек становится при­емником Души мира, как прекрасно выразился Эмерсон: "Я — несовершенство, поклоняюсь своему собственному совершенству"280.

Это есть именно, буквально то, против чего предостере­гает Климент и другие Отцы Церкви как против самой страшной ошибки.

И все же ни совесть, ни познания не мешают Елене Ре­рих заявлять: "В христианстве я придерживаюсь веры пер­вых отцов христианства"281. Почему Рерихи предпочитают действовать подлогами?

Например, Отцы "Добротолюбия" прямо говорят о сво­ей вере в то, что "Сын Божий по послушанию и смирению вочеловечился и крестом и смертию спас человечество"282. Но это не мешает Елене Рерих, идя на прямую ложь, уве­рять: "Авторы "Добротолюбия" понимали под термином Христос высший божественный принцип в нас"283.

Похоже, для Елены Ивановны в мире нет никого, кроме "Владыки Шамбалы". Лишь он сообщает душе нечто но­венькое. Все остальные духовные феномены не выводят че­ловека за его собственные пределы. Например, Ангела-Хра­нителя "следует понимать не как какое-то отдельное Суще­ство из высших сфер, но как наш собственный дух"284. "Хри­стос есть наше очищенное и высшее Я"285. "Молитесь, что­бы Бог, который внутри вас, помог вам хранить чистоту"286. "Все исцеления возможны тогда, когда болящий воспрянет духом или уверует в исцелителя, иначе говоря, если он настолько поднимет вибрации своей сердечной энергии, что она сможет принять магнетический поток, идущий от це­лителя. В этом смысле нужно понять речение, что "Сын человеческий имеет власть прощать грехи"287. ""Не введи нас во искушение" — в этих словах молитвы подразумевает­ся обращение слабого духа к своему Руководителю, или к высшему Я, чтобы Он или оно удержало его от проступка"288.

Итак, я должен просить самого себя и об укреплении в искушениях, и о прощении моих грехов, и об исцелении... Студенты психфака МГУ в 70-х годах ставили диагноз ши­зофрении словами из популярной тогда песенки: "Тихо сам с собою я веду беседу"...

Религиозная жизнь становится бесконечным романом с самим собой. В свое высшее "Я" я должен уверовать, ему ядолжен служить, в нем находить отраду и утешение, и от себя же самого, единственного, горячо и оккультно люби­мого, я должен ждать и прощения грехов.

Но ничего подобного оккультному уравниванию вершин (или глубин) человеческой души и Бога нельзя встретить у христианских святых Отцов.

Божественное в человеке — это "благодать": дар, кото­рого в человеке не было, но который извне дан ему. Чтобы принять дар, надо иметь смирение: познание того, что я нищ в самом главном, что мне — надо приобрести нечто несвойственное мне. "Приходит же благодать Божия в че­ловека, хотя нечистого и скверного, но имеющего сердце благопризнательное, а истинная благопризнательность есть, чтоб сердцем признавать, что благодать есть благодать", — свидетельствует величайший мистик православия преп. Симеон Новый Богослов289. Веровать по-христиански мо­жет лишь человек благодарный.

Наставники Агни Йоги, напротив, утверждают, что бла­годать есть собственно психическая энергия человека, есть результат его собственной деятельности, а не Божествен­ный дар: "Благодать вполне реальное вещество высшей пси­хической энергии. Психическая энергия, конечно, проис­текает от каждого организма, ее имеющего, но нужно, что­бы получить прямой эффект, собрать и фокусировать ее сознательно" (Иерархия, 229). "Психическая энергия есть синтез всех нервных излучений"290.

В христианском же опыте благодать истекает не от че­ловека, а от Бога, и потому она является той реальной свя­зью с Творцом, которая может вывести за пределы Вселен­ной, подверженной разрушению.

Даже телу необходима подпитка извне. Неужели же душа, которая обычно столь жадно впитывает в себя все, приходящее к ней извне, не нуждается в добром Хлебе? "Горе телу, когда оно останавливается только на своей при­роде, потому что разрушается и умирает. Горе и душе, если останавливается она на своей только природе, не имея об­щения с Божественным Духом, потому что умирает, не спо­добившись вечной Божественной жизни. Как отчаиваются в больных, когда тело их не может уже принимать пищи, так Бог признает достойными слез те души, которые не вкушают небесной пищи Духа" (преп. Макарий Египетский)291. При сильном жаре исчезает чувство голода. В око­лосмертном состоянии человек не чувствует голода. Но так и душа — она не чувствует голода, не чувствует жажды Бога, только если она страшно больна.

Значит, восточный отшельник, достигший того состоя­ния "просветленности", когда он ощущает себя тождествен­ным с Высшим Духом мироздания и всю Вселенную готов рассматривать как свое порождение, — в перспективе хри­стианской мистики смертельно болен. Болен — ибо сыт... Болен — ибо замкнул себя от того, что выше Вселенной...

Вряд ли поможет врач, советующий у изголовья боль­ного, погруженного в жар: "Это правильно, это хорошо, что он не хочет есть. Он нашел внутренний источник энергии и питания. Ничего ему больше не давайте и не пытайтесь его кормить". Но и оккультист, советующий материалисту (со­знательный христианин слушать оккультиста не будет) от­казаться от поиска Бога и искать "источник энергии в себе", тоже не сильно способствует духовному исцелению челове­ка. Без Бога человеческая душа задыхается и тлеет, а ей говорят: "О, да вы великий архат, вы питаетесь самим со­бой. Да, да, никакой благодати не надо, выше Вас никого нет, Вы и есть Бог".

Оккультист, верующий в себя, может ощущать себя сча­стливым. Его "религиозные потребности" удовлетворены.

Евангелие, однако, стремится не к их "удовлетворению", а к их пробуждению: "блаженны алчущие и жаждущие правды". Алкание и жажда все же не самые комфортные чувства... И потому вполне резонно замечание К. С. Льюи­са: "Какая религия дает наибольшее счастье? — По-моему, поклонение самому себе, пока оно держится. Я знаю чело­века лет восьмидесяти, который восхищался собой с само­го раннего детства и, как ни жаль, живет на удивление счастливо. Я не ставлю так вопроса. Вы, наверное, знаете, что я не всегда был христианином, и обратился не для того, чтобы обрести счастье. Я понимал, что бутылка вина даст мне его скорее. Если вы ищете религию, от которой ваша жизнь станет легче и удобнее, я бы вам не советовал изби­рать христианство. Несомненно, есть какие-нибудь амери­канские таблетки, они вам больше помогут"292.

Св. Афанасий Великий однажды сказал, что утратив память об истинном Боге, "люди впали в самовожделение" 293. То состояние души, в которое приводят себя под­вижники пантеистического толка, "в мистически-аскети­ческой литературе заклеймлено позорным именем "прелес­ти", то есть духовного ослепления и утверждения резуль­татов собственной капризной фантазии за подлинную и истинную реальность"294.

О таких состояниях ложной духовной просветленности знают и сами оккультисты. "Как часто в самообольщении многие, лишь бегло читавшие книги Учения, принимали голоса из Тонкого Мира за голос Учителя!"295 С горечью приходится признать, что и в откровениях самой Рерих налицо то же прельщение.

5.  "ЖИВАЯ ЭТИКА " В ШКОЛЕ II. ПУТЬ К ПУСТОТЕ. 6. РЕЛИГИЯ СЕБЯ 7. БОГ БИБЛИИ И ПАНТЕИЗМ.