В первый раз в своей жизни я почувствовал это слово, когда меня поставили во епископа. На дру­гой день хиротонии новопоставленный архиерей обя­зан служить первую свою епископскую литургию. Все шло обычно. И вот дошли уже до "Отче наш". По прежней привычке, я, вникая в слова молитвы, хо­тел молиться (тоже не думая об "Отце") о себе лич­но: "Боже мой... Хлеб даждь мне... Остави грехи мои..." и так далее: все о себе лишь одном. И вдруг в начале же молитвы при слове "наш" я почувствовал, что не имею права молиться только о себе самом, а должен молиться за всех. Не легко это объяснить. Но помню, что мне блеснули такие мысли: "Ты теперь епископ, ты не себе уже принадлежишь, а всем; ты предста­витель Христа Спасителя и Его апостолов, а они были ходатаями не за себя, а за весь мир. И отныне и ты должен просить за всех, как за братьев и чад Божи­их"... Эти мысли мне тогда показались весьма новы­ми, небывалыми. И так я и начал молиться тогда. Но после, увы, опять все по привычке молился больше за себя: мне, мои, меня, а не нам, наши, нас... И потому в обращении "Отче наш" я не слышал ду­шою слова "наш", а подразумевал "мой", хотя го­ворил "наш". А чаще всего я не ощущал ни того, ни другого смысла: ни наш, ни мой, а только вообще "Боже"!

Но ведь Спаситель научает молить2ся именно "Отче наш", а не мой. И вот теперь я, едва ли не впервые в жизни, должен задуматься над этим "но­вым" словом. И конечно, не один лишь архиерей или

иерей, как духовные отцы, обязаны так чувствовать и молиться, но и все люди: Господь учил этой мо­литве весь род человеческий, а не епископов лишь. Почему же так? Почему не мой, а наш? Какой смысл хотел вложить Спаситель, уча нас молиться так? Какие чувства должны руководить людьми, чтобы так молиться?

Мы, современные люди, так стали эгоистичны, самолюбивы, что и не задаемся даже такою мыс­лью, чтобы молиться за всех. Каждый живет сам по себе и для себя. Эта "самость" наша есть главное зло в мире. Все от нее. Ею пал первый бывший ангел. Она мать всех прочих грехов. Она главная противница Богу. Она разделяет человечество. Она вводит вражду не только между близкими, но и между обществами и народами. Так теперь. Но не так было. И не так долж­но быть и будет в Царстве Отца.

Человечество создано было для жизни в необы­чайной любви друг к другу. Человечество должно было представлять собою как бы единое древо, одну се­мью, "одно тело", как выражался апостол Павел. Мы, современные грешники и самолюбцы, даже предста­вить не можем, до какой степени единства и любви предназначалось человечество!

Откуда такие мысли? Они даны Самим Христом Господом в Его последней, предсмертной молитве к Отцу на тайной вечере:

Не о них же (апостолах) только молю, но и (о всех) о верующих в Меня по слову их: да будут все едино, как Ты, Отче во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в нас едино... Да будут едино, как Мы едино (Ин. 17, 20-22).

Вот какая цель пришествия Христа Спасителя: воссоединить людей в единство между собою и с Богом... И притом нужно обратить внимание, что единство людей здесь устанавливается по подобию Божию, по единству Святыя Троицы: Как Мы едино. В этих словах кроется глубокое откровение о необы­чайном единстве человечества. Почему так? Ведь че­ловек создан по образу Божию. А Бог, как мы уже видели в слове "Отец", есть Самая присносущная Любовь. Бог есть Любовь. И, следовательно, в силу единства Лиц в Пресвятой Троице и в силу того, что Бог есть Любовь, и созданные по образу Божию люди тоже предназначались жить в необычайнейшем един­стве и любви. Мы, разделенные и безлюбовные, не можем даже и вообразить себе такой любви теперь. Лишь святые люди, уподобившиеся Богу ("препо­добные" Ему) по своей жизни, могут отчасти по­нять то, к чему призваны были люди при сотворе­нии их и к чему их снова восстановил Христос Гос­подь. В Боге нет "я", а только (скажу условно, по-человечески) "мы", то есть Пресвятая Троица. Там полное единство по существу — и в воле, и в дей­ствиях. Это даже невозможно понять во всей полно­те! И лишь отчасти человек старается приблизить это к своему разумению. Есть знаменитая икона славно­го иконописца Андрея Рублева, икона Свято-Тро­ицкой Сергиевой Лавры, "Троица", явление Бога Аврааму в виде трех странников. Не знаю, какую идею хотел вложить преподобный великий художник Руб­лев, но мне сразу открылся следующий смысл. В цен­тре восседает Бог Отец, справа — Сын, слева — Дух Святый. Решается вопрос: как поступить с грешны­ми Содомом и Гоморрою и с бесчадием Авраама... И вот Бог Отец не Сам Один предрешает, а поворачи­вается лицом Своим к Сыну направо и вопрошает: "Как Тот изволит?" Сын же, ничего не отвечая, под­нимает смиренно Свое Лицо к сидящему на проти­воположной стороне Духу Святому и переносит Свою волю на Того: "Вот как Он, Дух!" Дух же Святый, едва поднимая Свое смиреннейшее лицо и очи, и как бы не смотря ни на кого из прочих лиц, молчит, склонив немного голову направо. "Что — Я? Как Вы!"

