На главную
страницу

Учебные Материалы >> История Русской Церкви.

Митрополит Макарий (Булгаков). КНИГА ШЕСТАЯ. История Русской Церкви в период ее самостоятельности (1589–1881). Патриаршество в России (1589–1720)

Глава: III. Борьба Православия с униею при митрополите Велямине Рутском

Преемника себе на митрополитской кафедре Потей назначил сам еще при жизни своей, именно своего коадъютора Иосифа Велямина Рутского. Православные протестовали. Князь Богдан Огинский и старосты виленского Свято-Духовского братства от лица всего русского православного народа внесли (1613) этот протест в трибунальный суд и требовали, чтобы по смерти Потея им дан был митрополит православный, угрожая, что Рутского на митрополию они не допустят{322}. Но протест остался без последствий. Король вскоре после смерти Потея, 8 августа 1613 г., пожаловал Рутскому свою грамоту на митрополию и на все митрополитские имения, а 16 августа они уже были переданы Рутскому дворянином короля Адамом Хрептовичем{323}. Гораздо чувствительнее для нового митрополита было то, что папа долго не присылал ему своего утверждения. Рутский не знал, что ему делать, и обратился с просьбою к папскому нунцию в Польше. Нунций отвечал от 14 марта 1614 г., что он написал об этом в Рим, и советовал Рутскому не смущаться, обнадеживая, что утверждение скоро будет прислано. Спустя три месяца оно действительно было получено, и 18 июня Рутский в присутствии нунция произнес присягу на латинском языке, в которой клялся быть верным папе, чтить его нунция и легата, исполнять правила святых отцов, заботиться о вверяемой ему Церкви и о покорности ее папскому престолу{324}. Сделавшись преемником Потея на митрополитской кафедре, Рутский, однако ж, не наследовал ему на кафедре Владимирской епископии. Незадолго до своей кончины Потей написал письмо к королю и просил его назначить на эту последнюю кафедру недавно принявшего монашество Иоакима Мороховского. И король, лично знавший Мороховского как своего бывшего секретаря, охотно дал ему на то свою грамоту; а Рутский, когда уже утвержден был папой в сане митрополита, рукоположил Мороховского 3 июля 1614 г. во епископа Владимирского, выслушав предварительно его архиерейскую присягу, в которой Мороховский, произнесши Символ веры без прибавления: «и от Сына», продолжал: «К сему приймую все святые Вселенские Соборы, а меновите св. Вселенский Собор Флорентийский... и паки церковный мир и соединение принятое исповедаю соблюдати...» и пр.{325} Главное свое внимание обратил Рутский на внутреннее состояние униатской Церкви. Потей все время своего архипастырства провел в борьбе с православными и преимущественно заботился о том, чтобы распространить и утвердить между ними унию. Рутский, отнюдь не оставляя ни этой борьбы, ни этой заботы, прежде всего занялся тем, чтобы распространить образование в униатском духовенстве и народе, чтобы преобразовать и возвысить униатское монашество и высшую иерархию и до некоторой степени сблизить униатов с латинянами в самом богослужении.

Еще за три с лишком месяца до кончины Потея Рутский, управляя делами митрополии, представил королю, что у русских его подданных нет школ, отчего русское духовенство и русский народ остаются в полном невежестве даже относительно истин веры, и просил, чтобы король дозволил обществу русских иноков по чину святого Василия Великого, живущих в виленском Троицком монастыре и находящихся в унии с Римскою Церковию, основать школы в разных местах государства. Король, бывший тогда на сейме в Варшаве, ссылаясь на благоприятные отзывы многих своих сенаторов, духовных и светских, о виленском Троицком монастыре и на то, что, как сам он видел при посещении этого монастыря, братии в нем уже немало и науки в нем процветают, дозволил обществу его иноков своею грамотою от 31 марта 1613 г. «на досконалое соединение Церкви Кгрецкое з Церковью Римскою», завести школы в Новогрудке, Минске и по другим местам, где найдут удобнее, и обучать в школах по возможности всем наукам и языкам греческому, латинскому, славянскому, польскому и русскому. Эти униатские школы получали те же самые права и привилегии, какие имели уже школы латинские; освобождались от всякого подчинения светским властям и отдавались в полное распоряжение своих учредителей и их духовных начальников. В 1615 г., декабря 3-го Рутский после усиленных просьб удостоился получить грамоту на учреждение униатских школ и от папы, который предоставил им те же самые права, какие даны были прежде школам иезуитским{326}. Таким образом, как все католическое образование в крае отдано было обществу иезуитов, так теперь униатское поручено обществу иноков по чину святого Василия; как во главе всех католических школ находилась Виленская иезуитская Академия, так во главе униатских поставлена теперь виленская Троицкая семинария; как целию латинских школ было распространение и утверждение католичества, так целию униатских сделалось распространение и утверждение унии{[102*]}.

В тот самый день, когда общество иноков виленского Троицкого монастыря по чину святого Василия получило от короля такую важную привилегию, оно увеличилось и в своем объеме: грамотою 31 марта 1613 г. король присоединил к виленскому Троицкому монастырю монастырь минский Вознесенский, с тем чтобы последний получал себе настоятелей от первого, оба монастыря составляли как бы один монастырь под высшею властию троицкого архимандрита и братия того и другого монастыря считались за одно братство и общество{327}. Но Рутский этим не удовольствовался: ему хотелось большего. Все русские общежительные монастыри в литовско-польских владениях еще до унии устроялись по одному главному уставу — по уставу святого Василия Великого, но они имели также и свои частные уставы и еще более разделялись тем, что, находясь в разных епархиях, подчинялись каждый только своему настоятелю и своему епархиальному владыке. В таком виде русские православные монастыри перешли мало-помалу и в руки униатов. Рутский задумал все эти униатские монастыри соединить как бы в один общий монастырь вместе с виленским Свято-Троицким и из всех униатских иноков образовать одно общество, или братство, по образцу братства иезуитского. С этою целию он в 1617 г. созвал в имение свое Новогродовичи (Минской губернии) на съезд, или конгрегацию, всех настоятелей и других представителей униатских монастырей и пригласил по сношению с иезуитским провинциалом двух ученых иезуитов в качестве советников и руководителей. Конгрегация имела десять заседаний и постановила: все униатское монашество в Литве освобождается из-под власти епархиальных архиереев и составляет одно самостоятельное общество под именем ордена базилианского, т. е. святого Василия Великого, почему сам митрополит Рутский, председательствовавший на съезде, должен был присягнуть, что он не будет нарушать права нового ордена. Генералом, или начальником, ордена состоит протоархимандрит с четырьмя при нем советниками. Все они, как протоархимандрит, так и советники, избираются из среды самого ордена на общем съезде митрополитом, монастырскими настоятелями и послами от монастырей, причем митрополит имеет два голоса. Протоархимандрит с своими советниками управляет орденом, определяет монастырских настоятелей и отставляет их, объезжает все монастыри ордена для непосредственного наблюдения за их устройством и поведением иноков, созывает базилиан на съезды и пр. Базилианский орден (вместо общества иноков одного виленского Троицкого монастыря) принимает в свои руки все униатское образование и воспитание, церковное и народное, все униатские школы. Поэтому съезд утвердил оба училища, основанные уже виленскими иноками в Новогрудке и Минске; причислил три монастыря, существовавшие в Овруче, со всеми их имениями к виленскому Троицкому монастырю для поддержания находившейся в нем главной униатской семинарии и строго приказал настоятелям монастырей усилить образование базилианских клириков и воспользоваться 22 стипендиями, предоставленными папою униатскому духовенству по разным алюмнатам (семинариям) — в Риме, Вильне и других местах. Все униатские епископы должны быть избираемы только из членов базилианского ордена, и сам митрополит не вправе назначить себе викарного, как будущего преемника, без согласия базилианского протоархимандрита и его советников. При каждом епархиальном архиерее должен находиться один из базилиан по назначению протоархимандрита{328}. Все это показывает, что базилианский орден основан был с целию не только служить своими собственными интересами, т. е. укреплению и возвышению униатского монашества чрез его образование и улучшение его жизни, но служить вместе интересам всей униатской Церкви, ее распространению, укреплению и возвышению, в особенности возвышению ее иерархии чрез образование и воспитание приходского духовенства и народа и чрез замещение архиерейских кафедр достойнейшими членами ордена{[103*]}. Это последнее средство действительно могло возвысить униатскую иерархию, потому что отселе архиерейское достоинство делалось доступным только людям, получившим богословское образование и подготовленным к такому высокому служению Церкви, между тем как прежде король раздавал русские епархии почти исключительно лицам светским, вовсе не соответствовавшим ни по умственным, ни по нравственным качествам своему новому призванию. Кстати заметим, что другого возвышения, о котором мечтали униатские владыки в самом начале унии, они никак не могли добиться. В 1615 г., генваря 20-го Рутский усильно просил членов слонимского съезда походатайствовать на генеральном сейме пред королем и всеми панами, радами и послами, чтобы высшее униатское духовенство заседало в сенате наравне в римским, но не имел успеха. Желая утешить Рутского и показать ему свое благоволение, папа Павел V в том же году удостоил его чести иметь седалище в кругу собственных сенаторов и сделал его одним из своих ассистентов{329}.

Вскоре после вступления своего на митрополитскую кафедру Рутский, вероятно, сделал попытку в видах большего сближения униатов с латинянами, чтобы униатские священники совершали службы и в костелах, а ксендзы — в униатских церквах и чтобы униаты крестили своих детей и исповедовались у ксендзов, как у своих священников. Ибо не без причины же 17 октября 1614 г. жители города Ратна вместе с своими священниками обратились к Рутскому с челобитною, в которой, называя его своим милостивым пастырем и отцом и испрашивая себе его благословения, просили вместе, чтобы им дозволено было оставаться при всех стародавних церемониях и богослужении святой Восточной Церкви, держаться старого календаря и по нему совершать свои праздники; чтобы униатские священники не отправляли служб в костелах, а только в своих церквах, униатских детей крестили только свои священники, а не ксендзы и униатов не заставляли исповедоваться у ксендзов. В заключение просители присовокупляли: «Мы признаем и таинства Римской Церкви за таинства и имеем католиков за наших братий, а не за еретиков, но усердно просим нашего милостивого пана и пастыря оставить нас при нашей стародавней церковности, при наших таинствах и обрядах»{330}. Впрочем, могло быть, что Рутский решился было на такую попытку не по доброй своей воле, а под давлением или латинских прелатов и иезуитов, или даже короля. По крайней мере в следующем году сам Рутский писал к папе Павлу V, что попытка эта многих соблазняет, и по его настоятельным просьбам папа издал бреве (10 декабря 1615 г.), которым повелевал: отнюдь не изменять и не касаться всех священных обрядов и церемоний, какими пользуются униаты в своем богослужении и при совершении таинств, если обряды те и церемонии не противны истине католической веры и общению с Римскою Церковию, как и было обещано при начале унии папою Климентом VIII и еще прежде постановлено на Флорентийском Соборе. Папа дозволил только по просьбе Рутского другою своею грамотою, данною в тот же день, чтобы в случаях нужды униатские высшие духовные лица получали посвящение при соучастии (assistentibus) двух или трех латинских епископов, а латинские такие же лица — при соучастии двух или трех униатских епископов{331}.

