Когда я учился в семинарии (в середине 80-х гг.), самым скучным и ненужным предметом я считал "сектоведение". О кришнаитах, оккультистах, мунистах и прочих "новых религиоз­ных движениях" в том курсе речи не было. Речь по старинке шла в основном о баптистах, адвентистах, пятидесятниках. И мне ка­залось, что заниматься изучением их истории и их богословия глубоко бесполезно. В конце концов — вокруг совершенно атеи­стическая страна, и если однажды среди миллионов атеистов я встречу протестанта, то я скорее обрадуюсь этой встрече: все-таки близкая душа. Да и предмет этот, честно говоря, препода­вался нам без огонька. Так что могу засвидетельствовать: в пра­вославных семинариях кануна "перестройки" нас не учили ви­деть в протестантах или католиках неких врагов; атмосфера бо­гословских школ была однозначно экуменическая. Гости с Запа­да, постоянно приезжавшие к нам для богословских собеседова­ний и просто с визитами, заверяли нас, что они восхищаются православием, его глубиной, древностью, стойкостью, молитвенностью, что времена отчуждения западных и восточных христиан прошли и что настало время примирения.

Прошло десять лет — и так много изменилось. Православие и протестантизм в России (и так же — православие и католичество на Украине) оказались в состоянии прямой конфронтации. За­ряд агрессии и нетерпимости копили не мы, не православные. Для нас 70-80 годы были годами "детанта", экуменической "раз­рядки". Но эта разрядка оказалась улицей с односторонним дви­жением. Пока наши богословы занимались "богословием мира", протестантский мир (прежде всего в США) копил силы для бро­ска в разваленный Советский Союз. К двухтысячному году про­тестанты намерены создать в России 200 000 своих приходов (у Русской Православной Церкви во всем СССР к 1988 г. было по­рядка 11 000 приходов, в 1996 г. их столько же на территории России).

Столь обширная акция нуждается в пропагандистском обес­печении. И протестантская пропаганда (при поддержке светских антицерковных журналистов) без конца повторяет два тезиса: 1) мы проповедуем "просто евангелие" и 2) мы помогаем Рус­ской Церкви в евангелизации России, мы не боремся с правосла­вием. Они к нам приехали с акцией мира, а вот если православ­ные выступают против протестантской миссии в России — так это проявление традиционной православной нетерпимости и аг­рессивности. Так вор, забравшийся в квартиру, осаживает про­снувшегося хозяина: "не шуми! людям спать мешаешь!". Протес­танты бросили батальоны проповедников в Россию — а в кривом зеркале пропаганды агрессором все равно оказалась Русская Церковь. Весной 1996 г. в сибирском городе Ноябрьске на мою лекцию пришел адвентистский проповедник и сказал: "зачем вы, московские богословы, приезжаете сюда? Вы нарушаете религи­озный мир в нашем городе!". Действительно, в этом городе (город нефтяников, советской постройки, без храма и священни­ка, но со 100 000 населения) к тому времени было уже 23 про­тестантских пастора разных деноминаций. И вот, получается, что православный проповедник, приезжая в русский город, "нарушает религиозный мир", потому что американские секты уже считают этот город своим!

Пока же протестанты еще не набрали 200 000 приходов, они говорят: ну зачем Русская Церковь, такая большая и уважаемая, протестует против нашего присутствия в России? Ведь нас так мало, неужели наши усилия хоть как-то могут угрожать огром­ной Русской Церкви? Действительно, социологические опросы последних лет фиксируют стабильную, не растущую цифру про­тестантов в России: порядка одного процента населения (при том, что православными называют себя от сорока до шестидесяти процентов).

Не знаю, как социологи проводят эти свои опросы. Я вижу другое. Достаточно пройтись в воскресный день по местам рели­гиозных собраний любого города — и картина станет отнюдь не столь однозначной. Если заглянуть не только в храмы, но и в кинотеатры, дома культуры, библиотеки, в школьные актовые залы и на стадионы, то окажется, что число протестантских мо­литвенных собраний в обычном русском городе уже не уступает числу собраний православных. Сколько же людей присутствует на этих собраниях? В лучшем случае это будут равные цифры.

По моим же наблюдениям протестантские собрания более мно­голюдны. То есть по числу реальных прихожан православие и протестантизм в России уже сравнялись. Но есть еще качествен­ный показатель. Где больше молодежи? От этого зависят темпы роста общины в ближайшем будущем. За исключением Москвы — молодежи несравнимо больше на протестантских собраниях.

В России число людей, считающих себя православными, зна­чительно больше числа реально православных людей. Но вооб­ще-то у социологов есть свои критерии для выявления числа ре­ально религиозных людей: надо поставить вопрос о влиянии ре­лигиозных убеждений на повседневную жизнь человека. Влияет ли вера на его дела? В католических странах число прихожан подсчитывается по числу причастников в Великий Четверг (день воспоминания Тайной Вечери, то есть первого Причастия). Вы­ясняется, ходит ли человек на исповедь и на мессу. В протес­тантских странах социологи спрашивают — читает ли человек Евангелие у себя дома или он слышит Библию только на вос­кресных собраниях... Так вот, число исповедующихся французов, число финнов, читающих дома Евангелие, число советских граж­дан, открыто заявлявших о своей религиозности в годы госате­изма — все это цифры очень близкие. Они колеблются в преде­лах 10-17 процентов. Похоже, это и есть число тех, кто способен на личную религиозную жизнь, на личный религиозный выбор и на личное религиозное творчество. Это те, что получили "десять талантов". Это люди, изначально религиозно более одаренные, чем другие. Может быть, их сограждане более одарены в других областях (в музыке, в науке, в любви...), но талант веры особо ярок у этих 15 процентов.

Остальные 85 процентов в религиозной сфере готовы быть ведомыми. Им говорят: "Вы атеисты" — и они соглашаются: "Да, в самом деле. Это попы нарочно от нас скрывали, что мы от обезьяны произошли". Затем им говорят: "да что ж вы забыли веру ваших отцов?! Мы же православные!" — и они опять со­гласны: "как же это мы слушали байки этих коммунистов и ста­ли Иванами, не помнящими родства!". Когда же им скажут: "Да что вы! Христианство — это иноземная религия, ее жиды нароч­но придумали, чтобы нашу, исконно арийскую ведическую веру заменить, чтобы заставить нас, славян, вместо Крышеня-Кришны поклоняться ихнему Христу!" — толпа опять послушно возму­тится: "Да сколько ж можно от нас прятать нашу родную экстра­сенсорику и магию!".

Судьбы народов зависят в религиозной сфере от того выбора, что сделают 10-15 процентов религиозно самостоятельных граж­дан. А значит, миссионеру для обращения народа в свою веру не нужно обращать большинство населения. Достаточно притянуть к себе внимание и умы тех, кто сам ищет религиозную истину. А затем эти десять-пятнадцать процентов уже передадут свой опыт и свои убеждения остальным... Но это — если ставится задача позитивная и глобальная: обращение целого народа. А если зада­ча носит чисто негативный характер: раскол народа, то достаточ­но эти 15 процентов расколоть на двадцать групп по полпроцен­та—и народный организм будет духовно обезглавлен. Это то, что и делают сегодня секты в России.

И шестьдесят миллионов россиян считают себя православ­ными лишь до той поры, пока консенсус десяти миллионов (раз­дробленных между собой, но единых в своем неприятии пра­вославия) не скажет им: да что вы, быть православным уже не модно!