Думаю, что не грешное дерзновение руководило мною при восприятии этого смысла: в нем выража­ется идея единства в Троице. У них нет самостности и своеволия, и своемыслия: наоборот, каждое Лицо отрекается от Своей воли в пользу Других, от своей мысли в пользу Прочих. Поразительно это единение в смирении!

Вот так бы должны были жить и люди: не для меня, а для нас; не по моей воле, а по желанию других; не я, а как — ты, как вы. Но, Боже, Боже! Как мы далеки от этого! У нас везде, всегда, прежде всего — я, я, я! Так пал род человеческий!

Но не так было, не так должно быть. И вот Вос­становитель человечества Сам благоволил возродить потерянное единство в любви: Сын Божий сделался человеком и включил Себя в человечество, наиме­новав Себя "Сыном Человеческим", членом челове­ческой семьи. И так слился с нею, что взял на Себя грехи всего мира и пострадал за них, как бы за Свои собственные. А потом послал людям Святого Духа, Который и стал объединять в любви человечество. Народилась Церковь Христова, как тело Его, а Он — Глава ее.

И когда мы крестимся, то тут и совершается это включение нас во Христа, а через Христа — в Троицу:

"Елицы во Христа крестистеся, во Христа облекостеся", — поют слова апостола Павла. Мы, как новая ветка, "прививаемся" к древу Христу (см. Ин: 15, 4—5: Я есмь лоза, а вы ветви).

И если бы мы сохранили святость крещенскую, то были бы подобно Ангелам в любви и единстве. Увы, мы грешим! И снова разрушаем свое благодат­ное совершенство. После нужно покаяние, чтобы опять восстанавливать потерянную святость креще­ния. Покаяние — второе крещение.

Вот где корни слова "наш": человечество, создан­ное и воссозданное, должно бы жить в полном един­стве и любви. В некоторой степени это осуществляется в Христовой Церкви, где объединяются все наро­ды, все классы, все человечество, как этого никогда не было до Христа. А вполне объединится человече­ство после всеобщего Воскресения в Царстве Пре­святой Троицы: Да будут все едино, ...как Мы едино.

И когда подумаешь о таком единстве, то как пе­чально становится за себя и вообще за человечество, которое живет в постоянной вражде, ссорах, самостности, корыстности, войнах, разделенности... Но при всей нашей обособленности извечно живет в человечестве идея единства рода человеческого. Все лелеют эту мечту. Все страдают от борьбы. Всегда по­являются люди, которые стараются воплотить эту идею в жизнь. То цари, то философы, то политичес­кие деятели стремятся объединять человечество. Но увы! Доселе эта мечта остается у них мечтой. И толь­ко в истинной Церкви Христовой началось объеди­нение: Никто ничего... не называл своим, а у всех все было общее... И то ненадолго (Деян. 2 и 4). Однако в мире нет иного места и иного пути к объединению, как через Церковь во Святом Духе. Все прочие по­пытки были и будут тщетными. Только единством во Святой Троице возможно объединять и человечество. Только в истинной Церкви можно воспитывать един­ство. И то с каким трудом! С какою борьбою! Даже и от единой Церкви поразделились части: и все делят­ся больше и больше. Бедное человечество!

Но это все покажется слишком уж "возвышен­ным"? Тогда оставим богословствование и опустим­ся к более близким понятиям.

Если Бог — Отец, и Отец, конечно, не мой, а общий, то ясно, что все мы — братья по Отцу. Мы должны помнить, что Бог не "меня" лишь одного любит, не мне одному лишь Отец, а всем нам... Ка­кая это новая и чрезвычайная идея была для еврейс­кого народа. Ведь евреи были воспитаны в совершен­но другом воззрении: они лишь единственный народ, любимый Богом и избранный Им. Они весь мир разделили на два лишь лагеря: мы и прочие, иудеи и язычники. И вдруг Господь говорит: молитесь не "Отец мой", а "Отец наш". Правда, здесь еще нельзя не­пременно и сразу усмотреть единство иудейского и неиудейского миров: но уже несомненно очевидно, что этим словом "наш" разрывается та самостная, эгоистическая преграда, которая до Христа отделяла "меня" от "не меня", от "них". Отныне дается этим словом сознание, что человечество, люди — едины: сначала среди одного общества, племени, народа, а потом и среди всего человеческого мира. Отныне никто не чужой мне, и я никому. Уже нет "я", а есть "мы".