Главным поприщем борьбы между униатами и православными и во дни митрополита Рутского был город Вильна. Здесь преимущественно действовали друг против друга два монастыря: Свято-Троицкий униатский с своим братством и Свято-Духовский православный с своим братством. Архимандритом Троицкого монастыря оставался сам Рутский, хотя находились в монастыре и другие архимандриты, вероятно, в качестве наместников митрополита: с 1614 г. Иоасаф Кунцевич, настоятельствовавший пред тем понемногу в монастырях Бытенском и потом в Жировицком, а с 1617 г. Лев Кревза{332}. Средства Троицкого монастыря постоянно увеличивались. Кроме прежних имений, которые он приобрел еще до унии, кроме недавно переданных ему плаца и домов Пятницкой церкви в Вильне он владел уже имениями пяти других монастырей, к нему присоединенных: Брацлавского, минского Вознесенского и трех овручских. Теперь Рутский подарил Троицкому монастырю (1613) еще свое отцовское имение Руту, находившееся неподалеку от Новогрудка; король вновь приказал (6 августа 1614 г.) виленским медовым братствам отдавать на Троицкий монастырь половину их доходов, которые все назначил было три года тому назад на возобновление погоревших в Вильне русских церквей, а какой-то земский виленский писарь Ян Коленда подарил тому же монастырю (20 июня 1619 г.) свой дом, который с дозволения Рутского построил на плацу бывшей русской церкви Козмы и Дамиана{333}. Казалось, довольно имел Свято-Троицкий монастырь, но ему хотелось иметь и то, что принадлежало его соседу, хотелось отнять у Свято-Духовского монастыря все, чем он владел, даже самое право на существование. Начать это дело Рутский предоставил Свято-Троицкому братству.

В 1614 г. русские радцы виленского магистрата Леон Мамонич (содержатель известной типографии) и Петр Коптевич и виленский мещанин Игнатий Дубович, бывшие некогда православными, пожаловались королю от имени всего униатского Троицкого братства, будто бы называющие себя церковным братством при новой церкви Святого Духа в Вильне незаконно присвоили себе королевские грамоты, пожалованные именно Троицкому братству: грамоту 1589 г. (21 июля), которою король утвердил Троицкое братство, его устав, школу и типографию, и грамоту 1592 г. (9 октября), которою король утвердил за тем же братством его дома и грунты и дозволил ему построить на тех грунтах церковь, и будто бы эти своевольные люди, незаконно пользуясь имениями и всеми доходами Троицкого братства, причинили уже ему убытку на сорок тысяч коп литовских, а из типографии, принадлежащей Троицкому братству, выпускали и выпускают книги еретические, противные святой Восточной Церкви и оскорбительные для государя и государственных чинов. Король прислал в Вильну свой мандат от 18 июля на имя попов новой церкви Святого Духа: Логвина Карповича, Василия Игнатовича и Григория Дудцы — и старшин братства той же церкви, повелевая им лично явиться в его задворный суд и представить, если какие имеют, привилегии и грамоты, также книгу братского впису и реестра братских приходов и расходов для удовлетворения по жалобе Троицкого братства{334}. Трудно предположить, чтобы жаловавшиеся униаты не знали содержания тех королевских грамот, которые хотели теперь отнять у Свято-Духовского православного братства; а если знали, то они действовали, очевидно, против совести и всякой правды. В грамоте 1589 г. король ясно говорит, что утверждает при Троицком монастыре то самое братство и его устав, которое уже благословил и утвердил своею грамотою Константинопольский патриарх Иеремия, утверждает за этим братством ту самую школу и типографию, которые оно уже имело за благословением того же патриарха, и даже позволяет этому братству употреблять печать, пожалованную ему патриархом. А в грамоте 1592 г. выражается, что, утвердивши прежде при Троицком монастыре церковное братство, его устав, школу и типографию, «водлуг листов и благословенства звирхнейшего пастыря в религии их, патриарха Константинопольскаго отца Иеремии», утверждает теперь за этим братством домы и грунты, недавно им приобретенные, и дозволяет ему построить на тех грунтах свою церковь, какую угодно{335}. Несмотря, однако ж, на такое непререкаемое свидетельство самих грамот, что они пожалованы королем вовсе не униатскому братству, а православному, которое действительно и существовало прежде при Троицком монастыре, но потом принуждено было удалиться от него и устроило свою церковь и монастырь во имя Святого Духа, иск, начатый униатским Троицким братством против Свято-Духовского, крайне огорчил членов последнего. Они знали по опыту, что это дело будет стоить им многих хлопот, скорбей и издержек, что оно может тянуться очень долго и при всей их правоте может окончиться на задворном королевском суде вовсе не в их пользу и лишить их всего, чем владеет их братство. Потому старшины Свято-Духовского братства, виленские мещане, поименованные в королевском мандате, тогда же подали протестацию в виленский гродский суд на своих сограждан-униатов, Мамонича, Коптевича и Дубовича, возбудивших этот совершенно беззаконный иск с целию ввести православных в убытки и причинить им затруднения и огорчения. В следующем году Свято-Духовское братство, жалуясь на притеснения со стороны Рутского, просило (22 мая) дворян, собиравшихся в Вильне для избрания послов на будущий сейм, чтобы они походатайствовали пред королем об отмене его мандата и задворного процесса по делу о братской типографии и о братских церковных грунтах и прочих имениях. А в 1616 г. то же братство само отправило свою подробнейшую просьбу на генеральный сейм и вместе писало (2 марта) к виленскому воеводе князю Христофору Радзивиллу{[104*]}: «Не только вашей милости, нашему милостивому пану, но и всему почти свету известно, что мы в продолжение двадцати уже лет не перестаем подавать в каждый сейм и съезд наши слезные просьбы и жалобы на оскорбления главнейшего нашего права свободы совести и веры бывшими нашими пастырями, теперь отступниками, которые хотят принудить нас также к отступничеству и лишить нас всех прав и привилегий, когда-либо данных королями нашей православной старожитной вере... Хотят отнять у нас самую церковь и монастырь наш братский, на вольных грунтах шляхетских построенный и сеймом утвержденный; усиливаются отобрать от нас и денежные наши суммы, на которые не имеют никакого права. Монахи ксендза Рутского и другие факторы, согласившись с некоторыми виленскими мещанами, отступившими от нашей старожитной религии, мучат нас позвами, арестами и открытыми нападениями...» В заключение члены братства просили Радзивилла как одного из могущественных сенаторов защитить на сейме их права и посодействовать, чтобы просьба их могла быть там подана. Но этот сейм, верно, не сделал ничего для Свято-Духовского братства, потому что спустя два года члены братства вновь послали такую же свою просьбу на генеральный сейм и вновь умоляли князя Радзивилла заступиться за них на сейме, причем уведомляли князя, что монахи Рутского не только хотят отнять у православного братства грунты, церковь, школу и монастырь, но усиливаются еще взыскать сто тысяч злотых с тех членов братства, которые поименованы в мандате короля, как штраф за их неявку на задворный суд и уже наложили запрещение на имения их, а с виленским городским судом заключили сделку, по которой суд не принимает от православных ни заявлений, ни протестов на притеснение от униатов. Сейм 1618 г., хотя также не рассмотрел дела по жалобам православных и решение его отложил до следующего сейма, по крайней мере постановил, чтобы до того времени православное духовенство и миряне были оставлены в покое, свободно пользовались своим богослужением и чтобы их не принуждали к унии и не волочили приказными позвами{336}.

Вражда Троицкого монастыря и униатов в Вильне к Свято-Духовскому монастырю и православным выражалась и другими способами. Церковь Святого Духа униаты обыкновенно называли наливайковскою по имени отличавшегося крайнею неприязнию к унии и униатам казацкого гетмана Наливайки, который в 1597 г. претерпел мучительную казнь в Варшаве как бунтовщик, и для выражения того, якобы и все посещающие эту церковь суть такие же бунтовщики-наливайки. Почти не проходило дня и ночи, когда бы из Троицкого монастыря не бросали камней, не пускали даже стрел в Свято-Духовский и в тех, которые ходили туда для богомолья. Однажды поранили таким образом и зашибли более двадцати шляхетных детей, обучавшихся в свято-духовской школе; в другой раз пробили голову самому настоятелю Свято-Духова монастыря; в третий бросали камнями в двух знатных госпож, ехавших в церковь Святого Духа на богослужение: жену подкомория троцкого (князя Огинского) и жену подкомория виленского. На все такие обиды тогда же заносились протесты и жалобы в трибунальские, земские и городские книги. Православных ремесленников исключали из разных ремесловых цехов без всякой причины, а за то единственно, что они ходили в церковь Святого Духа и присутствовали там при богослужении. Русского бурмистра и трех райцев виленской ратуши за то же самое велели арестовать под предлогом будто бы их измены и потребовали к расправе и двух из них в продолжение нескольких недель держали в ратушной тюрьме. В Вильне старанием троицкого игумена или архимандрита Иоасафа Кунцевича уже принято было за общее правило: не избирать в бурмистры и райцы и вообще не допускать на должности в городском магистрате никого из русских, кроме униатов; равно не принимать в купеческие братства и ремесловые цехи или исключать из них тех русских, которые не представят удостоверения, что они содержат унию. Обе эти меры, тогда же принятые и в Новогрудке, были крайне несправедливы и стеснительны для православных и, касаясь самых существенных житейских интересов, могли поколебать многих городских жителей. Ученая братия Троицкого монастыря и семинарии писали и издавали против православия и православных брошюры, которые большею частию остались нам известными только по своим заглавиям, каковы: «Уния», «Разговор брестского мещанина с виленским братчиком», «Воскресший Наливайко», «Политика, называемая невежеством» и подобные{337}.

Троицкие монахи пытались еще в 1617 г. вызвать свято-духовских на публичный диспут в полной надежде посрамить их торжественно. Устроить это дело взял на себя (в 1617 г.) сам Виленский бискуп Евстафий Волович будто бы с целию примирить напрасно враждующих между собою. Он успел склонить к тому православных, согласившись на их условия, чтобы из латинского духовенства могли присутствовать на диспуте только он, бискуп, и с ним две духовных особы в качестве простых слушателей, а из латинских мирян лишь те, кого пригласят или допустят сами православные. Уже назначены были время и место для диспута. Многие светские лица из православных выразили желание присутствовать на нем, немало и униатских дворян съехалось для того в Вильну. Но внезапно за три дня до назначенного времени свято-духовские иноки прислали сказать бискупу, что они отказываются от диспута, так как нет такого судии, который бы мог беспристрастно решить, на чьей стороне останется победа. Униаты очень огорчились и укоряли православных за отказ, но нельзя не согласиться, что последние поступили благоразумно, если вспомним прежние примеры происходивших в Вильне публичных диспутов, которые обыкновенно при отсутствии беспристрастного судии оканчивались тем, что обе спорившие стороны усвояли себе победу и еще более возбуждались взаимною неприязнию{338}. Униаты, однако ж, не хотели оставить начатого дела неоконченным. Они пригласили на сходку почтенных людей как из своих единоверцев, так и из православных, живших в Вильне, разложили пред ними одни только славянские книги, рукописные и печатные, и на основании этих книг старались доказать законность унии. А так как в короткое время трудно было все внимательно обсудить и некоторые по причине громадного стечения народа не могли всего дослышать, то многие знатные особы просили, чтобы все, о чем говорилось на сходке, было отпечатано во всеобщее сведение. И троицкий архимандрит Лев Кревза в том же 1617 г. напечатал в Вильне сочинение под заглавием «Оборона церковной унии»[672]. Содержание этой книги кратко определил он сам в следующих словах предисловия: «Охотно исполняя данное нами обещание, мы печатаем в том порядке, как говорилось на сходке: а) что наивысший Пастырь наш Иисус Христос оставил нам после Себя главным пастырем святого Петра, которому подчинялись все, как овцы, так и пастыри; б) что св. Петру в его главном пастырстве законно наследовали Римские папы; в) что наша Русь приняла св. Крещение в то время, когда Греческая Церковь находилась в единении с Римскою Церковию, и хотя потом Греческая Церковь оторвалась от этого единения, но Русь мало знала об этом и весьма часто не подчинялась патриархам; г) что лет двести назад митрополит и русские епископы не легкомысленно, а рассудительно возобновили это единение, временно заглушенное, в котором и теперь их наследники справедливо пребывают, противящиеся же этому не суть на пути ко спасению». Соответственно этому вся книга Кревзы разделена на четыре части, из которых каждая заключает в себе по нескольку отделов{339}.