В общем, я убежден: ближайшие поколения будут поделены между оккультистами и протестантами. Но для православия это не катастрофично; поражением православия было бы, если бы неофиты оккультистов и протестантов приходили бы к ним из нашей церкви, а не из атеизма. Победа сект была бы тождествен­на поражению Церкви лишь если бы православие имело мил­лионы приверженцев, а затем начало их стремительно терять. Но десятилетиями гонений православие было вогнано в столь малое гетто,- что больше терять ему просто нечего. Православие будет расти, все большее число людей будут обращаться в православие и от неверия, и от протестантизма, и от оккультизма. Но темп рост православных общин будет резко уступать темпам прироста оккультных кружков и протестантских собраний.

Во-первых, потому, что православие слишком сложно. В век уплощения и упрощения чем примитивнее — тем эффективнее. Человек технологического общества всюду ищет технологию: "Как выучить английский за 20 уроков", "Как похудеть за две недели", "Как самому построить дачный домик", "Как избавиться от алкоголизма за десять сеансов", "Как попасть в Царство Бо­жие в пять шагов". И секты здесь идеально соответствуют духу времени. Оккультисты говорят: вот тебе гуру, вот тебе мантра, и через три часа ты уже в полной нирване. Протестанты дают брошюрки в десять страничек с указанием, где надо поставить дату и подпись, чтобы попасть в Царство Небесное ("Если ты принял Христа как твоего личного Спасителя, то поставь здесь свою подпись и дату твоего обращения. Ты спасен!!!"). Право­славие нельзя свести к таким инструкциям. То знание о челове­ке, о сверхтехнологической тайне его свободы, которое накопле­но здесь, не позволяет создать какую бы то ни было технологию. Православие раздумчиво, протестантизм пропагандистски-динамичен.

Слава Богу, что в православии не появляется листовок типа той, что раздает в Москве у кинотеатра "Черемушки" "Российс­кая методистская духовная семинария и Московская методист­ская церковь Янгмун": "Мы — всемирно известный российский народ²⁹². 1. Мы — народ страны, имеющий 1000-летнюю историю христианства²⁹³. 2. Не будем загрязнять воду и землю и все, что на ней, чтобы оставить нашим потомкам прекрасную землю. 3. Бе­режно будем относиться к зданиям и строениями, которыми мы пользуемся. 4. Помня о безопасности наших детей, не будем раз­бивать стеклянные бутылки. 5. Для того, чтобы жить в мире, возлюбим ближнего, как самого себя. Что вам даст вера в Иисуса Христа? — Исполнятся ваши заветные желания; Ваша душа на­полнится миром и радостью. Ваши невзгоды пройдут как весен­ний снег; К вам снизойдет диво дивное; Завтра будет блага больше, чем сегодня и вчера. Приглашаем Вас на богослужение. Посещая церковь, обретете счастье. Время богослужения... Теле­фон...".

Современная цивилизация — это цивилизация рекламы, это мир улыбающейся навязчивости. Рекламная настырность, рекламные уверения в собственной способности разрешить все ваши проблемы ("вы только позвоните нам!!!") совершенно чужды этосу православной жизни. Рекламное поведение здесь считается просто неэтичным. В православии нет пропагандистского наси­лия, скорее есть боязнь пропагандистской профанации. Право­славный человек скорее скроет чудо, чем будет вызывать бригаду тележурналистов. Секта спокойно объявит своего представителя "самым выдающимся" и "всемирно известным ученым", "богосло­вом", "чудотворцем", "проповедником". Законы рекламы так и требуют: безапелляционные заявления, броские слова... Но я не могу представить себе подобное объявление, оповещающее о приезде в какой-либо город православного проповедника...

Кроме того, сложнейшая эстетика и символика православно­го богослужения явно уступает эффективности примитивных протестантских попевок. Из всех форм богослужения правосла­вие выбрало и оставило самую прекрасную и сложную — но только ее. Здесь тройная сложность — сложность литургической архитектоники; сложность церковно-славянского языка и слож­ность музыки. Да, даже красота и сложность церковной музыки способны затруднять восприятие смысла Богослужения. У со­временного человека нет той певческой культуры, что была у русского человека прошлого века, он не умеет слышать слова за музыкой. Поэтому примитивные протестантские куплеты, кото­рые человек может подхватить, скорее вовлекут его в соборную молитву, чем концерты Бортнянского или Веделя. Вот и разга­дывает человек, зашедший в храм, два ребуса сразу: из очень сложной и растянутой мелодии ему, обычному горожанину, не обладающему никакой песенной культурой, надо сначала выде­лить текст, а затем еще попробовать сходу перевести его с цер­ковно-славянского на русский. И лишь после этого, уже поняв, о чем речь — повторить понятое про себя, превращая слова, прочи­танные чтецом или священником, в слово своей личной молитвы и своей личной просьбы.

Говорят, что православная церковь менее активна, чем про­тестанты, и поэтому уступает им. Согласие или несогласие с этим тезисом зависит от того, что понимать под словом "цер­ковь". Обычно под "церковью" понимают иерархию и духовенст­во. И в таком случае ни о какой "пассивности" или "лености" церкви речи быть не может. Достаточно хотя бы день побыть с православным священником, чтобы понять, что это служение не для лентяев. Болезнь и боль нашей церкви в другом: у нас прак­тически нет системы "трансмиссий", которые передавали бы энергию священников прихожанам.

У протестантов практически каждый прихожанин — пропо­ведник. У нас — не каждый священник. Отчего? В вероучении православия нет запрета на миссионерское служение мирян. Но отчего же молчат наши прихожане? Дело в том, что в правосла­вии практически невозможно использовать самое эффективное средство воспитания: обучение по принципу "делай как я". Если спросить православных прихожан, как они пришли к вере, ответ в конце концов будет один: "Господь привел". Даже если этой фразе будут предшествовать полтора часа исповедального рас­сказа, все равно эта фраза будет сказана. И это — глубочайшее ощущение любого православного: не я сам дошел до принятия Православия, а Господь меня привел. Даже я могу рассказывать два часа о том, как же я проделал путь от студента кафедры на­учного атеизма МГУ до студента духовной семинарии. Такие-то книги, такие-то мысли, такие-то встречи, такие-то открытия... Но когда мой собеседник совсем уж убедится в том, что иначе и быть не могло, что с кафедры атеизма только и была дорога, что в монастырь, я все-таки скажу: а на самом деле всё это неправда. Если у вас создалась иллюзия, что вот я сам взял и додумался до того, что ушел в семинарию, то это неправда. На самом деле я со­противлялся как мог. Каждый новый импульс все равно ведь гас в песке обыденной студенческой жизни. А затем, через несколько месяцев искорка вспыхивала снова. В общем, я сопротивлялся, как мог, а Господь взял и протащил меня до стен Лавры...

Я хочу сказать, что православные храмы наполнены прихо­жанами — людьми, которые сами пришли в храм. А протестант­ские общины состоят из привожан: из людей, которых кто-то поймал на улице и привел, отконвоировал в библейский кружок. Это значит, что протестант помнит, как именно он стал христиа­нином. Он помнит, как к нему подошли, как обратились, что ска­зали. Он помнит, какие аргументы привели, на какие вопросы и как ответили. На себе он испытал технологию миссионерства, и поэтому сам легко может ее потом воспроизвести на другом. Православного же никто не вел в храм, он почувствовал какой-то толчок изнутри — и как же он сможет это душетрясение воспро­извести в чужом сердце?..

Не священники приводят людей в православные храмы. Священники их встречают уже в храме. И именно в храме обна­руживается, что священник может воспитать, напоить евангель­ским словом душу пришедшего человека, но он почти не имеет возможности научить его — как воспитывать других, еще не пришедших. Есть три способа обращения священника к прихо­жанину — и все эти три способа невоспроизводимы за пределами храма. Первый — это проповедь. Но даже самая хорошая, самая доходчивая и глубокая проповедь практически не может быть пересказана прихожанином его сослуживцам по светской работе. Жанр храмовой проповеди слишком специфичен: неестественно высокая интонация речи, тональность, при которой каждая фраза кончается восклицательным знаком, подчеркнутая учительность. И потому храмовая проповедь не может быть воспроизведена в обычном человеческом общении.

