А. РАЗВЛЕКАТЕЛЬНАЯ РЕЧЬ

Погода в Новой Англии — Марк Твен.

(Речь произнесена на банкете общества «Новая Анг­лия» в Нью-Йорке в семьдесят первую годовщину осно­вания общества, 22 декабря 1876 г.)

Господа! Я глубоко верю, что тот, кто сотворил нас, создает в Новой Англии все — за исключением погоды. Не знаю, кто ее делает, но мне думается, что это до­вольно неотесанные подмастерья с фабрики Бюро погоды. Проходя обучение, они практикуются за харчи и одежонку на Новой Англии. Затем их продвигают и поручают изготовлять погоду для районов, где потре­бителю нужен товар получше, иначе он сделает заказ в другом месте. В Новой Англии погода позволяет себе чрезмерное разнообразие, которое поражает воображе­ние чужеземцев и даже вызывает у них сожаление. У нас она всегда деятельна, работает не покладая рук, вечно что-нибудь придумывает и испытывает на населе­нии, чтобы только посмотреть, каково ему придется. Но более всего она занята в весенний сезон. Весной за один день я насчитывал до ста тридцати шести ее видоиз­менений. Это я создал славу и помог нажить состояние человеку, который к выставке в ознаменование столе­тия собрал чудесную коллекцию разновидностей погоды, изумившую иностранных посетителей. Он намеревался отправиться в кругосветное путешествие за образцами погоды разных климатов. Я сказал ему: «К чему эта затея? Приезжайте в подходящий весенний день к нам в Новую Англию». При этом разъяснил ему, каковы будут достижения с точки зрения разнообразия, каче­ства и количества экспонатов. Он так и сделал и за четыре дня составил коллекцию. Что касается разнообразия, он должен был признаться, что добыл сотни видов, о которых раньше никогда и не слыхивал. Количество превзошло все ожидания. После того как было отобрано и выброшено все, ни с какой стороны не заслуживающее внимания, у него осталось столько, что можно было припрятать на черный день, сдать напрокат, продать, положить в банк, пустить в оборот и даже раздать бед­някам.

Народ в Новой Англии по натуре сдержанный, тер­пеливый. Однако существуют вещи, которые даже его выводят из себя. Ежегодно он разделывается с массой поэтов, воспевающих «Прекрасную Весну». В общем эти поэты случайно заезжают в Новую Англию с запа­сом представлений о весне, сложившихся в других местах. Они не могут знать, что думает местное насе­ление о собственной весне, и, конечно, первым делом узнают, что возможность порасспросить об этом мест­ных жителей уже безнадежно упущена.

Почтенная старушка Теория вероятностей за свои правильные предсказания пользуется хорошей и вполне заслуженной репутацией. Вы берете газету и смотрите, как решительно и уверенно она рассчитывает, какая погода будет на Тихом океане, на юге, в центральных штатах, с каким горделивым сознанием своей правоты она шествует дальше, пока очередь не доходит до Но­вой Англии. Здесь хвост сразу опускается. Она не в силах предугадать, какая здесь будет погода. Объявить об этом можно с той же уверенностью, с какой сказать, сколько людей в Соединенных Штатах собирается стать президентами в ближайшем году. Приходится по­раскинуть мозгами, и понемногу получается нечто вроде следующего: возможны — ветер юго-западный с откло­нениями к югу, западу, востоку и в промежуточных направлениях; высокие и низкие показания барометра со стремительными скачками в зависимости от местно­сти; местами дождь, снег, град, засуха с последующими и предшествующими землетрясениями, громом и мол­нией. Затем в состоянии крайнего смятения она на ходу делает поправку «на всякий случай»; но возможно, что программа за это время полностью изменится.

Да, одно из самых драгоценных украшений погоды в Новой Англии — ее обольстительное непостоянство. В од­ном можно быть уверенным — она предстанет пред вами во многих видах, как в большом богатом обозрении. Нельзя только сказать, с какого конца начнется парад. Вы рассчитываете на ясную погоду и, надев новый ко­телок, уходите, оставив зонтик дома, и десять к одному, что попадете в наводнение и утонете. Вы уже настрои­лись, что полагается быть землетрясению, выбираетесь из-под кровли, лезете повыше, для устойчивости держи­тесь за что-нибудь, и первое, что вас встречает, — удар молнии, убивающий наповал. Что делать, бывают боль­шие разочарования!.. И молния-то особенная. Убедитель­ная! Уж если поражает, то остается такая малость, что трудно сказать, было ли здесь что-нибудь путное или же член Конгресса.

А гром? Когда он начинает только настраивать ин­струмент и извлекать из него хриплый рокот, чужеземцы уже говорят: «Ай-ай, какой у вас ужасный гром!» Но вот дирижерская палочка взвилась, концерт начался, и чужеземца можно разыскать разве только в погребе, где он сидит, запрятав голову в кадку с золой.

Поговорим о размерах погоды в Новой Англии. Я имею в виду ее протяжение. Обилие погод в явной диспропорции с вместимостью нашей небольшой терри­тории. Погода так уплотнилась, что все время наты­каешься на нее и можешь наблюдать, как она старается выбраться за пределы края и распространиться на сот­ни и сотни миль в соседние штаты. Новая Англия не в состоянии вместить одну десятую своей погоды. Вы слы­шите, как наш край трещит по швам, когда ему при­ходится особенно туго.

Я мог бы наговорить целые тома о неслыханных из­вращениях нашей погоды. Ограничусь маленьким при­мером. Я люблю слушать шум дождя по железной кры­ше. Считаясь с роскошью мероприятия, я покрыл жестью только часть крыши. И вы думаете — дождь падает на жесть? Куда угодно, только не на нее!

