«Восстание современного мира против Церкви, движимое „духом злобы", врагом нашего спасения, приводит к угасанию сознания Церкви во всей вселенной, создавая бесчисленные расколы и разделения, на которые с легкостью решаются сейчас христиане». «Мы живем, без преувеличения, в страшную и опасную эпоху. Страшна она прежде всего все увеличивающимся восстанием против Бога и Его Царства. Снова не Бог, а человек стал мерой всех вещей, снова не вера, а идеология, утопия определяет собою духовное состояние мира. Западное христианство с какого-то момента как бы приняло эту перспективу: почти мгновенно возникло «богословие освобождения», вопросы экономические, политические, психологические заменили собою христианское видение мира, служение Богу. По всему миру носятся монахини, богословы, иерархи, отстаивая — от Бога? — какие-то права, за¬щищая аборты и извращения, и все это во имя мира, согласия, соединения всех воедино». Все стремятся к единству, но с разным понятием самого единства. * * * Церковь всегда считала себя, была и есть едина потому, что она есть образ и подобие Божие. Она «знает единство и потому не знает унии». И единство это, поскольку оно Богочеловеческое, не может быть нарушено. От него можно отпасть, выпасть из него, что и случалось, и продолжает случаться. Но Богочеловеческого единства Церкви это никогда не нарушало. В христианском же мире никогда единства не было за всю его историю, с апостольских времен и до наших дней. * * * В римокатоличестве искажение троичного догмата изменило самый характер единства, направив западное христианство на путь внешнего авторитета, что, естественно, сказалось на всей вероучебной и канонической жизни, в том числе и на искусстве. Внешний же авторитет освобождает человека от «страшного бремени выбора», от «решений свободным сердцем». Но авторитет этот не может быть сплавляющим началом и пред¬отвратить внутренние разделения, что и последовало в дальней¬шем. И «не оказался ли в конце концов институт папства, который нормально должен был обеспечить единство и слаженность хрис¬тианского мира, действительной причиной всех разделений, которые разрывают его в течение тысячелетия?» Видимое единство показало себя началом разделяющим. * * * В наше время, в порядке стремления к единству, поиски нового подхода к прошлому Церкви происходят странным образом при полном забвении этого прошлого. Историческая действитель¬ность, прошлое Церкви и само исповедание веры закрываются густым туманом двусмысленностей. Это многих устраивает, как в инославии, так и в православии. В противоположность св. Отцам и Соборам, изыскиваются выражения, не наиболее четко ограждаю¬щие истину, а наиболее расплывчатые, наиболее общеприемлемые. В этих поисках пути к «единству» появилось и понятие «древней неразделенной Церкви». Это столь смущающее православных верующих словосочетание, притом по существу совершенно бессмысленное, напоминает протестантскую теорию ветвей, так как предполагает единство Церкви лишь как идеал, существовав¬ший когда-то и к которому теперь нужно стремиться. В полном противоречии Символу веры, оно видит Церковь как «разделен¬ную»; Православная же Церковь, хотя и является в глазах некоторых непосредственным продолжением Церкви Апостоль¬ской, все же, как и другие «деноминации», не обладает полнотой «неразделенной» Церкви и нуждается в «обогащении» духовным опытом других конфессий. Внецерковная наука видит в Церкви лишь составную часть культуры, а в глазах большинства она является одной из «деноми¬наций» или вариантов христианства. Мало того: она «стала рассматриваться почти как идол», появился термин «церквопоклонство» (экклезиолатрия). Так же как Церковь растворяется в понятии христианской религии, так и икона растворяется в понятии религиозного искусства, считается одной из его ветвей. На том основании, что она была общим достоянием в течение тысячелетия до отпадения Запада, считается, что она может быть общим достоянием и теперь, обслуживая все христианские конфессии, независимо от вероучебных и канонических предпосылок. Изъятая из своего контекста, икона переносится в другой, в котором она не имеет ни вероучебной основы, ни органической связи с богослужением, таин¬ствами и каноническим строем. Можно сказать, что икона расцерковляется так же, как расцерковляется и сама Церковь. Высказывается мечта об «обновленной иконе, которая была бы способна вместить все мучительные искания западного религиоз¬ного искусства». От иконы требуется отражение той проблема¬тики, которая в данный момент царит в мире. Предполагается «переопределение религиозного статута образа».... В той же перспективе стремления к единству предполагающееся в римокатоличестве упразднение Филиокве в литургической практике неизбежно повело к дальнейшим нарушениям в вере и жизни. Но если вставку Филиокве в Символ веры нужно считать основой последовавших в течение столетий искажений в жизни западных исповеданий, то исключение его теперь из Символа уже не может обратить вспять прошедший исторический процесс и подыскание для него тех или иных более или менее приемлемых истолкований, не может проложить путь к единству с Православной Церковью. «Правильное движение к единству [...] должно начинаться с экклезиологии. На экклезиологической основе и будет рассмотрено первое препятствие, решающая помеха для соединения Церквей — папское „первенство". Кроме того, экклезиология в связи со своей догматической основой, а именно с единством трех Лиц Святой Троицы, поставит вопрос о понятии (для нас еретическом) исхождения Святого Духа «и от Сына» (Филиокве) и покажет искажение этого основного догмата Святой Троицы со стороны филиоквистов». * * * В экклезиологической перспективе православной иконе принад¬лежит важнейшая роль — роль, которая трудно приемлема для многих. Движение к иконе происходит стихийно. Как грибы после дождя, возникают «иконописные» школы и мастерские. В высших учебных заведениях пишутся об иконах диссертации на соискание ученых степеней. Само производство «икон» отличается крайним разнооб¬разием, и подчас икона здесь превращается в свою противополож¬ность, вплоть до дьявольщины. Но несмотря на всю беспорядоч-ность, злоупотребления и непонимание, знаменательно то, что именно наш современный и страшный мир открыл для себя икону. Вопрос церковного искусства есть вопрос веры, и нет тому более выразительного свидетельства, чем икона. Именно она несет сви¬детельство о восстановленной полноте Откровения, о единстве слова и образа, явленном в Личности Иисуса Христа; именно она показывает единство веры, жизни и творчества, распавшихся не только в западных исповеданиях, отпавших от Церкви, но часто и в самом православии. И если икона принадлежит древней Церкви, то это значит, что она несет и веру этой Церкви, то есть как раз то, что нарушено Западом. И принять икону — значит принять все то, что она в себе несет, о чем свидетельствует, то есть войти в истинное единство Церкви. Бога мы познаем в слове и в образе, и Церковь исповедует свою веру как словом, так и образом. Эта форма исповедания сохрани¬лась в Православной Церкви, как сохранилась в ней вера первых веков, Вселенских Соборов и св. Отцов. Тождество же веры и ее словесного и образного выражения доказывает и тождественность Церкви, потому что истинность ее определяется не численностью, организованностью или какими-либо другими качествами, а вер¬ностью апостольскому Преданию в исповедании и жизни. И «расхождения между православием и инославием заключают¬ся не в каких-нибудь частных недомолвках и неточностях, а в принципе, в том, что они противоположны между собой». * * * «Свободным сердцем должен человек решать впредь сам, что добро и что зло, имея лишь в руководстве Твой образ перед собой...»

Продолжение

Продолжение