Общение человека со священником на исповеди вообще не подлежит передаче третьим лицам. И если неестественно чело­веку обратиться к своим домашним или соседям с интонацией храмовой проповеди, то уж совсем чудовищно предлагать им се­бя в роли духовника.

Наконец, священник проповедует и своей молитвой, и исто­востью своего литургисания (совершения службы). Но это опять же тот способ воздействия на человека, который вне храма не­представим.

Это означает, что человек, вышедший из православного хра­ма, может делиться своими чувствами, переживаниями, но почти не может — мыслями, словами. Выход из этой ситуации (которая была нормальна в христианском обществе, но не нормальна в языческом) я вижу на двух путях.

Первый — священник должен стать не только "предстоя­телем", но и "председателем". Надо создать условия для внелитургического общения прихожан со священником. Со священни­ком надо просто "посидеть", поговорить, чай попить после служ­бы. То, что говорится в такой обстановке, и легче запоминается, и легче воспроизводится, пересказывается.

Во-вторых, духовенство должно стать более требовательным к мирянам. Священники слишком мало вмешиваются в жизнь людей, слишком малое количество перемен происходит в жизни человека после его прихода в церковь. "Послушание" — вот сло­во, которое должно выйти за монастырские стены и войти в жизнь обычного прихода. И это не будет насилием над людьми. Ведь есть огромное число людей, которые действительно хотят послужить церкви, послужить Христу и ближним. Они приходят и спрашивают: "что нам делать?", а мы им говорим: да вот при­ходи, помолись...

Мой уважаемый коллега по кафедре философии религии МГУ проф. И. Я. Кантеров однажды, при обсуждении причин роста сект в молодежной среде, предположил: "Сказалось и па­дение популярности исторических религий, в которых роль ря­довых верующих, как правило, сводится к пассивному участию в богослужении и соблюдению обрядов. Присущие им жесткие ус­тавы и предписания воспринимаются людьми (особенно моло­дежью) как препятствие к самовыражению и духовным поискам, что побуждает их реализовывать свои запросы в иных альтерна­тивных формах"²⁹⁴. С этим суждением я согласен на одну треть. Я не согласен с тезисом о "падении популярности исторических религий" в России (в стране, где, по верной оценке Воланда, из каждого окна выглядывало по атеисту, православию просто не­куда было падать ниже). Я согласен с тем, что слишком пассив­ная роль, отводимая прихожанам в жизни православной Церкви, является причиной того, что молодежь зачастую "проходит" че­рез православие, не задерживаясь в нем. Наконец, я опять-таки не согласен с тем, будто "жесткие уставы и предписания" право­славия понуждают молодежь уходить из него. Середина тезиса проф. И. Я. Кантерова и его концовка находятся в логической несовместимости: из того тезиса, что православие проигрывает, потому что не требует от людей деятельности, никак не следует вывод, что люди ищут большую свободу в сектах... Верно, есть связь между тем, что прихожане в нашей церковной жизни пас­сивны, и тем, что люди, едва прикоснувшись к церковной жизни, зачастую уходят в секты. Но это не поиск большей свободы, это не путь от "догматов и канонов" православия к творческому анархизму нетрадиционной религиозности. Нет, это итог "непри­каянности" молодого православного прихожанина, которому не дали никакого послушания, который и войдя в церковь, все же по-прежнему остался один на один с собой, который не нашел в церкви духовного наставника и не встретил требования духовной работы и самоотдачи. Вот такой человек, который был готов от­дать себя на послушание, который готов был принять все догма­ты и каноны, лишь только ему о них расскажут и готов был ис­полнять любые повеления — лишь только ему их дадут, вот та­кой человек уходит в жестко регулируемую жизнь секты, в мир повседневного и всестороннего контроля над его сознанием и частной жизнью, в мир, где ему дадут работать, дадут действо­вать, но будут управлять его деятельностью. Он избавится от пассивности — но лишь потому, что станет манипулируемым винтиком. Если вести речь не о людях с уже сложившейся "пси­хологией жертвы" и не о людях с психопатологиями, а о вполне здоровых людях, оказавшихся в "тоталитарных сектах", то ведь это всё Алеши Карамазовы. Алеша, однажды услышав в храме евангельские слова "Если хочешь быть совершенным, раздай всё и иди за Мной!", решил: не могу я вместо "всего" отдать пять ко­пеек, а вместо "иди за Мной" ходить лишь к обедне. И ушел в монастырь. Так что не оттого, что православные установления слишком "жесткие", люди уходят в секты, а оттого, что с этими теоретически-жесткими установлениями священники не реша­ются требовательно войти в судьбу молодого прихожанина...

В православных храмах (опять же, за исключением Москвы и некоторых других крупных университетских центров) число молодых людей в храме точно равняется числу храмовых при­служников (певцов, сторожей, алтарников, чтецов). Заходит в храм много молодежи. Остаются в церкви лишь те, кому удалось найти место работы в церкви. Это пожилой человек ищет в хра­ме и в вере отдушину, утешение. Молодой — ищет подвига, слу­жения. Он ищет, кому отдать свою энергию, "ищет, кому покло­ниться". Не случайно самые молодежные секты — это не те, ко­торые организуют религиозную жизнь на началах наибольшей свободы, а так называемые "тоталитарные культы", требующие всецелой отдачи себя на служение новому пророку. Православие слишком ненавязчиво, слишком тактично. "Ты учись, милый, пятерки получай, родителей не обижай, а к нам в храм по празд­никам заходи, да, пожалуй, еще вот такую книжечку почитай" — вот наше обычное напутствие новокрещеному молодому челове­ку. А нужно предложить человеку новые обязанности: "Послу­жи!". Число алтарников в храме не может быть безгранично. Но, значит, нужно создавать внехрамовые послушания: больничные сестричества, педагогические кружки, миссионерские братства... Да, живи своей обычной жизнью. Но если ты пришел к нам в храм, то знай, что ты тем самым не одну новую дорогу выучил, а как минимум две: к нам в храм, а еще в соседний детский дом... Вот чему мы должны научить своих прихожан: научить их де­литься своей радостью.

Для этого не нужно реформы ни вероучения, ни иерархиче­ской структуры церкви или богослужебного уклада. Многие пра­вославные приходы и в других странах, и в России уже произво­дят подобное расширение приходской жизни за рамки жизни литургической. Произойдет это и в России. Пока этого не будет — мы будем уступать протестантам. Глубина нашего богословия не поможет нам, пока не будет найден и реализован ответ на во­прос: а как, погрузившись в эту глубину, выплывать из нее вновь на поверхность и как свидетельствовать о неизъяснимых тайнах православной мистики на обыденном языке...