Учтите, в своей речи я сделал только попытку воз­дать должное погоде в Новой Англии. Ни один язык не   способен   выполнить   такую   задачу.   Однако   после всего сказанного   мне  хотелось   бы   отметить   одну-две особенности погоды   (или, если хотите, ее результаты), которые так дороги нам, местным жителям. Она покры­вает свои долги чарующей красотой осенней листвы. Но она была бы в неоплатном долгу, если бы еще не одна особенность, которая искупает все ее дерзкие выходки. Это зимние бури, когда оголенные деревья покрываются снизу доверху льдом,  прозрачным  и сверкающим,  как хрусталь;    когда  сучки  и  ветви    увешаны    ледяными бусинками, сосульками — и все дерево сверкает холод­ным блеском, наподобие алмазного плюмажа персидско­го шаха.    Но выглянет солнце,    пробежится    ветер по ветвям — и ледяное убранство превратится в граненые хрусталики, которые звенят,  вспыхивают,     переливают бесчисленными   огоньками,   непостижимо   быстро   пере­ходящими  из  одного  цвета   в  другой — из голубого  в красный, из красного   в  зеленый, из зеленого в золоти­стый. Дерево блещет, как  фонтан, ослепительно играя огнями драгоценных камней... В этом своя непревзой­денная красота, высшая красота и предел возможного и в искусстве и в природе. Великолепное, захватывающей дух, опьяняющее зрелище нельзя описать словами...

Из месяца в месяц у меня накапливаются досада и нелюбовь к нашей погоде. Но когда, наконец, начи­наются зимние метели, я говорю: «Отныне прощаю те­бя; мы — квиты, ты не должна мне ни цента; иди и греши побольше; твои маленькие слабости и недостат­ки— сущие пустяки... Ты самая очаровательная в мире погода!

 

Б. ИНФОРМАЦИОННАЯ РЕЧЬ

«Кровавый четверг» в Боливии — Герман X. Барджер.

(Рассказ очевидца революционных событий в Боливии летом 1946 г., из радиопередачи Колумбийской широковещательной системы 2 августа. Барджер был референтом по экономическим вопросам при американ­ском посольстве в Боливии. Это сообщение относится к повествовательному виду информационной речи.)

Приблизительно за полторы недели до «Кровавого четверга» (18 июля) преподавательский персонал в Боливии начал стачку,    требуя    повышения    заработной платы.

Преподаватели зарабатывали около долларов в месяц. Этого не хватало на прожитие, если принять во внимание, что за последние три года стоимость жизни поднялась приблизительно на 80 процентов.

Как мне сообщили, когда правительство отказало в рассмотрении этого вопроса, учащиеся из чувства соли­дарности примкнули к стачке преподавателей. Около тысячи студентов университета в Ла-Пасе вместе с не­сколькими тысячами учащихся средних и высших школ присоединились к бастующим.

Наконец, когда выяснилось, что правительство во­обще не собирается рассматривать требования препо­давателей, сорок шесть студентов забаррикадировались в здании университета Сан-Андро. Они отказались вый­ти. Правительство выслало отряд  карабинеров, окру­живших здание. Передавать еду стало невозможно, а когда несколько студентов было ранено выстрелами полицейских, последовало запрещение оказывать им медицинскую помощь.

В конце концов в ночь на «Кровавый четверг» они сдались, получив обещание правительства, что против них не будет принято никаких репрессивных мер. Но я несколько забегаю вперед.

В четверг около 9 часов утра я направился в по­сольство из квартиры, находившейся недалеко от зда­ния университета. Шел я пешком, так как все виды транспорта исчезли с городских улиц. Ближе к центру слышалась сосредоточенная в одном месте стрельба. Когда я подошел к университету, карабинер-офицер посоветовал не проходить мимо здания, так как меня могут подстрелить студенты. За неделю я наслушался разных историй, но мне не верилось, чтобы студенты могли устроить такую пальбу, и я прошел мимо без всяких неприятных приключений.

Приближаясь к посольству, я услышал более интен­сивную перестрелку. Я быстро нырнул в относительно безопасное место — в посольство. Там царило всеобщее возбуждение. По мере того как собирались служащие, с разных концов города поступали известия. Электричество не работало, было холодно. Ла-Пас находится на высоте 13 000 футов над уровнем моря, и на плато вокруг города лежал снег.

Чтобы получить общее представление о том, что про­исходит, некоторые из нас забрались на крышу десяти­этажного здания, в котором помещалось посольство. Мы посмотрели вниз на балкон — примерно в двадцати футах от нас. Мы видели, как трое полицейских стре­ляли из винтовок в толпу любопытных, собравшихся на Калле Камашо — главной магистрали города. Затем я увидел, как полицейские передали пулемет одному из работавших на строительстве другой части здания и тот открыл огонь.

Толпа пыталась скрыться в дверных проемах. Около двадцати человек было убито, не менее сотни ранено. Большинство из них были ни в чем не повинные уличные зеваки.

Возник вопрос, как раздобыть съестное. Оказалось, что из посольства к соседнему ресторану ведет подзем­ный ход. Рассыльные принесли бутерброды.

Посол не разрешил никому покидать посольство до позднего вечера, пока мы не сорганизуем нечто вроде конвоя из нескольких джипов, небольших автобусов и частных машин. На каждой машине был американский флаг. Стрельба далеко еще не унялась, но ни одна пуля не коснулась конвоя.

Когда мы проезжали мимо университетского здания, несколько студентов остановили конвой, чтобы прове­рить, все ли мы американцы. Некоторые даже спра­шивали, не антифашисты ли мы, и просили у нас ору­жия и помощи. Разумеется, что посольство ничего не могло для них сделать.

Я слышал, что больницы и клиники переполнены ра­неными. Моя жена вместе со мной отправилась в одну из клиник предложить свои услуги. Только что умер 17-летний юноша. Родственники его и я стали просить разрешения взять тело и доставить домой. Больница была настолько переполнена, что тело покойного лежало прямо на полу в вестибюле. Я позвонил послу Флэку, и он, движимый чувством гуманности, дал мне соответ­ствующее разрешение.

Американская санитарная служба, во многих южно­американских странах проводившая незаурядную работу по борьбе с болезнями и эпидемиями, и на этот раз оказывала активную помощь своим врачебным и под­собным персоналом.