Обратимся к Свято-Духовскому монастырю и братству, на которых столько нападали. Это братство стояло во главе всех православных братств и было самое сильное, ревностное и энергическое, как свидетельствует история его борьбы с Потеем и Рутским. Оно не только отражало все их нападения, но само вызывало их на суд, слало свои жалобы, просьбы, послов на каждый сеймик и сейм, к разным важным лицам и не щадило никаких издержек, которые необходимы были при всех такого рода сношениях и для успеха в тогдашних судебных процессах. Оно не только отстояло свои прежние домы и грунты с церковию и монастырем, но приобретало еще новые. Один из членов братства, князь Богдан Матвеевич Огинский, в 1616 г. купил в Вильне два дома, дементиевский и афанасовский, прилегавшие к грунтам Свято-Духовской церкви, и подарил эти домы с их плацами и прочими строениями своему братству на вечные времена. Братство на свои собственные средства содержало церковь, монастырь, школу и бурсу для бедных учеников, а в 1617 г. соорудило новый каменный школьный дом. Дом этот, как писало тогда само братство к Львовскому братству, разделен был на пять училищ (классов): в трех читалась латинская наука иноверными немцами, скудости ради своих; в четвертом — русская, в пятом — славянская и греческая. Братство желало иметь во всех классах своих православных учителей, старалось отыскивать их и, между прочим, обратилось к Львовскому братству с просьбою, чтобы оно, если знает таких мужей, прислало их в Вильну ради общей пользы. «В настоящие тяжкие для нас времена,— говорило Виленское братство,— все мы единодушно должны заботиться, как бы нам удовлетворить учеными мужами на первых порах хоть одно место, чтобы они, трудясь как сыны, а не как наемники для своей матери Церкви, приготовили нам искусных иереев не только для городов, но и для весей»{340}.

Основателем общежития в Свято-Духовом монастыре по чину святого Василия Великого и первым архимандритом был Леонтий Карпович{341}. Он был сын православного священника, происходил из шляхетской фамилии Карповичей, которые издавна считались обывателями и помещиками в Пинском повете{342}. Родился около 1580 г. и наречен при крещении Логгином. В первый раз упоминается в январе 1609 г., но упоминается еще как лицо светское: в числе послов, ехавших тогда из Вильны от православного духовенства и мирян на варшавский сейм, чтобы противодействовать униатскому митрополиту Потею, находился и «пан Логгин Карпович». Во второй раз упоминается в мае 1610 г. как «корректор» книг, издававшихся братиями виленского Свято-Духовского монастыря: теперь, вероятно, он уже состоял в числе этих братий и вводил между ними общежитие, так как в 1611 г. виленский Свято-Духовский монастырь был уже несомненно общежительным. В мае 1610 г. король, как мы видели в своем месте, по доносу врагов православия, будто в Свято-Духовской типографии печатаются пасквили против правительства, приказал типографию закрыть, книги в ней сжечь, а корректора Логгина Карповича, особенно если он не шляхтич, посадить на ратушу или в тюрьму впредь до распоряжения. Дворяне Пинского повета представили королю свидетельство, что Карпович по своему происхождению действительно шляхтич их повета, но свидетельство не помогло. Карпович был взят в темницу и заключен в оковы, а ему было тогда около тридцати лет, и от природы он был слабого сложения. Его волочили по разным судам, переводили из одной темницы в другую, и он везде непоколебимо отстаивал права православия и православных в Литве. Два года продолжались эти неповинные страдания, на теле Карповича от тяжких оков образовались язвы, следы которых заметны были даже после его смерти. Когда наконец он был отпущен и воротился к своим, то воротился окруженный славою доблестного исповедника и мученика за веру. В июле 1614 г. он снова упомянут в королевском мандате, данном Свято-Духовскому братству, но только как первый из трех попов церкви Святого Духа и все еще под именем Логгина Карповича{343}. Впрочем, попом церкви он мог быть назван, будучи уже иеромонахом (попом черным), даже игуменом и архимандритом. Относительно же имени Логгина очень вероятно, что униаты и король в своих грамотах продолжали называть Карповича его мирским именем и в то время, когда он был уже монахом Леонтием и архимандритом, подобно тому как впоследствии они называли Мелетия Смотрицкого его мирским именем Максима Герасимовича, когда он был не только архимандритом виленского Свято-Духова монастыря, преемником Карповича, но и архиепископом. Это потому, что они не хотели признавать в Вильне никакого православного архимандрита, тем более архиерея, и настаивали, что в Вильне может быть один только законный архимандрит — троицкий, т. е. униатский{344}. Как бы, однако ж, ни было, но в 1615 г. Леонтий Карпович был уже несомненно архимандритом. В этом году напечатаны два его «Казанья»: одно на Преображение Господне, другое на Успение Пресвятой Богородицы [280], которые произнес он в церкви Сошествия Святого Духа как «архимандрит монастыря общежительного братского виленского». Обе проповеди теперь напечатаны вновь, притом с русским переводом, и сделались общедоступными.

В первой проповеди, по поводу слов святого апостола Петра, сказанных во время Преображения Господня на Фаворе, о трех сенях, автор рассуждает о трояком состоянии рода человеческого: состоянии подзаконном, состоянии благодати и состоянии славы, когда Господь преобразит самое тело смирения нашего (Флп. 3. 21); раскрывает, что этого славного преображения удостоятся только те, которые еще здесь, на земле, преобразятся своими душами, и объясняет, в чем состоит троякое преображение души. Во второй проповеди автор старается подробно изобразить чрезвычайную славу и чрезвычайные совершенства, или преимущества, Пресвятой Девы Богородицы. Обе проповеди весьма обширны. В авторе виден не простой начетчик, какие прежде являлись у нас нередко, но человек с научным образованием и не только знаток Священного Писания и святых отцов, но довольно развитый мыслитель и довольно искусный оратор, знакомый с ораторскими приемами. Мы не можем удержаться, чтобы не представить несколько отрывков из каждой его проповеди.

В первой, например, он говорит: «Во всех догматах веры и в каждом отдельно она (православная Церковь) не отступает ни на малейшую черту от слов и учения Христа Спасителя своего и от предания свидетелей и самовидцев Его — апостолов, в целости и неповрежденности сохраненных истинными их преемниками, утвержденных канонами святых Вселенских Соборов, Духом Святым собранных и запечатленных кровию мучеников. И в тайнах, не подлежащих слову и разумению человеческому, она не исследует хитросплетенными рассуждениями, она верует, но не испытует Непостижимого, верует, но не измеряет Неизмеримого. Верует, что превечный Сын и превечный Дух — оба суть от превечного и единосущного Отца: Сын превечным рождением, а Дух превечным исхождением, а дознавать и исследовать то, каким образом (сие бывает), она не позволяет. Она верует, что Сей же единородный Сын, рожденный без матери от превечного Отца, напоследок времени родился от Святой Богородицы и Приснодевы Марии, но каким образом — не испытует. Она верует, что под видом хлеба верным преподается истинное Тело Его, а под видом вина истинная Кровь Его, а каким образом — она не доискивается, но говорит со св. Иоанном Златоустом: «Если верую, то просвещаюся душою, а если искушаю, то помрачаюся помыслами; если верую истинно, то возвышаюся на небо; если же ищу с искушением, то нисхожу в бездну». Короче сказать (святая Церковь), прияв ризу, истканную от вышнего богословия, и однажды возложив ее на себя, никогда (ее) не слагала и не только не запятнала (ее) никакою ересию, но и не обезобразила никакою пестротою нововведений и вымыслов человеческих и, нося ее на себе с достодолжным почитанием, в ней же исходит и в сретение Жениха своего, паки грядущего в мир сей с силою и славою многою». Далее: «Как вода, нагреваемая огнем, забыв свою природу, тяготеющую к земле, быстро подъемлется горе, так и человек, наделенный благодатию и даром Пресвятого и Животворящего Духа, возносится над слабостию своей бессильной природы и взывает: Вся могу о укрепляющем мя Христе (Флп. 4. 13)». Еще далее: «Если в то время, когда Христос Спаситель наш только малую зарю Божества Своего, как воспевает Церковь Божия, обнажил и малый луч присносущной славы Своей показал Своим ученикам, они исполнились столь великих и предивных, превосходящих ум и сердце утешений и радостей, то что же будет тогда, когда Он откроет не зарю некую, но самую славу Божества Своего и когда уже не чрез какую-либо завесу или прикрытие, но дарует нам ясно и самым делом созерцать ее, когда, говорю, узрим Его, по слову возлюбленного ученика Христова, якоже есть (1 Ин. 3. 2). Сие-то явление премирной славы и видение пресвятого лица Его одно только и может насытить человеческую душу и успокоить дух и сердце наше, согласно пророческому слову: Насыщуся, внегда явити ми ся славе Твоей (Пс. 16. 15). Ибо там человек, уже достигнув конца и предела своего блаженства, не восхощет идти далее, но, опочив в высочайшем благе, которое заключает в себе совершенство всех иных благ, будет вовеки утешаться и наслаждаться им, воспевая песнь: Обретох, егоже возлюби душа моя, удержах его и не оставих его (Песн. 3. 4). И если (апостолы), узрев одних только Моисея и Илию во славе и светлости при всемогущем Царе славы, столь много утешились в вожделенном обществе и сопребывании, что не желали никогда разлучаться с ними, то что же будет, когда не одни только Моисей и Илия, но бесчисленные легионы и воинства бесплотных служителей невещественной славы, то есть ангелов и архангелов, начал, сил, престолов, властей, херувимов и серафимов и иных св. угодников Божиих лики; когда, говорю, прехвальный Собор апостольский, хвалебный хор пророческий, победоносный полк мученический, венценосный легион девственников, знаменосное воинство исповедников, пламенно-крыльный лик пустынников; когда, наконец, все премногое множество блаженных граждан вышнего Иерусалима, пришедших от скорби многой к веселию, от трудов к опочиванию и измывших ризы своя в крови Агнца, за мир закланного (Апок. 7. 14), станут в величайшей и предивной светлости и красоте, острану превечного Царя славы; когда, согласно его Божественному слову: Просветятся, яко солнце (Мф. 13. 43) и когда будут иметь с Ним собеседование уже не о Кресте и позорной смерти, которую имел претерпеть в земном Иерусалиме, но будут непрестанно воспевать в небесном Сионе всерадостную песнь: Благословение, и слава, и премудрость, и хвала, и честь, и сила, и крепость Богу нашему во веки веков, аминь (Апок. 7. 12)». И еще далее: «О граде предивный, о граде преславный! Лучше есть един день пребывания в тебе (Пс. 83. 11), нежели тысяща лет плавания по сему непостоянному и бурному морю! О граде великого Царя (Мф. 5. 35), Иерусалиме небесный, мати всех нас (Гал. 4. 26)! О отечество наше возлюбленное и вожделенное (2 Кор. 5. 2)! О дом утешения, место непрестающего покоя, гнездо вечнопребывающих наслаждений, земля истинной свободы (Гал. 4. 26), сокровище неизменного блаженства! Блаженны те, которые возлюбили тебя (Тов. 13. 14), которые о тебе всегда помышляют, о тебе говорят (Пс. 83. 5), к тебе возводят очи и сердце из сей юдоли плача; о тебе всегда сетуют в сих узах (Пс. 141. 8; 2 Кор. 5. 4); к тебе всегда уготовляют себя в сем изгнании и пленении; к тебе всегда преселяются из сего странствия (Пс. 38. 13); к тебе предсылают все свои блага (Лк. 12. 33); в тебе созидают себе дом чрез добродетели и устрояют жилище чрез труды; к тебе шествуют тесным и прискорбным путем (Мф. 7. 14), неся на раменах великое бремя Креста (Мф. 16. 24); о тебе воздыхают с плачем и слезами (2 Кор. 5. 2; Рим. 8. 23); тебя приветствуют издалече, как свой отчий дом (Евр. 11. 13)! И опять скажу, блаженны те, которые возносятся к тебе высокопарящими крылами безмолвия и богомыслия от земных юдолей; те, которые чистым взором очищенного ока сердечного проникают в красоту и благолепие твое, которые ощущают сладость твоего наслаждения и благоуханную воню твоих ароматов (Песн. 1. 2)!»