Пока же именно церковная жизнь Москвы и устрашает, и обнадеживает. Вглядевшись в нее, можно понять, что будет в России через несколько десятилетий. Два круга людей образуют православные приходы в Москве. Это — традиционные "бабуш­ки", люди, по традиции возраста и отчасти воспитания пришед­шие в храм. И — интеллигенция. Молодежь составляет уже очень заметную часть прихожан (особенно во вновь открывших­ся храмах). Но это — довольно специфическая молодежь: уни­верситетская, причем в основном с гуманитарным образованием. Кого у нас нет — так это рабочих; нет людей из собственно про­изводственной сферы и из сферы обслуживания. Это значит, что сегодня в православие приходят или с минимумом образования, или с максимумом. Приходят люди с устойчивым интересом к философии, к истории культуры. Православие достаточно слож­но, неоднозначно, диалектично, чтобы заинтересовать человека с гуманитарным вкусом. Гуманитарное сообщество сегодня более уважительно и чув­ствительно к традициям, к архаике. И то, что православие оказа­лось древнее протестантизма, уже не рассматривается как недос­таток православия. А дежурное заявление протестантов об их современности вызывает жесткий встречный вопрос: а не слиш­ком ли вы, братья, недавние жители нашей истории, чтобы быть хранителями всемирной Истины? Не слишком ли большой зазор между временем вашего возникновения и евангельской эпохой?

Сегодня человек вновь осознается как целостное существо, в котором живет не только рассудок. Православие обвиняли в том, что оно меньше протестантов склонно к произнесению рассудоч­ных проповедей. Сегодня ясно, что человек сложнее, чем его уп­рощенно-рационалистическая модель, и что православие сильно тем, что оно может воздействовать не только через слово. При­тушенные краски икон и броские цвета священнических облаче­ний, голос и взгляд батюшки, намоленная древность храма и те­плое, плавно-непонятное течение церковно-славянской речи, за­пах ладана и вкус просфорки (за тысячелетие ставший почти генетически-памятным) воздействуют на сердце и чувство чело­века, находят доступ в такие души, к которым было бы труднее пробиться с прямолинейным проповеднически-назидательным словом. Современный мир вновь признает целостность человека, и потому он стал более способен понять древнее знание право­славия о том, что не всякая поза, не всякая еда и не всякая оде­жда помогают работе духа.

Это ощущение мудрости и трезвости традиции пока еще ос­тается достоянием лишь гуманитарной интеллигенции. Она и присматривается к православию со все большей симпатией. Но именно то, что нравится в православии гуманитарию, способно вызвать реакцию отторжения и непонимания у человека с тех­ническим складом ума: то, что православие слишком неформализуемо, нетехнологично, слишком непохоже на мир газет. Как за­метил сам немало сделавший для проповеди православия отец Александр Ельчанинов, для православия "характерна какая-то боязнь убеждать"²⁹⁵. А у митрополита Антония Сурожского я встретил поразительное замечание о том, как Сам Христос об­щался со Своими учениками²⁹⁶. Первые его апостолы — Андрей, Петр, Иоанн, Иаков, Филипп, Нафанаил не сразу призываются Им. Один за другим они открывают в Иисусе Мессию и в конце концов свидетельствуют о Нем радостным возгласом Нафанаила: "Равви! Ты Сын Божий, Ты Царь Израилев". Так вот именно в этот момент Христос не увлекает их за Собой, а, напротив, отсы­лает их домой — в Галилею. Если бы Иисус был политическим или харизматическим вождем, или просто человеком, который радуется своему лидерству, Он бы воспользовался их вдохнове­нием и восторгом, их неофитской преданностью для того, чтобы призвать их к "делу" и понудить их немедленно идти с пропове­дью о Нем. А Христос этого не делает. "Вдохновенных людей Христу не нужно. Ему нужны люди, которые живут спокойным, хрустально-ясным, глубоким убеждением, люди, которым Дух Святой может дать вдохновение, но которые не живут своим че­ловеческим восторгом. На этом построить нельзя". И лишь спус­тя два месяца Иисус снова приходит к Ним. Он не творит чудес, не произносит зажигающих проповедей, не напоминает о про­шлом. Он подходит и говорит им: "Следуйте за Мной". И они бросают сети — и идут. Идут не за своим восторгом, не за свои­ми переживаниями по поводу Христа. Они идут за Самим Хри­стом. В православной практике нередко благодать, дарованная в Таинстве (прежде всего — в Крещении) тоже ощущается совсем не сразу. Дух не сразу проявляет Себя непередаваемым дыхани­ем радости и чистоты. Часто он ждет, пока угаснут слишком че-ловеческие впечатления и волнения от пережитого обряда — и лишь затем проявляет Себя. Тем самым духу прельщения не да­ется возможность уже через пять минут после утихшего сердеч­ного восторга подойти и шепнуть: "Ну вот, ты просто был взвол­нован, ты был в непривычной обстановке — только и всего. Там нет благодати...". Опыт первой Встречи, описанный в Евангелии и столь проникновенно истолкованный митрополитом Антонием, не ушел в прошлое. Он до сих пор Нерукотворенно живет в Церкви.

Боязнь убеждать — это боязнь профанации, боязнь отождест­вить святыню со слишком поспешными и ситуативными слова­ми. Эта боязнь сегодня понятна людям, боящимся технологий и идеологий, манипулирующих людьми²⁹⁷.

Но техническую молодежь естественно захватывают оккуль­тизм и протестантизм. Может быть, в этом и состоит промысли­тельное значение протестантской миссии в России: с помощью американских технологий общения не дать уйти в оккультизм тем, для кого православие еще слишком сложно.

От борьбы двух активнейших идеологий современной России — протестантизма и оккультизма — со временем выиграет имен­но православие. Если протестантскому проповеднику удастся отвлечь некоего невера от оккультного баловства — мы будем только рады. Если же оккультисты смогут заинтересовать како­го-нибудь посетителя протестантских собраний, то и в этом слу­чае, как показывает опыт, вполне может быть, что человек не на­всегда завязнет в болоте неоязычества; возможно, он лишь начи­нает очередной период своих окольных странствий к правосла­вию. И в России, и в традиционно протестантских странах мне доводилось уже встречать людей (обычно — протестантов по семейному воспитанию), которые оказывались в православии через предварительное увлечение оккультизмом. Именно в оккультиз­ме они приобретали религиозный опыт, свидетельствующий о том, что есть такие человеческие действия, которые являются не просто "символами", "воспоминаниями" или "знаками", но дейст­вительно - таинствами. И через этот антихристианский опыт им становились понятнее все те установления древнего христианст­ва, которые были выстроены еще в языческую эпоху как защит­ные бастионы от языческих мистерий. Они понимали, что рели­гия не есть лишь концертная, благотворительная и словесно-проповедническая деятельность. И открывали для себя мир пра­вославия²⁹⁸.

В оккультном море, которое заливает Россию, христиане бу­дут консолидироваться вокруг древнейшей из христианских тра­диций — православия. Кроме того, чем глубже будет укореняться протестантизм в России и чем осмысленнее будет становиться православный инстинкт народа, тем ощутимее станет неизбеж­ный итог религиозной революции 90-х: Реформация в России, начавшаяся невиданным миссионерским успехом протестантских сект, все-таки выдохнется. При всей слабости традиционного православия, при максимальной поддержке протестантов зару­бежными и отечественными элитами Россия все же не станет протестантской страной. В российской христианской экумене Православная Контрреформация победит. Протестантам еще придется встретиться с феноменом массового оттока людей от них в православие. Им еще придется задуматься над влиянием русского православия на мигрирующий в Россию протестантизм.

Последствия человеческих действий бывают весьма неожи­данными. Так, иностранные миссионеры совсем не заинтересова­ны в пробуждении православия в России. Проповедуя здесь, они, конечно, надеются на то, что вера обращенных ими россиян ока­жется тождественной их собственному пониманию Евангелия. Но плоды не всегда равняются ожиданиям. Человек глубже мира своих сознательных убеждений и знаний. Он может прожить всю жизнь, не вспоминая о своеобразных формах поведения, связанных, например, с отцовством или похоронами близких. Кажется, что соответствующие архетипы чужды его жизни. Но вот он прикоснулся к этой области жизни — и его поведение не­ожиданно, быть может, даже для него самого, начинает обретать те же формы, что и поведение его родителей и предков в этих же пространствах человеческого бытия. Чем более жизненно (или смертельно) важно случившееся с человеком — тем консерва­тивнее, традиционнее формы его ответа. "Как бы ни менялись моды, траур женщин остается тем же, потому что в горе женщи­на не выдумывает, а берет готовое и общепринятое. В этом объ­яснение всякого консерватизма: консервативно то, что серьезно", — отмечал в своем дневнике о. Александр Ельчанинов.