В пятницу после полудня на улицах опять стали со­бираться толпы. Около трех тысяч демонстрантов дви­нулось мимо посольства к Плаца Марио, где находится дворец президента. Многие из них были родственниками убитых и раненых. По крайней мере треть состояла из женщин, включая индианок.

Едва большинство их заняло дворцовую плошадь, я услышал стрельбу по ним в упор со стороны войсковых частей.

Правительство Виллароэля даже и не пыталось объ­яснить причину расстрела безоружной толпы. Однако старый кабинет, включавший много членов из тотали­тарной партии, пришедшей к власти вместе с Виллароэлем, был распущен.

В субботу был сформирован кабинет военного вре­мени, который объявил по радио, что по демонстран­там не будут стрелять и мирные демонстрации разреше­ны. Поздно вечером снова собралась толпа и, взяв с собой национальный флаг, с пением гимна направилась к дому мэра города. Я сам был свидетелем того, как из дома стреляли в толпу. Двое было убито, двое — ране­но, в том числе 12-летний мальчик. Мне пришлось ви­деть, как он умер во время операции в клинике.

Беспорядочная стрельба была слышна всю ночь. Но даже и тогда никто не ожидал, что это приведет к вос­станию против хорошо вооруженных сил правительства. Утром в воскресенье группа студентов и рабочих в по­ходном порядке двинулась через городской центр, чтобы подобрать тела убитых и предать их земле. Когда она проходила мимо полицейского управления, как раз на­против нашего посольства, один из полицейских стал стрелять в толпу. Его обезоружил рабочий. Стихийно толпа ворвалась в управление полиции. Противник был захвачен врасплох, и сравнительно небольшая группа студентов и рабочих оказалась в состоянии овладеть зда­нием полиции и складом оружия. Полицию штурмовало около пятисот лиц гражданско­го населения. Все донесения подтвердили следующее.

Когда у повстанцев в руках оказалось больше ору­жия, нашлись новые желающие воспользоваться им. Во­оруженная толпа двинулась к дворцу президента. Это было около полудня в воскресенье. С солдатами на пло­щади быстро справились, причем было захвачено два танка и несколько орудий. После часовой схватки на балконе дворца, где забаррикадировались Виллароэль и некоторые члены его кабинета, был вывешен белый флаг. Один из зрителей, почтенный отставной генерал и ветеран войны в Чакао, изъявил готовность пройти во дворец и принять капитуляцию. Как только он напра­вился к дворцу, выстрел из окна уложил его на месте. Толпа ответила залпами, и наконец ей удалось овладеть одним из дворцовых входов. Она рассеялась по зданию; несколько человек было убито сопротивлявшейся двор­цовой стражей.

Некоторые члены кабинета бежали. Президент и его адъютант были застрелены и выброшены из окна. Когда я на прошлой неделе покидал город, студенческие и ра­бочие группы успешно реорганизовали правительство и устанавливали общественный порядок.

 

В. ВООДУШЕВЛЯЮЩАЯ РЕЧЬ

День победы  в Европе — Эдвард.  Р. Мэрроу. (Радиопередача из Лондона от 8 мая  1945 г. Мэрроу возглавлял    европейскую    группу корреспондентов Колумбийской широковещательной системы.)

Лондон. Сегодня это город песен, празднеств, бла­годарственных молений. Фейерверки, вечера. Бомбоубе­жища в далеком прошлом, как наши крытые фургоны. Сказано много слов. Немало выпито — покачиваются в небе даже лучи прожекторов. Церкви переполнены. Лондонцы немного склонны к истерическим реакциям. Сказалось это и сегодня — среди общего ликования вид­нелось много заплаканных мужских и женских лиц.

Организованное убийство окончилось в Европе. Мо­лодежь многих стран перенесла большие страдания, тяжелые лишения и добилась победы. Ближайшие месяцы и годы покажут, что нам делать с победой.

Сегодня, гуляя по знакомым улочкам Лондона и ста­раясь понять, что же произошло, невольно погружаешь­ся в прошлое. Войну, которая пронеслась, представляешь более реально, чем мир, который наступил.

Выбоина на торцовой мостовой... Здесь сгорела «за­жигалка». На ближайшем углу убит твой лучший друг. Проходишь мимо цистерны с водой, и в памяти возни­кает бывший на этом месте кабачок. Ночью сюда упала бомба весом две тысячи фунтов. Убито тридцать человек.

Идешь в северном направлении. Дальше— аэродром, на котором когда-то приземлился самолет, доставивший тебя из Вены. В ушах еще звучали выстрелы и пронзи­тельные крики той ночи. Здесь выходил из самолета Чемберлен после визита в Мюнхен и что-то говорил «о мире нашего времени». Мысли возвращаются к лету 1939 года, такому теплому, благодатному, когда, каза­лось, сама природа смеялась над возможностью прибли­жения войны.

В августе люди, голые по пояс, рыли траншеи в Грин-парке. Они выставили плакат—Ревю «Вестмин­стерские голыши». Уже проведено учебное затемнение. Англичанам стали надоедать постоянные волнения — одно за другим. Постепенно утрачивался страх войны. Уже никто не говорил, как год назад: «Добрый старый Невилл — он как-нибудь выручит». Скорее говорили так: «Справимся».

И война разразилась. Но только в Польше. Два дня спустя вступила в войну и Англия. Ни одно правитель­ство не могло бы отказаться объявить войну и остаться у власти. В первое воскресенье ночью была гроза. По­казалось, что это воздушный налет, все перепугались. Но ничего не случилось. Французская армия считалась лучшей в мире. Затем русские двинулись на Польшу и вместе с немцами объявили, что страны больше нет. В Америке прошел закон о торговых сделках. В Англии уже стали привыкать к затемнениям и поговаривать о «скучной войне». Большая часть детей покинула Лон­дон. Без них стало как-то пусто. Пайки еще не были введены. Деловая жизнь шла нормально. И вот немцы ранней весной нанесли удар в Норвегии.

Вспоминаются названия — Намсос и Нарвик, вспо­минаются плохо экипированные, плохо обученные вой­ска, которые направились туда. Они вернулись "назад, недоумевая: «Где же был наш королевский воздушный флот?»