В приступе ко второй своей проповеди Леонтий Карпович говорит: «Глас радости и глас спасения (Пс. 117. 15)! Узнаем твой голос, матерь наша Церковь! От радости приводишь нас к радости, от веселия призываешь к веселию, от славы ведешь в славу, дабы созерцать ее. В недавнее время показала ты нам славу Небесного Царя, показанную на Фаворской горе пред Его добровольным позорной страсти претерпением; показала луч светлости будущего века перед захождением во ад праведного солнца; показала будущую красоту телес святых перед поруганием и оплеванием их Главы. Теперь опять показываешь славу того же всемогущего Царя славы,— славу, которою Он после прославления и обожения пречистой плоти Своей паки прославился на горе одушевленной, на горе, приосененной Духом (Авв. 3. 3), на горе, в которой Сам благоволил жить (Пс. 67. 16). Ибо ежели Он прославляется во святых (Ин. 17. 10; Пс. 88. 8), то как же не будет прославлен в Той, Которая есть Святая Святых? Ежели, говорю, Он славится в тех, которые украшены Его славою по мере данного им дара, то как не прославится в Той, Которая по преизбыточеству исполнения благодати славою Его преукрашена?» В самой проповеди встречаются такие места: «Во многих и различных образах Ветхого Завета Она (Матерь Божия) прообразована. Купина, показанная Моисею на горе Синайской, огнем горящая и несгораемая (Исх. 3. 2), прообразовала мысленную Купину, вселившись в Которую огнь Божества не опалил Ее, а только просветил. Море, по которому Израиль шествовал немокренно и сухими ногами (Исх. 14. 29), но которое как до прехождения Израиля было, так и по прехождении осталось непроходимым, прообразовало бессеменное Рождество Бога Слова и пренепорочную как прежде Рождества, так и по Рождестве чистоту девства Богоматери. Жезл, или посох Аарона, чудесно процветший (Чис. 17. 8), прообразовал тот мысленный Жезл из корене Иессеева (Ис. 11. 1), из Которого процветал пречудным и непостижимым рождеством цвет — Христос Спаситель наш. Скиния свидения, или куща Моисеева, устроенная им по образу, показанному ему на горе (Евр. 8. 5; Исх. 25. 40), прообразовала ту мысленную Скинию, в Которую вселилось и пребывало с нами во плоти Слово превечное и бесплотное. Кивот, или ковчег завета, сделанный из негниющего кедрового дерева (Исх. 25. 10), прообразовал тот мысленный Кивот, пречистая плоть Которого не увидела тления. Трапеза с хлебами предложения на ней (Исх. 25. 23) прообразовала ту мысленную Трапезу, Которая носила в себе Хлеб животный, сшедый с небесе (Ин. 6. 51). Ковчег, внутри и снаружи позлащенный (Исх. 25. 11), прообразовал тот мысленный Ковчег, Который и внутри и совне позолотила благодать духовная. Стамна златая, имущая манну (Евр. 9. 4; Исх. 16. 33), прообразовала ту мысленную Стамну, в Которой лежала не (пустынная) манна, питаясь коею евреи все же умирали, но Манна истинная, содержащая в себе сладость всякой ангельской пищи, Манна, от которой аще кто снесть, не умрет вовеки (Ин. 6. 50). Кадильница златая (Чис. 7. 14) прообразовала ту мысленную Кадильницу, Которая, будучи устроена из чистого, неподдельного злата — чистой и нелицемерной любви, весь мир наполнила благоуханною вонею духовных аромат. Скрижали завета (Втор. 10. 1) прообразовали ту мысленную Скрижаль, на Которой перстом Отчим написалось превечное и соприсносущное Ему Слово. Храм Соломонов (3 Цар. 6. 2) прообразовал тот одушевленный Храм, Который создал Себе для желанного и сладостного упокоения мысленный Соломон, то есть Царь истинного мира. Святая святых, доступная только одному архиерею (и притом) только однажды в год (Евр. 9. 7), прообразовала ту мысленную Святыню, в Которую вошел один (только) Небесный, никогда не умирающий Архиерей по чину Мельхиседекову. Заключенные врата Иезекиилевы (Иез. 44. 2) прообразовали ту мысленную Дверь, Которою никто другой не входил, кроме всемогущего Князя, Иже упасе люди Своя, нового Израиля (Мих. 5. 4). Высочайшая лествица, показанная во сне патриарху Иакову (Быт. 28. 12), прообразовала ту мысленную Лествицу, Которая униженную грехом природу нашу возвысила от земли на небо. Руно Гедеоново (Суд. 6), во время всемирной засухи омоченное росою, прообразовало то одушевленное Руно, на Которое тихим и неведомым образом сошла с неба Роса (Пс. 71. 6) в то время, когда вся земля была суха, бесплодна и подвержена вечному проклятию. Гора (упоминаемая) в пророчестве Даниила и показанная во сне Навуходоносору, от которой отторгшийся без (помощи) рук камень сокрушил великого истукана (Дан. 2. 34), прообразовала ту мысленную Гору, от Которой без руки мужской отторгшийся Камень краеугольный, Камень живой, в Сионе положенный (Мф. 21. 42; Ис. 28. 16; 1 Петр. 2. 6), Христос Спаситель наш изгладил лесть идольскую, разрушил царство князя тьмы и основал свое вечное и непременное Царство (Дан. 2. 44)... Справедливо и весьма справедливо Церковь Божия именует Тебя, одушевленную Церковь, «честнейшею херувим и славнейшею без сравнения серафим». Того, кому они предстоят со страхом и трепетом (3 Езд. 8. 21), Ты восприяла в пречистую Свою утробу. Того, на Кого они зрети не смея, закрывают лица крылами (Ис. 6. 2), Ты носила на пречистых Твоих раменах. Ты повивала пеленами Одевающегося светом, яко ризою (Пс. 103. 2). Ты питала млеком Отверзающего руку Свою и Исполняющего всякое животное благоволением (Пс. 144. 16). О, поистине, преславная глаголашася о Тебе, Граде Божий (Пс. 86. 3), если Ты стяжал столь преславное имя... Не без причины некоторые из славных церковных учителей называют Ее величайшим и первейшим чудом в мире; а св. Иоанн в Откровении — великим знамением, явившимся на небеси (Апок. 12. 1). Нет в Ней ничего такого, что не было бы дивно и славно, как о том Церковь говорит сей одушевленной Церкви: «Вся паче смысла, вся преславная Твоя, Богородице, таинства...» Дивно было Ее зачатие, дивно Рождество, дивна и превыше человеческого естества святость всей Ее жизни; и дивно и паче ума и слова в Ее девственной чистоте матернее плодоношение; дивно также и превыше обычного закона природы Ее преславное и всечестное Успение, и столь дивно, что не только люди, но и бесплотных воинства должны были удивляться ему, как о сем Церковь Божия воспевает, говоря: ангели, Успение Пречистыя видевше, удивишася»{345}.

В 1619 г. Леонтий Карпович произнес надгробное Слово при отпевании князя Василия Васильевича Голицына, который вместе с митрополитом Филаретом Никитичем Романовым несколько лет томился в плену у поляков и, будучи наконец отпущен ими, скончался в Гродне, на пути в отечество, и погребен был на время в Свято-Духовом монастыре. Слово в том же году было напечатано на литовско-русском и польском языках{¤}. Но кроме трех Слов, сохранившихся в печати, Карпович произнес много и других Слов: он вообще проповедовал в Свято-Духовском монастыре весьма часто, с великою ревностию и большою славою. Его приходили слушать не одни православные, но даже иноверцы, и православные считали его по красноречию подобным Златоусту. Известен еще из литературных трудов Карповича перевод Толкования святого Иоанна Златоустого на молитву «Отче наш», напечатанный в 1620 г. [240] Для своего Свято-Духовского монастыря Леонтий составил устав, вероятно, тот самый, который под заглавием «Киновион, или Изображение евангельскаго иноческого общого жития, от св. отец вократце собранно» и напечатан иноками того монастыря «на Евю, в друкарни братской Виленской, року 1618» [265] (ясное свидетельство, что существовавшая в Евю типография принадлежала виленскому Свято-Духовскому братству){346}.

Такой настоятель и духовный вождь{[105*]} не мог не оказывать благотворного влияния и на подведомых ему иноков. Особенно драгоценны были труды их по изданию книг, которые они печатали разом в двух своих типографиях: находившейся в Евю и братской Виленской. В Евю они напечатали 1616 г. «Евангелие учительное», или собрание поучений на весь год, Константинопольского патриарха Каллиста [204], которое они теперь, как сами объясняют в предисловии, вновь переложили с греческого и славянского языка на русский простой, или простонародный, ввиду того что славянский перевод этой книги, не раз уже напечатанной, сделался для многих совсем непонятным, особенно в простонародье{[106*]}. В Вильне, в братской типографии, которая, значит, была уже восстановлена, те же иноки напечатали: около 1615 г. Молитвослов, содержащий в себе, между прочим, молитвы святого Кирилла Туровского [356], в 1617 г. Служебник [497], в 1618 г. Требник [353], в 1620 г. «Вертоград душевный» святогорца Фикарды [601] с предисловием от имени Леонтия Карповича{347}.