Достойно примечания это сознание единства в русском простом народе. Если мы, интеллигенты, всегда говорим о себе в терминах "я", "меня", "мой", и если так же именно говорит крестьянский люд о высших классах ("ты", "барин"), то о себе крестья­не очень часто говорят "мы", как о каком-то еди­ном, единомысленном коллективе. Не результат ли это христианского воспитания Церкви?

Но лучше обратимся каждый к себе.

Что я должен чувствовать, когда теперь произно­шу слово "наш"?

Я обязан помнить, что нельзя мне молиться только о себе одном.

Я знаю теперь, что должен молиться обо всех: сначала хотя о самых близких мне: родных, знако­мых. Но и это еще не высоко: это все же опять "мои". Потому я обязан молиться и о "чужих", о тех, кого мы привыкли называть этим холодным именем и считать их такими, и действительно не носить их в сердце своем. Отныне и "чужие" мне не чужие, а свои.

Мало того: я теперь должен молиться и о врагах. Ведь они тоже люди: Бог и им Отец, как и мне. Отец Небесный повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми, и посылает дождь на праведных и неправедных (Мф. 5, 45). Поэтому, если мы по-язы­чески и по-иудейски любим лишь "любящих нас", то это невысоко. Но когда "любим врагов", молимся за обижающих нас, вот тогда только мы начинаем любить по-настоящему. И таким сказано Спасителем: Да будете сынами Отца вашего Небесного (Мф. 5, 45). Вот когда лишь христианин становится чадом Отцу.

Бог есть Любовь, и от нас, особенно в молитве, требует любви друг ко другу. Иначе и молитва наша Ему неугодна будет. Если ты принесешь дар твой к жертвеннику, и там вспомнишь, что брат твой имеет что-нибудь против тебя;... пойди, прежде примирись с братом твоим, и тогда приди и принеси дар твой (Мф. 5, 23—24). И наоборот, Господь очень любит, когда мы не о себе лишь молимся, но и о других. А самая угодная молитва ему, когда мы молимся о врагах наших, тогда мы уподобляемся Ему в любви. И уди­вительное дело! Как только человек начнет молиться о ком-нибудь, тотчас же этот человек станет уже не "чужим" ему. Опыт всякому из нас показывает это. Стоит лишь начать упоминать, хотя бы только упо­минать умом и языком, имя человека, как он начи­нает нам быть уже близким. Больше того: если мы хотим выбросить из сердца своего яд злобы к "врагу" нашему, то нужно молиться о нем. И почти в то же самое время, и уж во всяком случае скоро, мы уви­дим, как вражда исчезает. А если больше молиться, то не только сам почувствуешь мир ко "врагу", но и тот переменится к тебе. Господь сотворит чудо любви.

Но если бы "враг" и не переменился к тебе, то на тебе, на каждом из нас лежит этот святой долг мо­литься и о нем, а его уже предоставь Промыслу Бо­жию. Думай о себе сначала, о своем расположении к нему или хоть бы "поминай" его в молитве: и для тебя будет благо. И уж тебе-то несомненно будет милость от Отца за такую молитву. Но молись ис­кренно. А если нет расположения в сердце, то принудь себя насильно поминать его: и то будет для Бога угодно, а для тебя довольно. Дальнейшее Сам Бог даст: ты лишь начни, что можешь.

А если ты не брат другим, то и тебе Бог не Отец.

О, как много обязывает это слово "наш"! Оно требует высоты от меня: любви. А мы так холодны, так "чужды" друг другу. Мы даже в так называемой "любви" бываем эгоистичны: ревнивы, завистливы, раздражительны, требовательны. Истинная же любовь жертвенна, она хочет добра для другого, а не для себя; от себя же отказывается. Да, истинная любовь — дело очень высокое! Она — конец совершенства, как говорит апостол Павел (см.: Кол. 3, 14). Мы же весь­ма часто играем этим святым словом: воображаем, что имеем любовь, когда ее нет, или принимаем за истинную духовную любовь нечто иное...

Однако и при всем этом нашем несовершенстве в любви все же должно молиться и о других. И эта са­мая молитва — или Бог за молитвы наши — все при­ведет к добру и истинной любви.

ОТЕЦ НАШ

"НАШ"

"ИЖЕ ЕСИ НА НЕБЕСЕХ"