10 мая — новость: Германия вторглась в Голландию. Палата общин... Чемберлен, бледный, потрясенный, бо­рется за свою политическую жизнь. Черчилль пытается защитить его, но видит, что дело безнадежно. Ллойд Джордж с его живым уэльсским певучим говорком тре­бует отставки Чемберлена. Палата восторженно встреча­ет требование. Не забыть, с каким видом Черчилль вошел в палату в качестве премьер-министра. Снова слышишь его исторические речи, произнесенные на изы­сканном английском языке и ставшие боевым ору­жием.

Вся жизнь, люди и собственность охвачены срочны­ми законодательными мероприятиями и всецело отданы во власть правительства. 27 мая капитулировала Бель­гия. Казалось, английская армия обречена. А потом — Дюнкерк. На помощь вышли маленькие суда и доста­вили ребят домой. Море было спокойно. Народ спешил в церкви.

Вспоминаю выражение лиц у солдат, когда они со­шли на берег. У многих были винтовки и талисманы «на счастье». Они выглядели не как побитая армия. Но большая часть вооружения была брошена.

10 июня объявила войну Италия. Четыре дня спустя пал Париж, и несколькими днями позже Франция вышла из войны... Английский народ перевел дыхание и ска­зал: «Ну что ж, одни так одни». Почти все, за исключе­нием англичан, считали, что пришел конец. Но англича­не были упорны. Они даже не знали, в какой страшной опасности находились. Появились люди, вооруженные дробовиками и пиками. Приступили к обучению опол­ченцы, некоторые из них с палками от метел. Повсюду расставляли посты для уничтожения немецких планеров. Дорожные знаки убрали. Черчилль на английском язы­ке елизаветинской эпохи бросал вызов.

Вспоминаешь друга — младшего лейтенанта, кото­рый охранял мол на южном побережье. Когда высмот­рели подбиравшихся немцев, он побежал срочно звонить из автомата в штаб, находившийся в клубе любителей гольфа. На ходу он бросил: «Спасение Англии, когда уже пришли немцы, зависит от того, найдется ли у меня в кармане нужная мелочь...»

8 августа началась битва за Англию. Вот они лет­чики-истребители, с воспаленными, красными глазами, которых приходилось подсаживать на их харрикейны и спитфайры, когда налетали немцы — так они были утом­лены. Вот польские летчики-истребители, отгонявшие вражеские бомбовозы назад, до самой Франции. А вот и старые газетчики, которые вели мелом на доске счет потерь...

Аэродромы истребительной авиации были с боями отодвинуты с побережья. С дуврских утесов довелось наблюдать одну из решительных битв в истории. В ней принимали участие небольшие силы высоко-высоко в небе. Через шесть недель сражение было выиграно. Нем­цы перешли к ночным бомбежкам. С сентября по май их пришлось испытывать мирному населению. И никогда его не покидали мужество и юмор. Как заботливы и нежны были люди к тем, кого извлекали из-под облом­ков! С каким достоинством они встречали смерть, и — что всего удивительней — как весь город превратился в единую общину! Снова показались уполномоченные по противовоздушной обороне и пожарные. Где-то они се­годня вечером?

Вспоминаешь встречи на станциях с моряками тор­гового флота, спешившими на север к своим судам. Это были люди небольшого роста, одетые в костюмы из синей саржи и в шляпах «дерби». Они располагали шансами три к пяти, чтобы не нахлебаться соленой во­ды, пока доберутся окружным путем до Нью-Йорка. Американцы передали в обмен на базы пятьдесят ста­рых истребителей. Ковентри стерт с лица земли. Италия вторглась в .Грецию. Немцы пришли в Югославию. Афины пали. В Англии почти не достать сигарет. Не­веселая была зима. Но с убежищами постепенно дело налаживалось, и люди не метались в ужасе. Никто ине пытался сказать им, как будет выиграна война. До­статочно было только крепко держаться.

В мае англичанам пришлось эвакуироваться из Гре­ции. То были мрачные дни. Потом немцы напали на Россию. В Англии впервые затеплилась надежда на по­беду. Но власти плохо верили в устойчивое сопротив­ление России. Ей давали сроку не более шести недель. Советы отступали все лето и большую часть зимы. Че­рез шесть недель после Пирл-Харбора в Северной Ир­ландии высадились первые американские отряды. Новый свет пришел на помощь Старому. Но новости были все еще плохие. За сто дней все британские владения на Дальнем Востоке были потеряны. Немецкие боевые су­да прошли по Ла-Маншу. Царило смятение. В июне пал Тобрук и немцы вошли в Египет.

Прибыли американцы, полные энергии и нетерпе­ния. Они говорили: «Где же ваша малая война? Мы явились из-за океана покончить с ней». Но понадоби­лось время: время на постройку баз для бомбардиров­щиков, время для обучения. Вспоминаешь их нетерпенье. Вспоминаешь, как приятно было слышать их голоса на этом острове.

Вспоминаешь то нервное напряжение, с каким сле­дили за битвой при Аламейне, с какой уверенностью наша молодежь отправлялась в Северную Африку. Снова перед тобой пески, кактусы, жара и холод Туниса. Вспоминаешь поспешность, с какой проходили подго­товку американские войска. К этому времени бомбар­дировщики начали операции отсюда. Перед тобой про­носятся образы юношей, которые взрослели и мужали между двумя отпускными поездками в Лондон... Они улетали и больше не возвращались. Эти ребята риско­вали жизнью с такой легкостью, с какой играли в чет-нечет на кружку пива. Не забыть, как они были учти­вы в полете и на улицах Лондона. Еще в ушах приглу­шенные хлопки снарядов, еще чувствуешь запах бездым­ного пороха и слышишь, как стрелок с хвостовой части говорит: «Надеюсь, у вас будет неплохой отчет?..»

Проходишь мимо груды обломков. Здесь Черчилль делал утром обход после воздушного налета. Когда народ вышел навстречу и приветствовал его, он заметил: «Они ведут себя, словно я пришел к ним с великой победой».