Самым замечательным из иноков Свято-Духова монастыря во дни Леонтия Карповича был Мелетий Смотрицкий{[107*]}. После своего знаменитого «Плача Восточной Церкви», напечатанного в Виленской братской типографии [687], он еще несколько лет оставался светским и, проживая преимущественно у князя Соломерецкого, написал опровержения на все тогдашние униатские брошюры против православия, каковы: «Уния» и прочие, исчисленные нами прежде, хотя и не издал этих опровержений. Мороховский своею известною книгою «Утешение» [691] будто бы произвел на Мелетия сильное впечатление, и он под этим впечатлением сочинил тогда же две статьи: «Палинодия» и «Об исхождении Св. Духа», в которых сделал некоторые уступки униатам. Первую статью он представил на рассмотрение Острожскому братству и дерманским инокам, но они сначала подвергли ее собственному его суду, а потом с его согласия сожгли. Вторую статью он представил Леонтию Карповичу, когда прибыл в Вильну с намерением поступить в Свято-Духовский монастырь, но и эта статья произвела большое смущение между православными иноками и осталась неизданною{348}. В каком году Смотрицкий поступил в монастырь, неизвестно. Сам он рассказывает о себе, что почти с детства имел склонность к монашеству, но желал не прежде сделаться иноком, как ознакомившись хорошо с обеими сторонами своей разнящейся по вере братии (т. е. православною и униатскою), и когда уже решился, то приехал в Свято-Духов монастырь и поступил в него сначала светским, не принимая пострижения, чтобы испытать себя и присмотреться к монастырской жизни. В это время с позволения старшего он, Смотрицкий, вошел в сношения с троицкими монахами, которые приходили к нему в монастырь и часто вели здесь беседу не только с ним, но и с самим настоятелем Леонтием. И Смотрицкий ходил к ним: два раза виделся с Рутским, три раза с Кунцевичем и Кревзою, но ходил не затем, чтобы принять унию, а беседовал с ними о том, что из унии целыми домами переходят в латинство, что униатские церкви по городам превращаются в костелы, что строят латинские школы там, где бы стоять униатским, что переходить в латинство всем русским дозволено, а из римской веры в русскую запрещено и т. п.{349} Униатские писатели, напротив, говорят, что Смотрицкий ходил тогда в Троицкий монастырь именно с целию принять унию, выражал пред униатскими монахами свою скорбь, что написал против унии и латинства свой «Плач», указывал средства к примирению православных с униатами и по совету троицких монахов будто бы ездил на Волынь и в Киев с целию располагать своих единоверцев к принятию унии. Кроме явных сношений с дозволения Леонтия Карповича Смотрицкий имел будто бы еще тайные сношения с базилианами и бернардинами и являлся на их сходки, так что когда об этом узнали в Свято-Духовском монастыре, то настоятель и все братство «торжественно» сделали Смотрицкому «братское исправление». А когда и вслед за тем он продолжал свои тайные сношения, то ему настоятельно предложили, чтобы он или совсем оставил Свято-Духов монастырь, или всецело отдался ему, приняв монашество. Смотрицкий предпочел последнее и в 1617 г. был пострижен в монахи Леонтием Карповичем и переименован из Максима в Мелетия. После пострижения он с пламенною ревностию предался иноческим подвигам и посвятил себя на служение своей обители и православной Церкви. Соблюдал строгий пост, носил суровую власяницу, изнурял себя нощными бдениями, ходил в убогой одежде. В братской школе преподавал по-латыни «свободные науки» и славянский язык. Составил для изучения последнего «Лексикон» и «Грамматику», которая тогда же три раза была напечатана (1618 {¤} и 1619 г. в Евю [302] и 1619 г. в Вильне [162]){350}.

Оба виленские монастыря, Троицкий и Свято-Духовский, принимали участие и в борьбе униатов с православными в Минске, потому что оба имели там свои как бы колонии. Троицкому монастырю еще с 1613 г. принадлежал минский Вознесенский. Кроме того, иноки последнего завели было монастырь вместе со школою при церкви святых Козмы и Дамиана, отнятой у православных. Настоятелем обоих этих минских монастырей, Вознесенского и Козмо-Дамианского, в 1615–1617 г. назывался Афанасий Пакоста. Но, находя пребывание монастыря при Козмодамианской церкви почему-то неудобным, Пакоста выпросил у короля плац у другой приходской церкви — Свято-Духовской, воздвиг вместо нее новый каменный храм во имя Святого Духа и перевел сюда от Козмодамианской церкви и монастырь и школу, так что в 1619 г. назывался уже настоятелем минских монастырей, Вознесенского и Свято-Духовского{351}. Два также монастыря принадлежали в Минске и виленскому Свято-Духовскому монастырю, но только один мужской, а другой женский. Мужской — Петропавловский, основанный женою маршалка Богдана Стецкевича Евдокиею Григорьевною, княжною Друцкою-Горскою, передан по воле ее под власть виленских свято-духовских монахов 21 ноября 1613 г., и первым игуменом в нем был Гедеон. Женский православный монастырь устроился было первоначально при храме Рождества Пресвятой Богородицы, находившемся в ведении тех же иноков, и устроился с дозволения князя Януша Радзивилла (от 24 января 1614 г.), на земле которого стоял названный храм. Но около 1618 г. невестка основательницы Петропавловского монастыря, жена Вильгельма Стецкевича, подкомория брацлавского, княжна Анна Огинская купила дом с плацем, разными постройками и огородами по соседству с Петропавловским монастырем и подарила на устройство здесь женского православного монастыря, с тем чтобы сюда переведены были игуменья Евгения Шембелевна и ее инокини, проживавшие доселе при Рождество-Богородицкой церкви, и чтобы монастырь этот находился под ведением игумена Петропавловского монастыря и подчинен был виленскому Свято-Духовскому. Леонтий Карпович, архимандрит виленского Свято-Духовского монастыря, выдал игуменье Евгении по ее просьбе благословенную грамоту (от 31 июля 1618 г.) на постройку этого нового женского монастыря в честь и славу Триипостасного Бога и на заведение в монастыре общежития по чину святого Василия Великого{352}. Православные монастыри в Минске пользовались большим сочувствием со стороны местных жителей, и особенно дворян и членов городского магистрата, которые составляли при Петропавловском монастыре многочисленное церковное братство, а униатские встречали почти от всех одну холодность и даже явную неприязнь. При всем том униаты и здесь в надежде на покровительство короля дерзко нападали на православных, а православным приходилось только жаловаться и защищаться. В 1616 г., 9 января настоятель минских униатских монастырей Афанасий Пакоста явился в сопровождении возного в городскую ратушу и сказал: «Я узнал, что здесь некоторые мещане по королевской грамоте от 11 сентября 1592 г. образовали соборное братство при соборной церкви в замке, имели свой дом, госпиталь, школу,— существует ли еще это братство и где оно?» Бурмистры отвечали: «Братство это действительно существовало и имело братский дом подле церкви Козмы и Дамиана, но за разногласием членов прекратилось, и где оно теперь, что с ним сталось, не знаем». Пакоста обратился с просьбою к королю, и король прислал в Минск (20 февраля 1616 г.) дворянина Сновского произвесть расследование как о соборном братстве, так и об его имениях. Когда Сновский донес королю, что братство уже не существует, и указал на имения, будто бы принадлежавшие братству, тогда Пакоста выпросил у короля эти имения себе и, получив королевскую грамоту, насильно завладел городским госпиталем и принадлежавшими ему двором в Минске и загородными грунтами с сеножатью. Бурмистры и райцы от имени всего города подали жалобу королю, что Сновский произвел расследование неправильно, а Пакоста тайком, без ведома их, выпросил себе у короля привилегию на такие имения, которые вовсе не принадлежали братству, напротив, всегда принадлежали городу и находились под управлением городского магистрата. Король потребовал Пакосту на суд, но Пакоста не только на суд не явился, а исходатайствовал себе у короля в 1617 г. еще две грамоты: по одной выстроил на городском рынке свои монастырские лавки для торговли, не платившие никаких взносов в пользу города; по другой завладел несколькими домами, принадлежавшими прежде приходским православным церквам Козмодамианской и Свято-Духовской. Бурмистры и райцы пожаловались вновь, и король вновь потребовал (от 15 апреля 1620 г.) на свой задворный суд только уже не Пакосту, сделавшегося Холмским епископом, а его преемника в Минске Илариона Барановича. Разумеется, город не воротил себе отнятого униатами{353}. При Петропавловском монастыре существовала православная школа: школа эта служила предметом постоянной ненависти для начальников и педагогов униатской козмодамианской школы. Они часто высылали своих слуг и школьников делать нападения по улицам на детей, посещавших православную школу, поносить их, бить чем попало и не давать им проходу. Особенно сильное побоище случилось в 16-й день февраля 1617 г. Тогда несколько десятков униатских школьников по приказанию своих бакалавров Дионисия Хмельницкого и Николая Новака, вооружившись киями, насечками, камнями и руководимые монастырскими слугами, с таким азартом набросились на детей, спокойно возвращавшихся из петропавловской школы, что многих из них переранили, других избили почти до смерти, а иных едва успели отнять прохожие. Настоятель Петропавловского монастыря Гедеон на другой день принес жалобу в минский городской суд, а возный, лично освидетельствовавший избитых малюток, внес туда же свое заявление{354}.

Но униатам хотелось большего,— хотелось совсем вытеснить православных и православные монастыри из Минска. Королю было донесено, что народ в Минске часто делает нападения на духовных особ, находящихся под властию митрополита Рутского, на их церкви и домы и производит разные беспорядки и бесчинства, и все это совершается с ведома самих городских бурмистров, райцев и лавников. Король назначил (5 октября 1616 г.) двух инквизиторов — венденского воеводу Христофора Слушку и минского кастеляна Петра Тышкевича, чтобы они расследовали дело и отыскали бунтовщиков. Когда следствие будто бы подтвердило справедливость доноса, тогда повелись против православных решительные подкопы с двух сторон. С одной стороны, один из бывших следователей, Петр Тышкевич, сделавшись воеводою и старостою минским, занес (1619) в книги войта минского протестацию, в которой, указывая на бунты православных жителей Минска, говорил, что у них следует отнять и церковь Рождества Пресвятой Богородицы, присвоенную ими себе незаконно,— так как она построена коштом митрополита и ему должна принадлежать,— и церковь Петра и Павла вместе с монастырем, построенную ими вновь своевольно. Но против Тышкевича тогда же протестовали (26 и 27 ноября) пред трибунальным судом, во-первых, князь Януш Радзивилл, утверждая, что церковь Рождества Пресвятой Богородицы принадлежит ему, построена на его княжеской земле для христиан, состоящих под властию Константинопольского патриарха, и никто не вправе отнять у них этой церкви, и, во-вторых, православные князья и дворяне, которые объявили, что Петропавловскую церковь и монастырь они построили на своих собственных шляхтенских грунтах и что Тышкевич своим посягательством на эту церковь нарушает их права и постановления сеймов. С другой стороны, наместник митрополита Рутского в Минске и настоятель униатских монастырей Иларион Баранович пожаловался королю, что православные делают сходки и складчины и чинят бунты против униатов, отняли у них старую церковь Рождества Богородицы — митрополичью, построили себе самовольно новую церковь с монастырем, завели свою школу в подрыв униатской, дозволенной самим королем. Король прислал мандат (от 15 января 1620 г.) на имя минских бурмистров, райцев и лавников и потребовал их на свой задворный суд. Но против этого православные дворяне сделали (2 февраля 1620 г.) публичное заявление: «Церковь св. апостолов Петра и Павла и при ней монастырь и школу в Минске основали не бурмистры, райцы и лавники, а мы, шляхта, на наших шляхетских землях, и мы же содержим эту церковь, монастырь и школу как их ктиторы и опекуны. Рутский и его наместник в Минске не перестают нарушать наши права и вольности вопреки сеймовым конституциям и под предлогом каких-то бунтов изыскивают все средства, чтобы притеснять православных жителей Минска и даже совсем искоренить нашу старожитную веру. Потому мы кроме прежних наших протестаций в разных судах вносим теперь общую протестацию пред лицо самого короля и уполномочиваем одного из своей среды подать от имени всех нас просьбу королю, чтобы нас не стесняли в наших правах и вольностях шляхетских и в свободном исповедании нашей старожитной веры и чтобы церквам, нами основанным, не причинялось никакого вреда вследствие мандата, присланного на имя членов городской ратуши»{355}.