Религия имеет дело с самым серьезным в человеческой жиз­ни. Поэтому как бы ни была разрушена светская жизнь России, как бы ни контрастировали мирские уклады жизни прежней России и посткоммунистической — антропологические основы религиозной жизни остались прежними. Пока человек духовно не пробудился — его внутренняя жизнь может казаться абсолют­но безрелигиозной. Но как каждая мать обращает к своему ма­лышу слова всех матерей (которых она и не знала, и не произно­сила, будучи девушкой) — так и уверовавший человек пробужда­ет в своей душе таившийся доселе духовный опыт не только лично свой, но и всего своего народа. И среди здешних протес­тантских семинаристов и молодых проповедников немало оказы­вается людей, которые не в мысли своей, но в гораздо более глу­боких слоях души укоренены в православии. Их черты характера (быть может, даже не слишком проявлявшиеся в годы былого безверия), образ восприятия ими Евангелия, молитвы и людей — ближе к православию, чем к протестантизму. Американские шаблоны проповеди вызывают отторжение у многих искренних российских протестантов. Они понимают, что Евангелие нельзя рекламировать наподобие очередной рыночной новинки, которая гарантирует покупателю безбрежное счастье. Их — как и многих россиян — отталкивает американская манера уверений, будто, поверив проповеднику и раскрыв Книгу Жизни, новообращен­ный найдет внутри нечто вроде "толстого-толстого слоя шоколада"²⁹⁹. Кроме того, многими остро и болезненно ощущается их раз­рыв с миром родной истории и культуры. А разрыв заметен даже в речи, даже в жестах, и так больно бывает смотреть на русских ребят, говорящих уже с американским акцентом³⁰⁰. Иногда они и сами оглядываются на себя и спрашивают: а разве для того, что быть христианином, нужно обязательно быть американцем?

И сегодня мы уже можем видеть некую весьма примечатель­ную реакцию самих российских протестантов на деятельность в России их зарубежных единоверцев: "Крайне вредно проводить евангелизационную работу без учета национальной культуры, религии и местных традиций. Нельзя, например, в мусульман­ской стране пользоваться теми же прокламационными методами евангелизации, как в традиционно христианской. Зачастую ре­зультат бывает обратный желаемому. Евангелизационные кам­пании, сформировавшиеся по своему характеру под влиянием западных шоу, вызывают у значительной части населения не­приятие протестантизма как чуждого им западного образа мыш­ления и культуры. Евангелие же универсально. Многие миссио­нерские инициативы с Запада деноминационны. В результате в наших странах возникают самые невероятные общины и церкви. Понятно рвение посланных этими миссиями миссионеров в соз­дании "своих" общин. Против этого нечего возразить, но если для того, чтобы создать "свою" церковь, членам существующих местных церквей предлагаются деньги, и немалые, с тем, чтобы они перешли во вновь основанную, то это вообще несовместимо с нашим пониманием миссионерского служения... К нам двину­лись целые полчища представителей различных сект и религий... Только в одной Москве зарегистрировано более ста западных организаций. И каждая из них желает осуществить свою про­грамму, стараясь использовать для этого существующую церков­ную инфраструктуру, которая еще настолько слаба, что под этим натиском не может устоять ни организационно, ни духовно. Ме­стные миссионерские организации не могут конкурировать с сильными западными миссиями, и лучшие работники переходят на служение в западные организации. Так местные миссии ли­шаются переводчиков, редакторов, проповедников, миссионеров. В итоге вместо того, чтобы получить помощь и поддержку со стороны западных миссионеров, местные инициативы должны бороться за осуществление своего видения миссионерского слу­жения". Это — из "Открытого письма Миссионерского коорди­национного совета всем западным организациям, заинтересован­ным в распространении Евангелия в бывшем Советском Союзе"³⁰¹.

Именно миссионерские интересы требуют не акцентировать без необходимости различий двух культур (американско-протестантской и российско-православной), а по возможности исполь­зовать для протестантской проповеди образы, наработки и авто­ритеты православной культуры. Но, открыв мир протестантизма для влияния русской духовной традиции, понимают ли органи­заторы протестантских миссий, что одновременно с протестантизацией России будет нарастать "русификация" протестантизма?

Уже заметно, что протестантские передачи сопровождаются колокольным звоном, а молельные дома украшаются картинами и иконами. Еще десять лет назад российские баптисты бегали от изображения креста как некий вполне однозначный персонаж русского фольклора — сегодня баптисты уже воздвигают кресты над своими церквями. На их зданиях вместо прежних надписей "молельный дом евангельских христиан-баптистов" появились более традиционные для России именования — "церковь евангельских христиан". Областные "старшие пресвитеры" не прочь даже официально именоваться "епископами". Протестантские хоры выпускают пластинки с произведениями русских право­славных композиторов (правда, заменяя текст или переводя его с церковно-славянского на разговорный русский). Богословский альманах Одесской баптистской семинарии завел постоянную, и, кажется, любовно ведущуюся рубрику, посвященную православ­ным отцам Церкви.

Да, в этом есть момент чисто миссионерского приспособле­ния — стремление использовать авторитет традиционной веры для проповеди своей. Но, мне кажется, в этом есть и что-то более глубокое. Среди моих знакомых протестантов нет ни одного, ко­торый хотя бы иногда не ходил бы молиться в православные храмы. Один из них на недоуменный вопрос при встрече в церк­ви — "что он здесь делает" — ответил просто: "Помолиться хочет­ся. Надоели мне наши капустники".

Еще в начале нашего века, при первом всплеске протестан­тизма в России, православный священник Сергий Щукин так передал свое впечатление от штундистских собраний: "И вот, я смотрю на этих девушек и на других штундистов, которые, на­верно, еще все были недавно православными, слушаю, о чем они говорят, что поют, и думаю: у них еще мысли наши, еще чувства наши, еще слова наши. У нас, не в другом месте, они высмотрели что-то и взяли себе, и это взятое у нас питает и греет их, делает их счастливыми. А взяли они немногое и несильное из богатства нашего. Их песни не талантливы, напевы унылы, их мысли не обширны. У нас же в руках вечное и большое, скованное миро­выми страданиями, спаянное мировою мыслью, рассчитанное на века, принятое народами. И так легко бы от этого вечного и все­объемлющего уделить им то немногое, что их удовлетворяет. Но мы ничего не дали им от богатства нашего, и они ушли от нас"³⁰².

С тех пор православные не стали активнее. Но и штундисты не стали глубже. А вот чего нет у нынешних "штундистов" в от­личие от предреволюционных — так это чувства привычности православия. Человеку, который жил православным бытом и всю жизнь ходил к ежегодному обязательному причастию, после пре­бывания в протестантской общине вернуться назад в привычное же православие очень сложно. Но для нынешних-то русских протестантов православие — совершенно неизвестная религия. Не из православия, а из атеизма они пришли в баптизм. И по­этому они более, нежели их духовные предки начала века, пред­расположены заметить в православии что-то, чего не хватает протестантизму... И еще одно важное изменение: в памяти ны­нешних русских протестантов нет опыта принуждения и контро­ля над их совестью со стороны православной церкви. Переход из гонимой общины в господствующую религию всегда нравственно непригляден. Сегодня этот камень с совести протестантов снят. Переход в православие не тождественен предательству своих братьев.