Лондон — любопытный город. Кажется, ничем его не смутишь, даже немецкими снарядами последнего образца. Здесь есть маленькие улочки, где можно было свести какое-нибудь знакомство. Сегодня вечером легко вообразить, что здесь тоже гуляют старые друзья — ребята, которых пришлось наблюдать спускающимися у Ремагена; летчики, которых ты видел, как они в огне шли вниз над Берлином и над десятком других объек­тов. Невольно задаешь себе вопрос, что с нашими пар­нями, которые обычно стояли здесь на углах, в такой дали от родины, такие одинокие. Это были солдаты. Они готовились ко дню высадки, ждали его и затем доказали, что жили они не только славой предков.

Велика цена победы. Вы еще не знаете, насколько она велика — как много физически искалеченных, мо­рально потрясенных, утративших веру, охваченных от­чаянием. Наш первый долг — похоронить мертвых и накормить живых. Официальное объявление победы еще не вернет домой миллионы странствующих, не даст пищу голодным и одежду раздетым. Экономика Европы разбита вдребезги. Политическая структура неустойчи­ва. Впереди опасность голода, дальнейших мук. Безвест­ные миллионы людей потеряли все — включительно до отечества. Повсюду горе, подозрительность, и мало кто безоговорочно верит и надеется, что с войнами покончено и уже виден новый мир — мир покоя и свободы.

Европа устала. Смертельно устала. Она была на самом краю гибели. Период оздоровления затянется надолго. Еще возродится старая ненависть. Война ока­залась более затяжной и трудной, чем многие думали. То же можно сказать о периоде восстановления.

Победа ставит нас лицом к лицу с проблемой, не имеющей равных, в условиях, завоеванных ценой ве­ликих жертв. Даже сегодня, среди ликованья, пожалуй, не забыть, что страдания продлятся еще много лет. Не­слыханные преступления ждут возмездия. И, кроме то­го, власть неразрывно связана с бременем большой от­ветственности. Мы сильны. Европа не сомневается, что Америка крепка   в   бою. Ныне наша нация, созданная людьми, которым когда-то пришлось покинуть Европу, находится в центре чаяний и некоторых опасений много­миллионного европейского населения.

 

Г. УБЕЖДАЮЩАЯ РЕЧЬ

Арифметика, или кто выживет? — Рональд  Браун. (Р. Браун—победитель финального соревнования мужской группы на конкурсе Междуштатной ассоциа­ции ораторов 1953 г., который был организован Северо-Западным университетом. Состоял студентом колледжа Густава Адольфа, Сент Петер, штат Миннесота.)

Прошлым летом я слушал, как на летней конферен­ции, посвященной мировым событиям, выступал один высокоодаренный студент, приехавший с Дальнего Вос­тока к нам в порядке обмена учащимися. Когда он окон­чил речь—это было на открытом заседании, — из ауди­тории последовал вопрос, обычный вопрос: «А что вы думаете об Америке?» Я увидел, как оратор сразу слов­но застыл, как у него от глубокого волнения задрожа­ли губы. Я внутренне подготовился услышать полное драматизма высказывание. И оно последовало: спокой­ное, твердое, размеренное. «Что на меня производит со­вершенно неотразимое впечатление в вашей стране — это невозмутимое спокойствие,   когда  рушатся   устои».

Невозмутимое спокойствие, когда рушатся устои... Этот культурный молодой иностранец-студент сделал проникновенное замечание, глубоко запечатлевшееся в моем сознании. Как я ни старался избавиться от впе­чатления, произведенного на меня этим высказыва­нием, я не мог отвязаться от него лишь как от своеоб­разного стилистического оборота восточной мысли. Было свыше моих сил ответить на столь ужасное суждение одним пожиманием плеч. Я был вынужден перестроить свой образ мышления.

Наше время — время больших потрясений. Это по­нимает каждый здравомыслящий человек. Уж очень много пальбы в отдаленных уголках мира. Россия не­истовствует и причиняет нам немало забот. Я, как и все американцы, был озадачен    и смущен быстрым ходом и быстрой сменой событий за последние пять лет. Но где-то в глубине моего сознания жила непоколебимая уверенность, что, когда карты будут раскрыты, когда мы станем лицом к лицу с Россией, американская мощь, американская наука и американский государственный гений будут на высоте требований, диктуемых обстанов­кой. Я искренне верил — благосклонная к нам судьба начертала в звездных пространствах, что Америке, Со­единенным Штатам Америки, предопределено быть по­бедителем и хозяином положения.

Сегодня вечером ужасная мысль, что, может быть, я ошибался, пронизала меня. Выдержки, спокойствия, твердой уверенности как не бывало. Сегодня нет былой уверенности. Если тщательно продумать создавшееся положение, я не очень убежден, что контроль над миро­вой экономикой, господство в области мировых идей и форм бытия действительно в руках Соединенных Шта­тов и западных демократий. Нравится нам это или нет, но в настоящий момент мы ведем борьбу с едва сдержи­ваемой яростью взбудораженных народов во всем мире, и математический расчет показывает, что шансы не на нашей стороне.

В настоящее время на нашей планете два с четвер­тью миллиарда населения. Из них девяносто миллио­нов краснокожих, двести миллионов чернокожих, шесть­сот миллионов желтокожих и девятьсот миллионов бе­лых. Другими словами, на каждого белого приходится трое небелых. Простая арифметика обязывает нас сде­лать вывод, что мы, белая раса, в меньшинстве. По пра­ву большинства мы всегда были бы забаллотированы из расчета три к одному. При любой разумной оценке на­шего мирового положения этот факт нам необходимо признать и принять.