Ревнуя о поддержании своей веры, православные дворяне основывали монастыри и в других местах и так же подчиняли виленскому Свято-Духову монастырю, как Петропавловский минский. Королевский дворянин Новогрудского воеводства Константин Богданович Долмат с женою своею Анною из рода Юрковских основал в 1618 г. мужской общежительный монастырь при Крестовоздвиженской церкви в селе своем Цепре (ныне в Слуцком уезде) и подарил на этот монастырь все село Цепр с землями и крестьянами и половину другого своего имения — «новый двор» с землями и крестьянами, с тем чтобы Цеперский монастырь оставался навсегда в послушании Цареградскому патриарху, был подчинен виленскому Свято-Духовскому монастырю и содержал при себе школу и госпиталь. Подобным образом подкоморий троцкий князь Богдан Матвеевич Огинский с женою своею Анною (Раиною) из рода Воловичей основал мужской монастырь в местечке своем Евье, или Вивье, при церквах Вознесения Господня и Успения Богородицы, и в 1619 г. подарил на содержание этого монастыря, в котором находилась и известная типография, свой двор вивьевский в Троицком повете со всеми постройками, садами, огородами, пашнями и сеножатями, еще два села Олесники с землями и крестьянами и шесть озер. Отдавая свой новооснованный монастырь в подчинение виленскому Свято-Духовскому, князь заключил с иноками последнего и со всем Свято-Духовским братством условие, чтобы они присылали в Вивьевский монастырь иноков годных и способных и содержали при нем школу{356}. Нельзя при этом не заметить, что князь Богдан Матвеевич Огинский после незабвенного К. К. Острожского едва ли не более всех русских дворян в Литве потрудился для православия. Кроме того что он был членом Свято-Духовского виленского братства и принимал самое близкое участие в борьбе его с Потеем, будучи на то время братским старостою, он же находился, как мы видели, и во главе дворян, основавших в Минске церковное братство и Петропавловскую обитель; он приютил в имении своем Евье братскую Виленскую типографию, когда она подверглась преследованию, и давал свято-духовским инокам материальные средства на издание в ней полезных книг; он нарочно купил в Вильне и подарил Свято-Духовскому монастырю два соседние с ним дома и вот теперь основал еще в Вивье и наделил угодьями новый монастырь, который подчинил тому же Свято-Духовскому. Наравне с новыми православными монастырями присоединялись к виленскому Свято-Духовскому и подчинялись ему и некоторые из прежних, например брагино-селецкий Преображенский, основанный в 1609 г. князем Адамом Корибутовичем Вишневецким, и слуцкий Троицкий, в котором погребена в 1617 г. последняя отрасль князей Олельковичей-Слуцких, благоверная княжна София Юрьевна{357}. Таким образом виленский Свято-Духов монастырь, объединяя под своею духовною властию несколько православных монастырей, мог распространять чрез них свое благотворное влияние на весь край.

По примеру других православных дворян жена слонимского земского судьи Христофора Михайловича Гарабурды Раина Макаровна, руководимая советами виленских свято-духовских братчиков, основала было церковь и при ней монастырь во имя Богоявления в городе Пинске, на своем шляхетском грунте, называемом полозовским. Но Пинский униатский епископ Паисий Саховский принес в 1614 г. жалобу королю, обвиняя Раину Гарабурдину, во-первых, в том, что она основала церковь и монастырь без его епископского благословения, а во-вторых, в том, будто она своевольно захватила под свой монастырь несколько королевских замковых плацов, почему король и прислал Раине мандат (от 22 ноября) явиться на задворный королевский суд. Между тем сам Паисий всенародно предал Раину проклятию в своем кафедральном соборе, хотя она как православная вовсе не подлежала его духовной власти, и, собрав несколько сот своих крестьян, вооруженных разными орудиями, 13 сентября 1614 г. сделал нападение на новый Богоявленский монастырь, совершенно разрушил в нем церковь и дерево ее приказал спустить рекою Пиною к пинскому кляштору*. С этого времени начался иск Раины против епископа Паисия, и их взаимная тяжба продолжалась почти четыре года. Паисий кроме задворного королевского суда, присудившего взыскать с Раины Гарабурдиной три тысячи коп грошей литовских, подавал на нее жалобу еще в трибунальный суд смешанный, т. е. из духовных и светских лиц, который присудил (2 августа 1616 г.) взыскать с нее 10 000 польских злотых за то, будто она нарушила сеймовое постановление 1609 г., стеснила Пинского униатского епископа и его капитулу и причиняет им большой вред, построив православную церковь и монастырь, в котором собираются схизматики, виленские братчики и пинские мещане, злоумышляющие против унии. Раина с своей стороны несколько раз подавала жалобы на Паисия в трибунальный суд светский и обвиняла епископа в том, что сам он нарушает постановление сейма 1609 г., совершенно стесняя православных в отправлении их богослужения, и нарушил ее шляхетские права, разрушив церковь, построенную ею на собственном ее шляхетском грунте. Паисий каждый раз отказывался явиться на трибунальный суд светский, считая себя не подлежащим ему, и суд этот наконец определил (28 июля 1617 г.) приостановить взыскание штрафов, наложенных на Раину Гарабурдину и все дело передать на рассмотрение генерального сейма. На варшавском сейме 1618 г. король вместе с своими сенаторами и послами признал виновною Раину и присудил (6 марта): взыскать с нее 3000 коп грошей литовских и 40 000 злотых польских; самую церковь, ею построенную, отдать Пинскому владыке Паисию и утвердить его пастырскую власть над всеми церквами и над попами как в Пинске, так и во всей Пинской епархии. Раина должна была смириться и заключила (16 марта) с Паисием мировую: он согласился не взыскивать с Раины наложенных на нее пеней, а она отдала ему не только свою церковь, но и самый грунт свой полозовский со всеми на нем постройками на вечные времена и обязалась прекратить все другие иски, которые вела против Паисия{358}. Уния в Пинске одержала окончательную победу над православием.

В Полоцке архиепископствовал еще Гедеон Брольницкий, достигший уже девяноста лет жизни и совсем охладевший к унии. Он «всенародно объявлял, что уния ему омерзела, и давал письменные разрешения городам своей епархии оставаться под послушанием патриарха»{359}. Узнал об этом митрополит Рутский и выпросил у папы благословение назначить Гедеону коадъютора, который бы по смерти старца сделался и его преемником. С этою целию Рутский избрал и 12 ноября 1617 г. рукоположил в Вильне вместе с другими архиереями в епископский сан своего давнего друга, известного ревнителя унии Иоасафа Кунцевича, которому едва исполнилось 38 лет. В следующем году, 9 января Кунцевич прибыл в Полоцк и был торжественно встречен городскими властями и жителями. Один из граждан сказал ему речь и убеждал его «защищать русскую веру». А другой выразился так: «Если ты едешь к нам с доброю целию, гряди во имя Господне; если же нет, то лучше совсем не входи в Полоцк» — или, по другому известию, так: «Если ты к нам не с униею, то мы принимаем тебя как ангела Господня; если же с униею, то чураемся тебя как выходца из преисподней»{360}. Вскоре по прибытии Кунцевича дряхлый архиепископ, которого он старался утвердить в унии, скончался. Сделавшись самостоятельным владыкою, Кунцевич вошел в ближайшие отношения с полоцкими иезуитами и принялся за обновление церквей и своего дома, за исправление духовенства и обращение к унии православных. И надобно сказать, что в Полоцке он действовал только мерами пастырскими: своими проповедями, наставлениями, убеждениями — и имел успех: в числе многих он обратил самого полоцкого воеводу Михаила Друцкого-Соколинского, кальвиниста, примеру которого последовали и другие из местной шляхты. Простых граждан города более всего привлекал самым строгим выполнением православных уставов, иногда даже высказывал, будто он не отрекается и от послушания патриарху (разумея под именем патриарха папу), так что полочане в разговорах между собою не умели решить, униат ли их владыка или православный. Но в других местах епархии, где встречал сопротивление, Кунцевич употреблял крутые меры строгости и насилия. Он отнимал у православных церкви и запечатывал, как, например, в городе Орше, и непокорных священников выгонял из приходов, заковывал в железо, заключал в темницы или совсем выгонял из епархии, а мирян предавал судебным процессам и преследованиям{361}. Эти насилия, естественно, возбудили в православных ненависть к архиепископу, которая не замедлила обнаружиться в резкой форме. Осенью 1618 г. он захотел посетить Могилев. Жители могилевские лишь только узнали, что Кунцевич приближается к их городу — это было 9 октября,— ударили в вечевой колокол на ратуше и произвели общую тревогу; затворили все городские ворота и на валах вокруг города расставили вооруженных людей. Затем все городские власти, бурмистры, райцы и лавники, окруженные толпами народа, вышли из города с цеховыми хоругвями и с орудиями навстречу Кунцевичу и начали кричать, что не примут его к себе, поносили его и проклинали как вероотступника и злодея и угрожали убить его, если он не удалится от Могилева. Кунцевич принужден был удалиться и чрез несколько времени лично отправился в Варшаву с жалобою к королю. Король по рассмотрении жалобы в его задворном суде издал декрет (от 22 марта 1619 г.): а) всех главных виновников и зачинщиков могилевского возмущения предать смерти, и для того предварительно послать в Могилев особых комиссаров, которые бы расследовали дело на месте и указали этих зачинщиков; б) все церкви и монастыри в Могилеве с их имениями, фундушами и доходами, равно всех попов и чернецов отдать архиепископу Иоасафу Кунцевичу в полную его власть, с тем чтобы по истечении шести недель со времени издания декрета могилевские граждане уже никак не вступались в эти церкви и монастыри под страхом уплаты 20 000 злотых польских в королевскую казну{362}. Спустя полгода Кунцевич допустил было православных совершать в их церквах свое богослужение, надеясь этим снисхождением привлечь их к себе и к унии. Но когда увидел, что они делаются еще более непреклонными, отнял у них все церкви и отдал латинским священникам{363}.

Жители Могилева как бы предчувствовали, что их ожидает такая участь, и еще 29 октября 1618 г., следовательно чрез двадцать дней по непринятии Кунцевича, Могилевское православное братство, состоявшее из иноков, шляхты и многих обитателей города, купило себе у княгини Соломерецкой за четыреста коп грошей на Шкловской улице Могилева дом и плац, «под вольностью шляхетскою» находившийся, чтобы основать на нем церковь и монастырь, которых никто бы уже не мог отнять у православных. А когда над Могилевом разразился королевский декрет, лишивший православных всех церквей, члены Могилевского братства, извещая о постигшем их бедствии виленское Свято-Духовское братство, просили последнее убедить князя Яна Богдановича Огинского, подкомория троцкого (вероятно, сына князя Богдана Матвеевича), чтобы для безопасности он «признал» купленный им в Могилеве плац на церковь и монастырь своим шляхетским плацом и записал на имя виленского Свято-Духовского братства в качестве вклада от собственного лица. Виленское братство исполнило это поручение и, посылая (29 мая 1619 г.) могилевским братчикам копию с акта, которым князь Огинский совершил в трибунальном суде передачу означенного плаца Свято-Духовскому братству, просило и убеждало их пребывать непоколебимыми в православной вере, запечатленной кровию мучеников, и переносить за нее всякие лишения, бедствия и скорби с надеждою на Христа Спасителя. Получив желанный акт, Могилевское братство заложило (4 июня) на своем шляхетском плаце церковь и монастырь во имя Богоявления{[108*]}, но постройка их при тогдашних обстоятельствах шла очень медленно, и жители Могилева, не имея у себя ни одной православной церкви, несколько лет принуждены были в воскресные и праздничные дни собираться на молитву в построенные за городом из плетня шалаши. Замечательно, однако ж, что, несмотря на свое стесненное положение, Могилевское братство уже имело тогда свою типографию и издало в ней две книги: Служебник в 1616 г. и «Евангелие учительное» в 1619 г.{364[109*]}

В городе Луцке, в котором до унии числилось восемь православных церквей, теперь не было ни одной, и окрестные православные дворяне, часто посещавшие этот город по своим делам, не находили в нем места, где бы во дни праздников могли помолиться. Только в полуверсте от Луцка, на острове за рекою Стырем оставался небольшой православный монастырь Чернчицкий или Черчицкий, куда и прибегали православные по своим духовным нуждам. Здесь подвизался благочестивый схимник Григорий Микулич, прежде бывший игуменом Чернчицкого монастыря и называвшийся Герасимом. Он предложил православным мысль основать в Луцке церковное братство, и в 1617 г. в члены этого братства записались кроме самого Григория преемник его по игуменству иеромонах Исаакий Борискович, несколько священников и светских лиц, в том числе князь Федор Святополк-Четвертинский, Михаил Гулевич, подсудок* луцкий, Лаврентий Древинский, чашник земли Волынской, Владимир Зубцевский, городничий** луцкий. Поводом к учреждению братства послужило то, что во время сильного пожара, бывшего в Луцке, сгорела до основания русская богадельня, или госпиталь, и не находилось места для призрения больных и нищих русской веры. Братство и образовалось с целию соорудить вновь русскую богадельню в Луцке, а при ней построить и церковь, как для больных и нищих, так и для всех православных, и школу для воспитания детей. Король по ходатайству дворян Волынского воеводства и жителей Луцка утвердил (20 февраля 1619 г.) вновь составившееся русское «братство милосердия» и дозволил братству выстроить не только богадельню, но и церковь и школу, иметь о них попечение и беспрепятственно содержать при церкви духовенство. Когда место для предполагаемых построек в Луцке было избрано братством, члены братства из дворян, указывая на то, что они не живут постоянно в городе, поручили особым своим листом (от 1 сентября 1619 г.) младшим братчикам — луцким мещанам — иметь надзор за постройками и по окончании их заведовать церковию, школою и госпиталем, а сами обязались помогать во всем этим мещанам, заступаться за них и везде защищать их{365[110*]}.