А еще к православию будет подталкивать протестантов зазор между их совестью и их жизнью. Ведь протестанты глубже, чем их учение. И они все больше и больше будут замечать, что мно­гообразие и глубину их душевной и духовной жизни не вмещают формулы их катехизисов. Катехизис твердит: "ты свят! Ты уже не грешишь, а лишь слегка согрешаешь! Ты ведь уже не пьешь и не куришь!". А совесть подсказывает свои слова для молитвы: "прости меня, Господи, окаянного, прости мне мои грехи, в кото­рых я умираю гораздо чаще, чем оживаю в Тебе. Прости мне теплохладность и равнодушие, прости тщеславие и леность, про­сти, что я уже давно не ощущаю Тебя в моем сердце". И поэтому хочется пойти не только в тот дом, где поют лишь "Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя!", но и в тот, под сводами которого рыдается: "Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй!".

Кроме того, и в мире протестантов происходит то, что вообще происходит в мире людей: люди умирают. И сердце требует над очередным гробом: "помолись об уходящем, помяни его, пособи ему своей молитвой!". А катехизис опять про свое: "не смей! это язычество! молиться об усопших нельзя!". И здесь уж неизбежен выбор: или раздавить свое сердце в тисках баптистского догмата, или послушаться совести и украдкой зайти в православный храм, поставить там свечку и помолиться о том, с кем расстался...

Есть еще и такая проповедница православия, как русская природа. Не только русская, конечно. В православии есть ощу­щение того, что мир не чужд Богу, что красота земная освящена Красотой Горней. В православии есть пантеистическая поэтич­ность. Вот этого ощущения освященности мира, священной эсте­тики нет в протестантизме. По верному замечанию историка ан­тичности Ф. Зелинского, "протестантизм — реиудаизация хри­стианства. Была разрушена красивая, символическая обрядность средневековой церкви; вопреки психологии, но в угоду синагоге богослужение было сосредоточено исключительно в слове. При­рода вновь была обезбожена: исчезли Распятия, знаменовавшие вершины холмов и перекрестки дорог, часовни и образа Богома­тери и святых, освящавшие урочища и рощи. Реакцией и здесь был неогуманизм XVIII века: сближение с античностью неиз­бежно повело за собой и сближение с эллинским христианством. Правоверные протестанты и теперь не могут примириться с тем, что Шиллер становится "католиком" в "Орлеанской деве" и в "Марии Стюарт", Гете становится "католиком" в "Фаусте", осо­бенно в его второй части"³⁰³.

Протестантизм не ощущает реальности Воплощения: он не знает святой материи, освященной плоти (плоти таинства, обо­женной материи). Принцип "только Писание" вычеркивает приро­ду из круга предметов религиозного переживания и из числа ре­лигиозных учителей. Как и гностицизм, протестантизм лишен хо­рошего "миролюбия". Есть в нем мирской активизм, а вот религи­озного ощущения мира как "тела Божия" — не чувствуется. У Ни­колая Гумилева есть стихотворение "Евангелическая церковь".

 

Тот дом был красная, слепая,

Остроконечная стена,

И только наверху, сверкая,

Два узких виделись окна.

Я дверь толкнул. Мне ясно было,

Здесь не откажут пришлецу,

Так может мертвый лечь в могилу,

Так может сын войти к отцу.

Дрожал вверху под самым сводом

Неясный остов корабля,

Который плыл по бурным водам

С надежным кормчим у руля.

А снизу шум взносился многий,

То пела за скамьей скамья,

И был пред ними некто строгий,

Читавший книгу бытия.

И в тот же самый миг безмерность

Мне в грудь плеснула, как волна,

И понял я, что достоверность

Теперь навек обретена.

Когда я вышел, увидали

Мои глаза, что мир стал нем,

Предметы мира убегали,

Их будто не было совсем.

И только на заре слепящей,

Где небом кончилась земля,

Призывно реял уходящий

Флаг неземного корабля.

 

На это стихотворение мне указал один баптистский пресви­тер: в книге "Традиция, Догмат, Обряд" я приводил одно гумилевское упоминание о протестантизме, которое было явно холод­ным, и мой протестантский собеседник (уже искавший дорогу к православию) счел нужным напомнить, что у Гумилева более сложное восприятие протестантизма. В качестве примера поло­жительного образа протестантизма в гумилевской поэзии он привел это стихотворение. Когда я его перечитал уже наедине, я не почувствовал в нем "позитива". Да, есть сознательная попытка сказать нечто доброе о лютеранстве, но перо выдает какое-то со­всем иное переживание сердца. Холодно там. Мир умирает, исче­зает в том благочестии, которое преподает протестантизм: "когда я вышел, увидали мои глаза, что мир стал нем". Человеку, пере­жившему "миг безмерности" в православном храме, затем, за храмовым порогом, напротив, кажется, что вся природа поет вме­сте с ним "Свете Тихий" или "Хвалите имя Господне". А здесь — "предметы мира убегали, их будто не было совсем"³⁰⁴.

Я понимаю, что субъективный опыт может быть разным, и у многих протестантов есть религиозное переживание мироздания. Просто мне думается, что опыт "весенней литургии" более учтен в православном богословии, в православном богослужении, в православной иконе, в неписаных православных обычаях (березки и трава в храме на Троицу), и в архитектуре (православный храм — не улетающая с земли стрела готическаго собора, не "неземной корабль" лютеранской кирхи; древнеправо-славный храм льнет к земле, изливает на землю текущее с небес золото своих куполов³⁰⁵).

Поскольку эстетическое чувство невытравимо из человека, полагаю, что будут появляться в протестантизме люди, которые через переживание красоты земли поймут и эстетику правосла­вия.

И даже интерес к изучению Писания, если он будет глубок, честен и устойчив, подведет протестанта к миру православия. Ибо слишком уж важно постичь смысл (точнее — смыслы) Сло­ва Божия, и никогда нельзя быть уверенным, что юный приход­ской проповедник (или его преподаватель библеистики из ко­рейской или американской семинарии) вполне раскрыли всю глубину данного изречения или события. И лишь естественно поинтересоваться — а как же понимали это место христиане пер­вых поколений, первых веков? И протестанту, в чьем уме родит­ся этот вопрос, откроется мир несравненно более глубокой, более человечной и более духовной мысли, чем мир учебников для "заочных курсов". Приведу толкование Оригеном (III век) прит­чи о добром самарянине (Лк. 10, 30): "Некоторый человек" есть Адам; Иерусалим — рай; Иерихон — мир сей (κόσμος). Человек "спускается" из Иерусалима в Иерихон (это и буквально так, ибо

Иерихон лежит ниже Иерусалима, а в системе Оригена это тем более значимо, что, по его представлению, нынешний мир сло­жился в результате падения (καταβολή) изначального духовного мироздания). Человек добровольно пошел, "спустился" из Иеру­салима в Иерихон и попал в руки разбойников. Разбойники — враждебные человеку духовные силы и энергии (αντικείμενος ενέργειας) или "лжеучители, пришедшие до Христа". Снятие раз­бойниками одежды со странника — это "обнажение от нетления и бессмертия" и "лишение всякой добродетели". Удары, полу­ченные им, — это пороки и грехи. То, что разбойники оставили человека "едва живым", полумертвым, означает, что смерть кос­нулась половины человеческой природы, ибо душа осталась бес­смертной. Священник, который не смог помочь раненому — вет­хозаветный закон; левит — это пророки, а добрый самарянин — Христос. Самарянин "понес наши грехи". Осел, на которого был возложен раненый, — тело Господа, а гостиница, куда он был привезен — Церковь. Принеся человека в Церковь, принимаю­щую всех, Христос не сразу ушел, но заботился о немощном один день и ночь, исцеляя раны, а наутро ушел, поручив изра­ненного хозяину гостиницы, то есть Ангелу Церкви. Два дина­рия, данные самарянином, — это познание Отца и Сына и веде­ние того, что Отец — в Сыне, а Сын в Отце³⁰⁶.