Другая группа фактов тоже не лишена некоторого математического значения. Белые разделились на два лагеря, и оба они готовятся к борьбе. В одном лагере мы имеем приблизительно четыреста пятьдесят, в дру­гом— траста пятьдесят миллионов. Таким образом, слу­чилась, что на нашей стороне — на стороне демократи­ческого блока — большинство. Этот факт нельзя не от­метить с чувством удовлетворения. Итак, если придется столкнуться лицом к лицу на поле брани, я говорю, если произойдет открытое стол­кновение с Россией, то каковы в трезвых цифрах наши шансы на то, чтобы уцелеть? Если разногласия, раз­деляющие нас, можно решить только силой оружия и на убедительном языке численного соотношения, долж­ны победить мы. Но в эту формулу мы не включаем цветные народы, то есть три четверти человечества. Если они сочтут необходимым принять участие в схватке, то при прочих равных условиях они располагают возмож­ностями, которые по их усмотрению изменят исход; другими словами, центр тяжести в соотношении сил, который определяет подавляющее превосходство и, сле­довательно, результаты, — на их стороне.

В наши дни студенту колледжа легко упростить до крайности сложную мировую ситуацию с ее многочис­ленными факторами, запутывающими общую картину в такой степени, что она ставит в тупик наши лучшие умы. Но проста она или сложна,  бесспорно одно — в наше время  военные потенциалы  обеих  белых враждующих сторон примерно настолько равны, что последнюю стра­ницу в истории этой титанической схватки допишут не белые народы. В этом можно быть уверенным. Китай с его четырьмястами миллионами уже перешел на сторону России и отстаивает ее дело. А что можно сказать об Африке? О Мадагаскаре? Об   Индии,    Иране,    Ираке, Малайе и Пакистане?  Об Индо-Китае? Об Индонезии и других странах? Здесь — не делайте ошибок на этот счет — только здесь, с математической    точки    зрения, покоится наша надежда остаться в живых, если проти­воречия, противоречия   мирового   значения,   разразятся громом войны. Арену борьбы в то время, Как белые го­товятся к смертельной схватке, окружают три четверти человечества. Они отступают назад, как зрители, но они ждут, когда наступит их час. И когда настанет час на­нести удар, они нанесут его, и это будет означать    ко­нец демократии    или диктатуры: Америка или Россия. Я ставлю вопрос следующим образом:    можем    ли мы рассчитывать на поддержку трех четвертей челове­чества? Многие выдающиеся американцы отправились в Азию искать ответа на этот вопрос. Некоторые вернулись домой с обнадеживающими известиями Находясь в Азии, они организовали целые штаб-квартиры в евро­пеизированных отелях. Они интервьюировали лидеров, многие из которых окончили Кембриджский и Оксфорд­ский университеты. Они должны были согласиться, что специалисты Востока обладают обезоруживающе пре­красными манерами. Ответы на вопросы давались в безупречной форме. Но если бы американцам пришлось, как д-ру Карлу Б. Шпету, попасть в подлинную Азию, в страны, где кишат миллионы, — они пришли бы к весь­ма неутешительным выводам. Сказать прямо, дело в том простом факте, что нас ненавидят, нам не доверяют, и при этом ненависть и недоверие к нам глубоко зата­ены.

А теперь я поставлю второй вопрос. Почему цветные народы Азии и Африки полны недоверия к нашим пла­нам в делах международного значения. На данный во­прос имеется много ответов. Попытаюсь их обобщить. Некоторые ответы неправильны. Некоторые — нелогич­ны. На некоторых сказывается  влияние коварной рус­ской пропаганды. Но некоторые правильны. Главное, они отражают мнение заурядного среднего человека цветной  расы и  потому весьма  знаменательны.

Рядовой обитатель Азии или Африки никак не может понять, почему белая Америка сочла возможным бро­сить атомную бомбу на желтую Хиросиму и не сброси­ла такую же бомбу на белый Берлин. Этого он не пой­мет и не забудет.

Небелый не может постигнуть, почему после каждо­го кровопролитного истребления местного населения ан­глийскими, французскими и голландскими войсками он видит людей, одетых в американскую военную форму, с ружьями американского образца и перевозимых на аме­риканских грузовиках и самолетах. Правильно или ошибочно, но в его сознании представление о нас свя­зано с мыслью об увековечении колониализма на Востоке. В XIX столетии и первой половине XX европейцы могли еще насаждать правопорядок среди полудикого населе­ния Азии. Но прошло то время. Люди снялись с лагеря, и население земного шара в походе. Не может больше небелый человек стоять в стороне и смотреть, как богатства его родины расхищаются алчными иностранцами. Неумолимой силой обстоятельств мы поставлены в по­ложение, когда с представлением о нас неизбежно свя­зана мысль о жестокой программе эксплуатации и по­рабощения.

Далее, у цветных народов зреет глубокое подозре­ние, что наш непосредственный интерес к Востоку выте­кает не из чистых побуждений, что интерес к ним коре­нится не в благородном стремлении освободить их, а в нашем желании иметь союзников в борьбе с Россией. С чисто восточным презрением они отвергают возмож­ность стать объектом ребяческой, на их взгляд, пропа­ганды. Они говорят, что мы недооцениваем силу их ин­теллекта. Что нам кажется закономерным, им представ­ляется полным противоречий и даже верным признаком слабости. Они не могут понять, почему мы заключаем в объятия Тито и в то же самое время предаем анафеме покойного Сталина и коммунизм его образца. Они не могут солидаризироваться с нами в осуждении приме­нения вето, поскольку они знают, что право вето вклю­чено в Устав ООН по нашему настоянию. Они не видят ничего, «роме лицемерия, в нашей позиции друзей чело­вечества, если мы у себя дома не позволяем известным меньшинствам есть в открытых для всех ресторанах, пользоваться общественным транспортом, спать в оте­лях, посещать американские театры и даже молиться в американских церквах. Так обстоит дело.