Львовское ставропигиальное братство не прекращало своих сношений с Цареградскою патриархиею, и в 1614 г. временно заведовавший ею Александрийский патриарх Кирилл Лукарис, к которому обращались члены братства, прислал им из Ясс, где находился, две свои грамоты. В одной (от 26 апреля) утешал их среди скорбей, учил согласию и любви, советовал заботиться о школе и обеспечить ее дидаскала, награждать трудящихся в друкарне и доходы от нее употреблять на общую пользу братства. В другой грамоте (от 8 мая) убеждал братчиков охранять детей своих от увлечения в унию, иметь при братской церкви достойнейших священников и похвалял братство за то, что оно приобрело для своей Онуфриевской типографии искусных и усердных типографов-мнихов{366}. В том же году, если не раньше, и Львовский епископ Иеремия Тиссаровский получил звание патриаршего экзарха, возлагавшее на него известные обязанности по отношению ко всей Западнорусской Церкви. Этот епископ постоянно находился в согласии с братством, делал иногда в кассу его, хотя и небольшие, вклады и неизменно пользовался его уважением и расположением{367}. В 1615 г. братство подверглось было большой опасности. Во Львов прибыл униатский митрополит Рутский с Владимирским епископом Мороховским. Они вздумали посетить братскую типографию, находившуюся в Онуфриевском монастыре, не предварив братства, и отправились туда в сопровождении многих своих слуг. Братчики, вообразив, что униаты хотят насильно завладеть их типографиею, ударили в набат, бросились не только на слуг, но и на самих владык и нанесли им побои. Владыки подали жалобу в местный гродский суд. Львовский староста Станислав Бонифаций Мнишек, брат бывшей московской царицы Марины Мнишек, немедленно засадил некоторых братчиков в тюрьму, а других начал мучить судебными позывами, и братчики признали за лучшее прекратить дело подарками. Старосте

поднесли 50 червонцев, 7 злотых и 10 грошей, другим судьям — по нескольку червонцев. Митрополит Рутский согласился принять за нанесенные ему побои ковер, а Мороховский для своих более избитых слуг — сорок злотых{368}.

Не напрасно Кирилл Лукарис похвалил в 1614 г. Львовское братство за искусных и усердных типографщиков в Онуфриевской друкарне: в том же году она выпустила книгу «О священстве» святого Иоанна Златоустого [237]. Книга была переведена с греческого иеромонахом Онуфриевского монастыря Пафнутием, посвящена Львовскому епископу Иеремии Тиссаровскому и напечатана иждивением винницкого старосты Александра Балабана и трудами ученого иеромонаха Памвы Берынды, который происходил из Молдавии, долго жил в Иерусалиме, имел звание патриаршего протосинкелла и теперь занимал должность типографа во львовской Онуфриевской типографии. В следующем году там же напечатана Псалтирь с посвящением княгине Корецкой, которое подписано иеромонахом Кириллом [422]. А в 1616 г. типограф Памва Берында издал там же свои «Вирши» на Рождество Христово и на некоторые другие праздники «для утехи православным христианом» [388] и посвятил свое издание епископу Иеремии Тиссаровскому{[111*]}. Из дидаскалов братской школы и проповедников еще с 1591 г. известен иеромонах Кирилл Транквиллион Ставровецкий Безбородый, учившийся в Замойской Академии и принявший пострижение в Уневском монастыре{[112*]}. Ревнуя о поддержании православия и о спасении ближних и ввиду того, что многие не только из светских, но и из духовных уклонялись в ереси лютеранские и другие, Кирилл, как сам говорит, «за благословением и повелением преосвященного господина отца Еремеи Тисаровскаго, ексархи трону св. великия Константинопольския Церкви, року 1614, генваря 19», а в 1616 г. получив благословение и от четырех Восточных патриархов чрез митрополита Монемвасийского Иоасафа, много лет потрудился над составлением сборника церковных поучений на все воскресные и праздничные дни, который и напечатал в 1619 г. под названием «Евангелие учительное» [266] в местечке волынском Рохманове, имении княгини Раины Вишневецкой, урожденной Могилянки. Некоторые экземпляры своей книги он посвятил этой самой княгине Вишневецкой, иные князю Юрию Чарторыйскому, еще иные князю Самуилу Корецкому. Другое свое сочинение — «Зерцало богословия» Кирилл Транквиллион издал в 1618 г. «в монастырю Почаевском» [267] и также посвятил некоторые экземпляры пану Лаврентию Древинскому, чашнику волынскому, а некоторые князю Александру Пузыне{369}.

Старец Иов Княгиницкий, послуживший оживлению монашества в Галиции, продолжал еще действовать. Мы видели, что он, поручив основанную им обитель в Угорнике ученику своему Герасиму, удалился в пустыню при реке Баторосе или Баторсе в Карпатских горах, где также вскоре основал обитель и учредил общежитие между собравшимися к нему иноками. В 1612 г. Иов вместе с учеником своим иеродиаконом Феодосием построил в этой обители деревянную церковь во имя Животворящего Креста по благословению уневского архимандрита Исаии Балабана и Стагонского епископа Авраамия. В следующем году иеродиакон Феодосий по просьбе Иова посвящен был в иеромонаха Монемвасийским митрополитом Иоасафом и возведен в сан игумена обители. Через пять лет игумен Феодосий, руководимый Иовом, соорудил в своей обители вместо деревянной каменную церковь во имя Воздвижения Честного Креста, а в 1620 г. по просьбе Иова и Феодосия два патриарха, Цареградский Тимофей и Александрийский Кирилл Лукарис, дали этой обители свои благословенные грамоты и признали ее ставропигиею. Так получила начало знаменитая впоследствии обитель Скитская, называвшаяся также Великим скитом и новым Ватопедом в России. Схимонах Иов, «первоначальник» этой обители, скончался в 1621 г., 30 декабря, но игумен Феодосий потрудился для нее еще несколько лет († 1629){370}.

В Киев хотя и проникла уния еще прежде и завладела Софийским собором и монастырем Выдубицким, но она не находила в этом городе ни последователей, ни даже сочувствия, а встречала открытое сопротивление и вражду{[113*]}. В Софийском соборе Потей предполагал учредить свою капитулу, но не учредил или не успел учредить, может быть, потому, что в ней не было нужды,— в Киеве вовсе еще не было униатского духовенства. И в 1616 г. при Софийском соборе жил только светский наместник митрополита Рутского некто пан Станислав Судковский, который и заведовал имениями Софийской кафедры. А эти имения постоянно подвергались опустошениям и разорениям то от киевского подвоеводы* , то от печерского архимандрита Елисея Плетенецкого, то от разных дворян, как жаловался в том же году названный наместник люстраторам** , производившим ревизию Киевского воеводства. Киево-Михайловский монастырь, пожалованный в 1612 г. королем собственно на содержание предполагавшейся униатской капитулы в Софийском соборе, вовсе не переходил в руки униатов, и в 1616 г. мы видим в нем того же самого православного игумена Иоасафа Мировского, который настоятельствовал здесь в 1602 и в 1606 г. Выдубицкий монастырь хотя находился еще под властию униатского настоятеля Антония Грековича, но имениями монастыря владели большею частию сторонние лица, одними — печерский архимандрит Елисей Плетенецкий, другими — княгиня Корецкая{371}. Имения самого Печерского монастыря, находившиеся в великом княжестве Литовском, которые до смерти своей удерживал за собою Потей, король пожаловал преемнику Потея Рутскому грамотою от 8 августа 1613 г., и королевский дворянин Адам Хрептович ввел (16 августа) Рутского в управление ими, но и в следующем году монахи печерские «с множеством слуг, бояр и особенно казаков украинских» сделали нападения на эти имения (8–13 генваря) и завладели ими. Рутский принес жалобу в главный трибунальный суд, и суд приговорил возвратить митрополиту отнятые у него села{372}. Но сам Рутский, сознавая, что ему не уберечь этих сел от новых нападений со стороны печерских иноков, и будто бы убедившись из документов, заявленных Елисеем Плетенецким пред королем и его канцеляриею, что села эти по всей справедливости должны принадлежать Печерскому монастырю, добровольно отказался от них навсегда. И король своею грамотою от 1 апреля 1615 г. вновь утвердил те села за Киевскою лаврою на вечные времена. На самом же деле Рутский не хотел передавать уступленные села Киевской лавре, за что по жалобе настоятеля ее и капитулы и позван был грамотою короля (18 августа 1616 г.) на трибунальный суд в Новогрудок{373}. Еще яснее и более резко выражалась ненависть жителей Киева лично к митрополиту Рутскому и его помощникам. В 1618 г. он сам жаловался пред главным люблинским трибуналом, что киевляне упорно противятся его духовной власти, поносят его неприлично, бесстыдно и позорно пред всеми людьми, вооружают против него своих священнослужителей, чиновников, слуг и казацкую вольницу, похваляются на его здоровье и вознамерились даже умертвить его, как только представится возможность. Жаловался еще, что когда он в том же году послал своего официала* игумена выдубицкого Антония Грековича на следствие в Овруч, и Грекович на возвратном пути остановился в своем монастыре, то в самую полночь 23 февраля толпы казаков окружили дом, в котором игумен находился, схватили его, как какого-нибудь негодяя, связали, бросили в прорубь Днепра и утопили, имение же его разграбили{374}.