Адвентисты утверждают: "Библия не подразумевает аллего­рического или мифического толкования книги Бытия"³⁰⁷. Но разве отвратит кого-нибудь от Библии аллегорическое ее толкование, такое, как, например, предложил Ориген Шестодневу: Твердь, разделяющая воды — это разделение внешнего и внутреннего человека. Если от души человека отбежали воды — грехи и стра­сти — он стал сушей и эта суша стала землей, и на ней взошел плод чистоты. Теперь уже твердь достойна быть украшенной светилами — и в нашей душе воссиявают Солнце-Христос ("Я свет миру") и луна-Церковь. Как Луна получает свет от Солнца — так и Церковь от Христа (см. Ориген. Беседы на Быт. 1, 3-5)... Конечно, это далеко не единственный способ прочтения первой библейской главы и далеко не единственный смысл, заложенный в ней. Но вновь повторю: разве такое прочтение помешает чело­веку стать христианином?

Другой библейский эпизод: "Великую тайну заключает в себе история Ионы. Под китом, кажется, разумеется время, как нико­гда не останавливающееся, но всегда текущее и поглощающее рождающиеся вещества в более или менее продолжительные промежутки времени... Свержение Ионы с корабля в море озна­чает ниспадение от жизни в смерть первозданного. Поглощение китом означает наше неизбежное разрушение, происходящее во времени; ибо чрево, в котором скрылся поглощенный Иона, есть всепоглощающая земля, принимающая все, истребляемое време­нем. И подобно тому, как Иона, проведши во чреве кита три дня и столько же ночей, вышел опять здоровым, так и все мы, прошедши на земле три расстояния настоящего века, то есть начало, средину и конец, из которых состоит настоящее время, воскрес­нем. Ибо вообще три подразделения времени: прошедшее, на­стоящее и будущее. Посему и Господь, знаменательно проведши в земле столько же дней, ясно показал, что по исполнении упо­мянутых подразделений времени наступит наше воскресение, которое есть начало будущего века и конец настоящего. В том веке нет ни прошедшего, ни будущего, а только настоящее" (св. Мефодий Олимпский, III в.)³⁰⁸.

А вот толкование ветхозаветного текста, которое должно быть очень близко духу протестантов, но вряд ли знакомо их богосло­вию: "В Законе предписано было жрецу взять двух голубей: одно­го заклать, а живого окропить его кровию и пустить летать на сво­боде. Сие же действие было образом и сению истин. Ибо Христос заклан, и кровь Его, окропившая нас, соделала окриленными, по­тому что дала нам крылья Святого Духа невозбранно воспарять в воздухе Божества" (преп. Макарий Египетский, IV в.)³⁰⁹.

'"Примирись с соперником своим по пути в суд' (Мф. 5, 25): Соперником же называет совесть" (авва Дорофей)³¹⁰. "И Лот, как я думаю, потому оправдался, что живя среди людей, никогда их не осуждал" (преп. Иоанн Лествичник)³¹¹.

Задача проповедника — раскрыть, какое отношение имеет то или иное библейское место к нашей современной жизни. Его за­дача — перенести Библию из прошлого в настоящее. И Отцы древней Церкви это умели делать с гениальной глубиной и оче­видностью, — достаточно вспомнить лишь великопостный "Ве­ликий канон" св. Андрея Критского. И знание этого искусства древних не помешает ни одному христианину, ни одному пропо­веднику.

И богословская мысль, если пожелает вырваться из пут схо­ластики "систематического богословия", способна привлечь чело­века к миру православия. Да и какую же еще духовную литера­туру читать русскому протестанту на родном языке, кроме пра­вославных мыслителей. Своей русскоязычной литературы про­тестантизм еще не создал, а от безграмотных переводов мозговая изжога начинается. И если захочется баптисту подумать, пораз­мыслить, то и берет он в руки Н. Бердяева и В. Соловьева, С. Булгакова и В. Лосского... И попадает в мир дискуссионной, ост­рой, свободной и глубокой православной мысли. В 30-е годы Геор­гий Федотов предсказал: раз в Советском Союзе начали издавать Пушкина, то вернется и православие. То же можно сказать и о русских протестантах: раз уж вы начали читать либерального Бер­дяева, то рано или поздно дойдете и до Феофана Затворника³¹².

Даже в американской богословской литературе расхождения между историческим христианством (то есть — православием) и протестантизмом начинают получать более глубокую оценку. Р. Э. Веббер, профессор теологии Уитонского колледжа в США (колледжа, именуемого в протестантских кругах "Ватиканом евангелизма"), опубликовал статью "Критика массового еванге­лического христианства". Вот выдержка из нее³¹³.

"Я вдруг увидел в евангелической церкви и в себе в связи с ней что-то поверхностное, ограниченное и ханжеское. Это откры­тие заставило меня доискиваться чего-то большего. Я начал ин­тересоваться прошлым. Мои блуждания привели меня к изуче­нию истории церкви; и лишь тогда, когда я открыл для себя от­цов раннехристианской церкви, я начал улавливать то, что беспо­коило меня в евангелическом христианстве... Мы (богословы, единомышленные Вебберу — А. К.) предпочитаем называть себя ортодоксальными евангелистами. Это подразумевает, что мы вос­хищаемся трудами отцов церкви и считаем, что их прозрения позволяют вносить ценные поправки в то, что, как мы полагаем, является лишь слабой тенью исторического христианства в структуре массового евангелического христианства".

Веббер понимает, что "главной проблемой массового еванге­лического христианства является то, что ему не удалось познать полностью смысл Воплощения". Эту "развоплощенность" протес­тантского мышления Веббер видит в шести областях, из которых мы отметим лишь некоторые, о которых прямо шла речь в на­шем предыдущем сопоставлении православия и протестантизма. Прежде всего ему представляется развоплощенным баптистское видение истории. По его суждению, протестантский "взгляд на историю оказался близким к гностицизму. Бог будто бы лишь частично и периодически причастен к истории. Непризнание ис­тории проявляется в неисторичности евангелического христиан­ства. Наше историческое сознание не идет дальше Дуайта Л. Муди или, в крайнем случае, Реформации. Лишь немногие из нас считают себя причастными к церковной истории, берущей начало в I веке". Противостоящий этому антиисторизму подлин­но христианский подход к истории Церкви говорит, что "смотреть на историю сквозь призму Воплощения значит при­знавать существование человеческих и божественных начал в процессе истории".

Развоплощенно-спиритуалистическим представляется Веббе­ру и протестантское восприятие Церкви. Вполне приближаясь именно к православной экклезиологии, Веббер пишет: "Церковь — это существование Христа в мире через пастырство, Священ­ное Писание и святые дары евхаристии, переданные апостолами и охраняемые и оберегаемые присутствием Святого Духа. Про­блемой массового евангелического христианства является то, что нам не удалось осознать таинственную двойственную природу видимой церкви. Мы отделяем человеческое от божественного и не видим присущность божественного человеческому. Результа­том является что-то вроде "церковного докетизма". Подобно представителям докетизма, не признававшим в Христе телесного человека, мы отказываемся понять человеческую природу церк­ви. Из-за этого в миру церковь становится довольно туманной и неопределенной сущностью. Она становится лекционным залом, палаткой евангелиста или местом дружеских сборов".