А теперь мой последний вопрос. Что мы можем сде­лать, чтобы вернуть к себе уважение и расположение цветной части человечества? Что сказать на это? При­знаться, если бы у меня был готовый ответ, я не был бы здесь сегодня. Нашу задачу гораздо проще изложить, чем решить. Мы должны быть на равной высоте с Рос­сией в умении оказывать влияние на революции, которые выходят из нашей власти. Как это сделать? Я не прошу извинений за то, что предлагаю в качестве решения совершенно практический, реальный план, который на­чертан в поэме, частично высеченной на постаменте статуи у входа в Нью-Йоркскую гавань. Позволю себе перефразировать несколько стихов из этой поэмы, зву­чащих как формула плана, предлагаемого мною сегодня в качестве ответа, американского ответа на коварное вероломство России на Востоке и в Африке:

 

«Вы во вселенной, кто утомился,

Вы, погрязшие    в бедности,    Вы, в непрерывном

смятении

Ищущие, где бы свободно вздохнуть,

Слушайте, вы, несчастные беженцы,

Без приюта и крова, гонимые шквалом, —

Мы спешим к вам. не как  медный  гигант,

А как мать на чужбине».

...Мы опешим к вам на помощь —

Без лукавства, без тайной мысли,

С мощно бьющимся сердцем и с чистой душой...

Едино все человечество, и мы с ним едины.

Мы пойдем впереди, если сможем. Мы будем

следовать и за вами, как братья...

Поднимем же выше наш факел

И вместе пойдем мы навстречу

Новому дню...

 

Цветной    человек — не    предмет    торговой    сделки.

Безвозвратно ушло время, когда целые народы мож­но было заковать в цепи. Чем скорее мы признаем это, тем скорее обретем надежду на сдвиг в мировом общест­венном мнении в пользу нас и нашего дела.

 

Д. РЕЧЬ, ПРИЗЫВАЮЩАЯ К ДЕЙСТВИЮ

Поход «Кукурузной команды» — Карол Джин Росс.

(Карол Д. Росс заняла третье место в соревнованиях женской группы на конкурсе Междуштатной ассоциа­ции ораторов 1950 г. Конкурс был организован в Севе­ро-Западном университете. Карол  Д. Росс обучалась в Вустерском колледже, Вустер, штат Огайо.)

Время—1902 год. Место—Колумбус, штат Огайо. В ту пору Колумбус был не очень крупным городом. Он занимал не больше трети своей нынешней территории. Всего прошло два года с начала нового столетия, но лю­ди уже перенеслись в новую эру —эру машин. Еще год — и братья Райт бросили  вызов закону тяготения, отправившись в полет на аппарате тяжелее воздуха. Все чаще и чаще пугались лошади при виде странных изо­бретений, именуемых автомобилями. Народ в штате Огайо понял, что наступил век расцвета. Он стал при­сматриваться к новым явлениям, какие могли бы ока­зать решающее влияние на жизнь штата. Если бы мы заглянули в заседание местного законодательного орга­на, нам стало бы ясно, что начался такой процесс. Но население Огайо должно было пожалеть об этих фак­торах, оказавших длительное влияние. Дело в том, что некто Чарльз Реннелс протаскивал мероприятие, направ­ленное к пересмотру пропорционального представитель­ства штата и означавшее, что представители в палату будут направляться от округов в количестве по крайней мере одного депутата от округа.

Впрочем, за данным законопроектом стоял фактиче­ски другой человек. Настоящим вдохновителем выдви­нутого предложения был Марк Ханна — прирожденный политикан и гениальный организатор. Он устроил Мак-Кинли президентом и таким образом обеспечил себе ме­сто в сенате. Срок его полномочий истек, а со смертью Мак-Кинли оставался единственный верный способ быть переизбранным — следовало взять под контроль законо­дательный орган штата. Пересмотр вопроса о пропорцио­нальном представительстве давал такую возможность, и Марк Ханна был переизбран. По иронии судьбы, спу­стя несколько месяцев он умер, а штат до сих пор нахо­дится под властью замыслов честолюбца, действовавше­го только во имя своих личных интересов.

Со времен Ханна население в городских районах воз­росло, в сельских — уменьшилось, и все же сделано очень немного, чтобы организовать представительство штата пропорционально количеству населения. В за­конодательном органе Огайо верх взял деревенский блок, который в течение ряда поколений душил про­гресс в штате. Этот блок известен под названием «Ку­курузной команды», а о самом правительстве штата не­редко отзываются, как о «телеге, запряженной волами».

Подобная проблема стоит не перед одним штатом Огайо. Другие штаты — среди них Иллинойс — также встретились и встречаются с необходимостью    если   не

приступить к действиям, то обдумать возникшее поло­жение. Я взяла Огайо только в виде примера, посколь­ку это мой родной и, кроме того, наиболее типичный штат.

Случайному наблюдателю влияние деревенского бло­ка не бросится в глаза. Но если внимательно присмо­треться, становится ясно, что каждое законодательное мероприятие направлено к выгоде фермера. Когда горо­жанин подъезжает к заправочной станции и наполняет бак горючим, он платит введенный штатом налог в че­тыре цента на галлон бензина. Фермер, имеющий у себя насос, покупает запасы горючего и налога не платит, по­скольку на горючее в сельском хозяйстве налог не вве­ден.

Другой пример из той же области — трехпроцентный налог на покупки. Большинство населения в Огайо пла­тит его при покупке любого предмета домашнего обихо­да, одежды, канцелярских принадлежностей — словом, всего, в чем ежедневно возникает потребность. Но если бы мы походили по магазинам вместе с фермером, то узнали бы, что на удобрители налога нет. А как обсто­ит дело с подойниками? Никакого налога. Хорошо, но, может быть, облагается налогом покупка трактора? Ни­чего подобного...

Не только самое налогообложение, но и распределе­ние собранных и сосредоточенных в казначействе шта­та средств служит интересам фермера. Когда-то был принят закон об оказании денежной помощи нуждаю­щимся в средствах школам. Однако ни одна городская школа не получила денег, хотя многие были близки к тому, чтобы закрыть двери...