Уния, проникнув в Киев, только сильнее возбудила против себя местных жителей и заставила их принять более решительные меры для охранения православия. Могли и прежде существовать в Киеве по примеру других городов при некоторых церквах небольшие приходские школы и братства. Но теперь киевляне решились основать у себя школу и братство не для одного только или нескольких церковных приходов, а для целого города, для всего края. В 1615 г., 15 октября жена маршалка повета Мозырского Стефана Лозки урожденная Анна Гулевичевна явилась в земский киевский суд вместе с мужем своим и с его соизволения положила пред судьями и просила записать в земские киевские книги следующую запись: «Я, Анна Гулевичевна... живя постоянно в древней православной вере святой Восточной Церкви и пылая к ней благочестивою ревностию, к распространению славы Бога, в Троице единого, из любви и приверженности к братиям моим — народу русскому с давнего времени помышляла сделать добро для Церкви Божией. Ныне, приводя мою мысль в исполнение, даю правоверным христианам народа русского, в поветах воеводств Киевского, Волынского и Брацлавского состоящим, сословия духовного и светского, князьям, дворянам и всем, какого б они звания ни были, но только неизменно пребывающим в православной вере, под благословением святейшего Константинопольского патриарха, на вечные времена даю, дарю, записываю и отказываю мое собственное наследственное имение, пользующееся правами и вольностями шляхетскими: двор мой и землю, полученные мною в вечный дар от моего мужа и находящиеся в Киеве между известными улицами, со всеми угодьями и доходами, к тому двору принадлежащими... И все это назначаю на монастырь патриаршей ставропигии общежительный, по чину Василия Великого, и на школу для детей, как дворянских, так и мещанских, и на гостиницу для духовных странников веры Церкви Восточной, с тем чтобы монастырь тот, и школа, и весь чин устроялись по закону кафолической Восточной Церкви... А чтобы настоящая моя фундация возымела свое действие, я тотчас же ввела в тот двор с землею духовных и светских православных, именно священноинока Исаию Копинского и других из монашествующих, ввела также и школу, передав им равно и всем православным, духовным и светским, жертвуемое мною в действительное владение и заведование при возном и дворянах, на то назначенных... 1615 г., месяца октября, четырнадцатого дня». Этот Исаия Копинский, воспитанник острожского училища, призванный быть старшим начальником вновь возникающего монастыря, до того времени подвизался в Киевской лавре, где около уже шестнадцати лет был настоятелем братии при пещере преподобного Антония, и там-то, вероятно, написал свою «Духовную лествицу». Приняв от Анны Гулевичевны такое пожертвование, православные немедленно образовали в Киеве церковное братство «по благословению», как сами говорят в своем «уписе», вселенского Константинопольского патриарха Тимофея, согласно с уставами других братств, Львовского, Виленского, Могилевского, и, целуя крест «каждый за всех и все за каждого», принимали на себя обязанность служить — к утешению и утверждению в вере сынов восточного православия, обывателей воеводства Киевского, к воспитанию призреваемых учеников, как духовных, так и светских,— для защиты вдов, сирот и для вспомоществования всяким людям бедным. Это происходило, вероятно, 4 генваря 1616 г. или несколько прежде, судя по заметке, сделанной одним из духовных лиц, вписавшихся тогда в реестр нового братства{375[114*]}.

Первым ректором киевской братской школы был не Исаия Копинский, который, как скоро увидим, в том же 1616 г. перешел на должность настоятеля в Межигорский монастырь, а известный уже нам по своему образованию Иван Матвеевич Борецкий, воспитанник львовского училища, занимавший в нем с 1604 г. должность ректора и преподавателя латинского и греческого языков. Теперь он священствовал в Киеве при Воскресенской церкви на Подоле и обучал детей в своей приходской школе, которую содержал в собственном доме. Этого-то опытного педагога новообразовавшееся Киевское братство и пригласило стать во главе открываемого им училища. Сохранилась собственноручная расписка Борецкого, которою он как «ректор школы братское в Киеве» 3 июня 1617 г. обязывался уплатить в следующем году львовским братчикам двадцать злотых польских за взятые у них в долг экземпляры греческой грамматики, конечно, для киевской школы. К сожалению, ректорствование здесь Борецкого было очень непродолжительно. В 1618 г. он и жена его по взаимному согласию приняли монашество: он под именем Иова в Киево-Михайловском монастыре, где вскоре после скончавшегося (22 декабря 1618 г.) настоятеля Иоасафа Мировского и избран братиею во игумена; а жена — в Богословском женском монастыре, находившемся вблизи Михайловского, где также скоро сделалась игумениею{376}. Первую же церковь для вновь возникшей обители на дворе, пожертвованном Анною Гулевичевною, деревянную, во имя Богоявления, соорудил в 1620 г. воспитанник острожских школ, знаменитый гетман Петр Конашевич Сагайдачный{377}. Так получили свое начало в Киеве училище и монастырь, существующие доселе, из которых первое известно ныне под именем Киевской Духовной Академии, а последний — под именем Киево-братского училищного Богоявленского монастыря{378[115*]}.

Киевское братство не завело у себя типографии, как делали другие большие братства, но типография в Киеве заведена была тогда Печерскою лаврою по воле настоятеля Елисея Плетенецкого, который купил для этого типографию, бывшую в Стрятине и остававшуюся праздною по смерти основателя ее Федора Юрьевича Балабана{[116*]}. Первая книга, вышедшая из Лаврской типографии в 1617 г., Часослов [616], была издана «тщанием и попечением» архимандрита Елисея Плетенецкого, как свидетельствует в предисловии архидиакон Захария Копыстенский, вероятно непосредственно трудившийся над изданием книги, и издана по просьбе правоверных, чтобы удовлетворять потребностям киевского училища и других. Этот Захария был будто бы сыном или родственником Перемышльского епископа Михаила Копыстенского и получил образование, вероятно, во Львове или Остроге. Другая книга, вышедшая из той же типографии в генваря 1619 г., была Анфологион, или избранная Минея на весь год [109]. Ее предварительно исправили чрез сличение с греческим текстом игумен Киево-Михайловского монастыря Иов Борецкий, «учитель сый благочестия и достоверен в Божественных писаниях», и отчасти архидиакон Захария Копыстенский, «муж ревности презельныя в благочестии, словесен же и премудр в богословии и исповедании православныя веры», как сказано в предисловии к книге. А над печатанием ее потрудился известный уже нам типограф Памво Берында, перешедший сюда из Львова{379}. Третья книга, напечатанная в Лаврской типографии в том же году, называлась «Книга о вере единой, святой, соборной, апостольской Церкве» [225]. Книга эта, слагающаяся из двух главных частей, из которых в первой говорится «о Пресвятей Троици и о иных артикулех веры», а во второй — «о образех (т. е. иконах), о Кресте... и о иных артикулех веры», составлена неизвестным в конце XVI или в самом начале XVII в., направлена против протестантов и в первый раз была издана в Вильне, по догадкам, в 1602 г. [269]. Теперь вновь издал ее в Киеве Захария Копыстенский, сделав в ней некоторые изменения, более или менее значительные, и дополнив ее статьями против латинян, каковы статья о чистилище и две статьи Максима Грека об исхождении Святого Духа{380}. В 1618 г. напечатана была в Лаврской типографии небольшая книжка, имевшая более частный характер, под заглавием «Везерунк цнот (образец добродетелей) превелебнаго отца Елисея Плетенецкаго» [352]. Это панегирик в стихах достославному архимандриту, восхваляющий его род, ревность по вере, заслуги для Церкви и, между прочим, основание им типографии и написанный каким-то Александром Митурою,— не был ли это один из учителей киевской братской школы?{381}

Недолго пришлось отцу Исаии Копинскому потрудиться для вновь устроявшегося Киево-братского училищного монастыря. В 1616 г. по просьбе иноков Межигорского монастыря{[117*]} и по настоятельным убеждениям печерского архимандрита Елисея Плетенецкого Исаия сделался игуменом межигорским. Вместе с тем он принял под свою власть и монастырь Густынский, который недавно (1614) основан был в имении князя Михаила Корибута Вишневецкого, под городом Прилукою, на острове Густыне межигорским иеросхимонахом Иоасафом по благословению межигорского игумена Афанасия и потому находился в подчинении Межигорскому монастырю. Густынская обитель{[118*]} была близка Исаии, потому что он по приглашению первого настоятеля ее Иоасафа приходил сюда из Киева при самом начале ее и принимал ближайшее участие в ее основании — в выборе для нее места, в заложении ее церкви, келий и других зданий; путешествовал вместе с Иоасафом к князю Михаилу Корибуту Вишневецкому и выпросил у него землю под обитель и на ее содержание. Теперь, управляя Межигорским монастырем сам непосредственно, Исаия назначал от себя и посылал для управления Густынским монастырем игуменов из своих межигорских иноков и, кроме того, основал неподалеку от Густынского монастыря новый монастырь, или скит, Подгорский Ладинский, так названный по имени веси Ладинской. В 1618 г. жена уже скончавшегося князя Михаила Корибута Вишневецкого Раина Могилянка пожаловала (11 генваря) отцу Исаии грамоту, в которой, называя его игуменом и «починателем» обоих прилуцких монастырей, Густынского и Подгорского Ладинского, утверждала за ними все земли, полученные ими от ее мужа, жертвовала им некоторые новые угодья и предоставляла Исаии иметь над обоими монастырями власть до его живота. А вскоре за тем (18 генваря) по просьбе отца Исаии княгиня позволила ему обратить Подгорский Ладинский монастырь в монастырь женский, с тем чтобы здесь игумениею была сестра Исаии инокиня Александра. И в тот же день подписала грамоту, которою поручала отцу Исаии основать новый мужской монастырь под Лубнами в лесу Мгарском, наделила этот будущий монастырь землями и угодьями и отдала его в пожизненное управление самого Исаии{382[119*]}. Таким образом, православное монашество мало-помалу укреплялось и усиливалось не только в Киеве, но и в окрестных странах.

Все, что происходило в Киеве, что свидетельствовало о ненависти киевлян к унии и приверженности их к православию, очень огорчало униатского митрополита Рутского. И он, перебирая разные меры, как бы подчинить Киев своей духовной власти, составил в 1619–1620 гг. следующий проект: 1) необходимо иметь союз с Киевскими бискупом и воеводою и с ними обо всем сноситься. 2) Так как митрополит (униатский) сам не может жить в Киеве, получая там доходу не более тысячи злотых и не имея никакой мызы, то рукоположить бы в Киев епископа-суфрагана, который, живя в Киеве, заведовал бы униатскими попами в имениях латинских бискупов и помещиков и, вступая в близкие сношения с жителями, старался бы распространять между ними унию. 3) В помощь суфрагану содержать при святой Софии монастырь добрых униатов, людей благочестивых, ученых, и при монастыре училище. 4) Стараться занять этими униатскими монахами киевские монастыри Николаевский, Кирилловский, Златоверхий Михайловский и другие; одни из них могут быть заняты по смерти теперешних игуменов, а другие, особенно Златоверхий, на который у митрополита есть право, теперь же, пусть только киевский воевода спросит каждого игумена, по какому праву он управляет монастырем, и, кто не представит королевской привилегии, у того отнимет монастырь, а митрополит именем короля пусть предаст суду игуменов за такое незаконное владение монастырями. 5) Не может быть в Киеве ничего доброго для унии, если подвоеводою будет еретик или схизматик, как доселе показывал опыт, и потому нужно стараться об устранении этого неудобства. 6) Наибольшею помехою для унии в Киеве служит новое братство, основанное схизматиками три года тому назад, без привилегии от короля. Они имеют там свои сходки и совещания, следствием которых было то, что, во-первых, официал митрополита (Антоний Грекович) был утоплен, потом слуга, собиравший двойной сбор, был схвачен с деньгами, отведен в дикое поле и прикован к пушке, а теперь схвачен также униатский поп, который один только был здесь, и неизвестно куда запрятан. Трудно думать о чем-либо добром, если это братство не будет уничтожено; уничтожить же его можно как властию воеводы, так и позывом в задворный королевский суд{383}.

Но между тем как Рутский устроил планы утвердить унию в Киеве, там нежданно совершилось событие, которое породило новые и важнейшие препятствия не только к осуществлению этих планов, но и вообще к дальнейшему распространению унии. В Киев прибыл Иерусалимский патриарх Феофан и дал православным и православного митрополита и других православных владык, которых они уже около 25 лет не имели. Наступал новый период борьбы православия с униею в Западнорусском крае.

II. Борьба Православия с униею при митрополите Ипатии Потее III. Борьба Православия с униею при митрополите Велямине Рутском IV. Общий взгляд на борьбу Православия с униею в истекший период