Под натурализмом (от лат. natura — природа, естество) в данном случае подразумевается такой жизненный прин­цип, согласно которому цель жизни видится в максималь­ном удовлетворении всех т.н. естественных потребностей человека — того, что апостол Иоанн Богослов определяет как «похоть плоти, похоть очей и гордость житейская» (1 Ин. 2,16). Подобная жизненная установка обычно связа­на с широкой моральной «свободой» личности. Она исхо­дит из понимания человека как существа духовно полно­ценного («человек — это звучит гордо») и потому нуждающегося лишь в соответствующих материальных и социальных условиях жизни и возможности самореализации. Поэтому христианское учение о поврежденности че­ловеческой природы (т.н. первородный грех) и необходи­мости ее исцеления от страстей («похотей») для достиже­ния полноценной жизни чуждо язычеству. Язычник, напротив, доволен собой, своим умом, он ищет лишь внеш­ней свободы «хлеба и зрелищ».

Другой стороной натурализма является обоготворение природы, ее сил и явлений в конечном счете обоготворе­ние самого человека. Этот характер язычества ясно отмеча­ет св. апостол Павел, говоря, что язычники «заменили исти­ну Божию ложью и поклонялись и служили твари вместо Творца» (Рим. 1,25). Даже в лице лучших своих представи­телей языческий мир не мог преодолеть натурализма. Фи­лософские системы языческой древности не содержали в себе достаточной силы, чтобы окончательно порвать с на­турализмом, душа язычника не могла «вырваться из роко­вого воспаленного круга бывания, чтобы достичь чистого бытия»⁷.

Однако идеал натуралистического язычества — макси­мум наслаждений и минимум труда, более чем призрачен. Не говоря уже о его мимолетности и безусловном конце для каждого человека и его зависимости от множества раз­ного рода обстоятельств в течение жизни, наслаждение, ставшее целью жизни, по самой природе человека не мо­жет доставить ему безусловного блага. Страсти ненасытны и, будучи удовлетворяемы, растут, требуя все новых на­слаждений, в том числе и противоестественных. Разлагая душу, они делают ее эгоистичной, гордой, бесчувственной, не способной ни к любви, ни к радости, ни тем более к ду­ховным переживаниям. Идеал аскариды превращает чело века в труп прежде смерти тела. О таковых Господь сказал Своему ученику: «Предоставь мертвым погребать своих мертвецов» (Мф. 8, 22). До каких мерзостей при этом может дойти человек-язычник, ярко показал, например, апостол Павел в послании к римлянам (гл. 1).

Один из последовательных критиков христианства Дж Робертсон признает, что языческие культы были проник­нуты «духом сексуализма»⁸. Неслучайно Антисфен, друг Со­крата, восклицал: «Если бы только я мог поймать Афродиту! Метательным копьем пронзил бы я ее за то, что она соблаз­нила у нас стольких почтенных и прекрасных женщин»⁹.

Соблазнительные и прямо развратные формы культа не­редко являлись неотъемлемой частью язычества. Плутарх, например, считал «грязные» слова и такие же ритуальные действия средствами задобрить, удовлетворить демонов. Не­оплатонический автор трактата «О языческих мистериях» пошел дальше — до идеализации культа фалла¹⁰. Храмы слу­жили местом для любовных интриг, и, как говорит Минуций Феликс, блуд в языческих храмах развивался свободнее, чем в открытых публичных домах¹¹. Лукиан упоминает об одной позорной похвале педерастии, которая произносилась в форме речи в храмах во время богослужения. Считалось так­же, что на праздниках Диониса более всего угоден божеству тот, кто больше всех выпьет¹². У Теренция читаем, как некий прелюбодей в свое оправдание ссылается на грех Юпитера:

 «Если так действует бог, — говорит он, — то почему мне, че­ловеку, не действовать так же?»¹³