Наконец, отказываясь от иконоборческого пафоса американ­ских "евангеликов", Веббер признает, что истина Воплощения Слова Божия не может не порождать воплощения духовных ис­тин и переживаний в конкретные и осязаемые формы Богослу­жения, обряда и почитания святынь. "Принцип Воплощения на­всегда утверждает значение формы — осязаемой и материальной — как средства, которое делает возможным присутствие божест­венного начала. Массовый евангеликализм по большей части лишился чувства присущности божественного начала в челове­ческой форме. Мы восприняли близкий гностикам взгляд на ис­пользование формы при поклонении. Это проявляется в нашей антипатии к записанным молитвам, в нашем отказе от использо­вания тела, в нашем небрежении чувствами; в изъятии реального присутствия из Причащения; в отказе от христианского взгляда на время, выражающееся в церковном ходу и суточном круге бо­гослужения; в нашей неспособности понять связь между литур­гией и архитектурой, литургией и искусством, литургией и му­зыкой. В результате поклонение приобрело человеческую на­правленность и как таковое имеет целью развивать наш ум, улучшать наше самочувствие или обеспечивать формулой успе­ха. Провозглашение сменилось объяснением; Причащение — приглашением; славословие — развлечением; Святой Дух — ис­кусными способами манипулирования; литургическое воспри­ятие пространства — аудиториями, сконцентрированными вокруг кафедр; христианское восприятие времени — национальными праздниками; священный танец — кривляньем проповедников; алтарь — эстрадой; церковный хор — громкими и надоедливыми личными приветствиями; наряды — броской и даже вызывающе непристойной одеждой. Мы не смогли понять, что наше отрица­ние формы не столько отрицание, сколько замена одной формы на другую. Нам нужна человеческая форма духовности, которая, ориентируясь на библейские ценности, сможет устоять против ценностей, властвующих над мечтой среднего класса".

То, что сказано Веббером — изъявление простых требований верующего сердца. Когда человек вспоминает, что быть христиа­нином важнее, чем быть протестантом, он приходит к тем выво­дам, к которым подошел и Веббер.

Я убежден: уляжется волна неофитской резкости — и к про­тестанту придет понимание того, что человеческая жизнь не есть просто комикс из серии "раскрась сам", где от христианина тре­буется только суметь под каждую жизненную ситуацию подкле­ить нужную цитату из Библии.

Придет понимание того, что собственная духовная жизнь не может состоять лишь из рассказов другим о том, что, мол, когда я был атеистом, то был грешником, а когда уверовал во Христа, то стал счастлив. Но тогда и покажется нечужим, знакомым и нужным двухтысячелетний опыт исторической церкви, чьи кни­ги и молитвы как раз и говорят о том, что случается с христиа­нином уже после того, как он начал свой путь, о том, как распо­знать и как преодолеть опасности духовного восхождения...

В общем, уже сейчас среди российских протестантских бого­словов (по крайней мере у баптистов и адвентистов) зреет рас­кол. И это будет традиционный русский раскол "западников" и "почвенников". Для одних нормативны американское устройство приходской жизни и самоуверенный буквализм в обращении с Библией. Для других — в большем соответствии как раз с право­славной традицией, чем с "южно-баптистской" - вера есть область не публичности, а потаенности, и русская молитвенная смирен­ность (кенотичность) им ближе американской рекламности.

Уже встречаются люди, которые ранее из уст сектантских на­ставников слышали о Православии лишь худое, но затем вдруг именно в Православии опознали подлинное воплощение своих надежд, своей радости, своих высших ценностей. При ближай­шем знакомстве с Церковью они перестают воспринимать Пра­вославие как странный полуязыческий нарост на Евангелии. Со­поставив подлинное свидетельство Отцов Церкви с ранее знако­мыми им карикатурами на Православие, они открывают для себя мир Церкви, и радостные слова рождаются в их сердечной глубине: "Поздно полюбил я Тебя, Красота, такая древняя и такая юная, поздно полюбил я Тебя! Вот Ты был во мне, а я был — во внешнем и там искал Тебя, в этот благообразный мир, Тобою созданный, вламывался я, безобразный. Со мной Ты был, с То­бой я не был. Вдали от Тебя держал меня мир, которого бы не было, не будь он в Тебе. Ты позвал, крикнул и прорвал глухоту; Ты сверкнул, засиял и прогнал слепоту мою; Ты коснулся меня, и я загорелся о мире Твоем" (Августин. Исповедь. 10, 27).

Не исключено, что протестанты, победоносно придя в атеи­стическую Россию, пробудят православные стремления в своих же прихожанах и богословах. И тогда русские протестанты будут прилагать усилия для сокращения пропасти между нашими ве­роисповеданиями — через восполнение евангелизма церковным опытом. И как знать — может быть, однажды русские протестан­ты, овладевшие двумя богословскими языками и стилями аргу­ментации, обратят свою проповедь к Америке и Европе. И эта проповедь будет не чужда православию.

Как неожиданный и добрый знак я воспринял убранство лю­теранского собора на центральной улице Хильдесхайма, городка в Нижней Саксонии: все украшение храма состояло из фотоко­пий русских икон: Троица висела над алтарем, а слева — Влади­мирская Богоматерь. В этот лютеранский храм, на родину про­тестантизма, полезно было бы возить на экскурсии новоявлен­ных российских протестантов, полагающих, что православные иконы — не более чем идолы...

Надежду на то, что в будущем отношение протестантов к православию станет добрее, дает и история неопротестантизма. Те секты, что сегодня приехали в Россию, — это представители так называемого "протестантского фундаментализма". Он возник как вторичный протест: протест против профанации Библии, против "библейского критицизма", не признающего права на су­ществования за пророчествами и чудесами, против тех тенден­ций в либеральном протестантизме, которые вообще ставили его за грань и христианства, а иногда и вообще всякой религиозно­сти³¹⁴. Протестантизм возник как протест против католичества.

Неопротестантизм — как протест против протестантизма. Так, может, пора прекратить эту цепь восстаний и присмотреться повнимательнее к традиции древнехристианской Церкви? Тем более, что эта традиция не исчезла, не умерла. Она и до сих пор жива в том самом архаичном, "устаревшем" православии. На православный взгляд, есть нечто симпатичное в неопротестант­ском движении: как и православные, неопротестанты не стесня­ются своей веры, не стесняются Библии. Иногда они с юноше­ским задором скандалят там, где совсем не стоило бы "стулья ломать" (например, в вопросе о "креационизме"). Но их реши­мость жить по Библии не может не радовать. Живут-то они, ко­нечно, не столько по Библии, сколько по своему пониманию Библии, зачастую очень поверхностному, очень частичному. Но желание-то хорошее. И поэтому именно в них я чувствую что-то более близкое к православию, чем даже в католичестве. Библия — православная книга. И тот, кто ценит ее и изучает, уже на пу­ти к Православию.

P. S. Основные тезисы этой статьи были опубликованы мною в книге "Все ли равно, как верить" (1994 г.). Спустя год предпо­ложения, высказанные мною, в некоторой степени оправдались. В Заокской Духовной академии адвентистов произошел серьез­ный скандал: оттуда ушел преподаватель, который был как бы лицом Академии в ее контактах с русской интеллигенцией — по­эт и духовный писатель Олег Сенин. Вместе с ним в Правосла­вие перешли еще 5 студентов.

ОБРАЩЕНИЕ К АДВЕНТИСТАМ

РОССИЯ НА ПОРОГЕ КОНТРРЕФОРМАЦИИ

МЕТОДИКА ДИСПУТА С ПРОТЕСТАНТАМИ