Ежегодно города направляют правительству штата ходатайства о предоставлении кредита на нужды своих управлений и так же регулярно делегатов отсылают до­мой ни с чем, если не считать обещаний еще более под­нять налоги. Это означает, что население, проживающее в таких городах, как Торонто, Янгстаун, Спрингфильд, Уоррен и с недавних пор Колумбус, ожидают еще боль­шие налоговые тяготы, потому что взамен средств, ко­торые нормально поступали бы от штата, стали бы вво­дить местный городской подоходный налог. Возможно, с подобным положением вещей следо­вало бы и примириться, если бы он соответствовал же­ланиям большинства населения. Но мы знаем, что один депутат из округа Винтон  представляет интересы 11000 человек, в то время как из семнадцати депута­тов округа Куйахога (административный центр — Кливленд) каждый представляет 71 000 человек. Зна­чит, один избирательный голос в Винтоне в 7 раз силь­нее избирательного голоса в Куйахога. Конечно, это не­равное представительство. Это не правление посредст­вом народа. Мы осуждаем власть меньшинства в дру­гих странах. Мы гордимся, что наше национальное пра­вительство подчиняется народу, а население Огайо ни­чего не делает в связи с тем, что его штат находится под властью меньшинства, равного одной трети его на­селения.

Семьдесят,  в основном деревенских округов, столь малых, что их жители составляют только одну треть населения штата, имеют семьдесят представителей в палате депутатов. Семидесяти более чем достаточно, чтобы взять под контроль деятельность палаты. По­звольте еще раз повторить — семьдесят в основном дере­венских округов, столь малых, что их жители составля­ют только одну треть населения штата, имеют более чем достаточно представителей, чтобы контролировать деятельность палаты. Другие восемнадцать округов, с двумя третями населения штата, имеют только шесть­десят пять представителей. Таким образом, у нас в действительности два сената, и мы знаем, что ни в той, ни в другой палате округа не представлены пропорци­онально количеству населения.

Каким же образом города, большинство которых находится в последних восемнадцати округах, могут принять участие в управлении штатом? Как они могут защититься от деревенского блока? Когда же, нако­нец, мы сможем назвать Огайо современным и передо­вым штатом?

С 1902 года его население увеличилось почти до се­ми миллионов, и по количеству жителей Огайо среди других штатов занимает четвертое место. Штат достиг экономического процветания и по    развитию    промышленности стоит на третьем месте. Но все еще «Кукуруз­ная команда» во главе руководства, и все еще жизнью штата управляет одна треть населения.

Время от времени на протяжении прошлых лет пред­принимались шаги к исправлению создавшегося поло­жения. Однако каждый раз что-нибудь происходило: ли­бо петиция не доходила до палаты, либо сам народ не обнаруживал заинтересованности в проведении меропри­ятия. В наши дни мыслящие люди снова чувствуют при­лив раздражения от существующего неравенства в пред­ставительстве. Снова народ жаждет действий.

У вас возникает вопрос: «Что делать? Не забаллоти­рует же деревенский блок сам себя». Возьмем для при­мера вопрос о подцвеченном олеомаргарине. В законо­дательном органе вопрос провалился вследствие стара­ний деревенского блока, но в конце концов его передали на решение народа путем референдума. Когда в ноябре был проведен поголовный опрос, законопроект прошел подавляющим большинством голосов.

Данный пример подтверждает два положения. Во-первых, законодательный орган не отражает воли боль­шинства населения. Во-вторых, если народ серьезно возьмется за дело, он заставит прислушаться к своему голосу и сумеет провести закон.

Проблема не представляется неразрешимой. Есть много практически возможных решений. Одно, о кото­ром я хотела бы напомнить вам, заключается в пере­распределении представительства от штата, при кото­ром существовало бы равенство и от каждых 50 000 че­ловек населения было по одному представителю. Это значит, что в палате было бы то же количество пред­ставителей от нас, какое существует и ныне, но на ос­нове более равномерного распределения. Следователь­но, округ Куйахога имел бы двадцать четыре предста­вителя вместо семнадцати, которых он имеет в настоя­щее время. Это значит, что каждый округ с населением в 50 000 человек и более будет иметь по крайней мере одного представителя. Это значит, что маленькие окру­га сгруппируются в районы, в которых число предста­вителей будет в соответствии с общим количеством их населения. Пример — округа Хольмс, Нокс,    Кошектон. Ни в одном из них населения недостаточно, чтобы иметь одного представителя, а объединившись, они могут иметь двух.

И мы в Огайо и вы в Иллинойсе не должны сидеть сложа руки и ждать, пока нам преподнесут нужный за­кон. Есть много способов помочь изданию необходимо­го закона. Это как раз такой вопрос, в котором общест­венное мнение определяет успех или провал. Мы мо­жем на небольших собраниях обсудить его и возмож­ные способы его решения. Мы должны быть готовы ра­зумно голосовать, когда настанет время. В подобном случае не заслужишь упрека в идеализме, если ска­жешь, что общественное мнение может исправить зло. Как мы видели на примере закона о подцвеченном олео­маргарине, это вполне возможно.

Все, кто гордится своим Огайо, его историей, его тра­дициями, не растеряются и в наши дни. Огайо—неза­урядный штат. Он послал в Белый дом восемь прези­дентов. Это богатый штат. Огайо должен показать, что народ может и должен иметь право голоса в своем пра­вительстве.

«Кукурузная команда» еще в походе. Во главе ее призрак Марка Ханна. Надменная улыбка искажает черты его лица. Он горд, что столько лет распоряжал­ся судьбой штата. Команда ведет наступление, и с каж­дым новым переходом, с каждым новым проведенным законом силы ее растут. До тех пор пока не будет ока­зано сопротивление ее наступательному шествию, народ в Огайо будет находиться под властью меньшинства, бу­дет платить ему дань. Большинство должно подняться и показать, что нельзя попирать его права. Оно должно утвердить свое право на участие в управлении штатом и шествовать рука об  руку с «Кукурузной командой» вперед, как движется вперед наш штат Огайо.

ПРИЛОЖЕНИЕ III  ВЫБОРКИ ДЛЯ УСТНЫХ УПРАЖНЕНИЙ

ПРИЛОЖЕНИЕ  IV  ОБРАЗЦЫ РЕЧЕЙ

АЛФАВИТНЫЙ   СПРАВОЧНИК (сокращенный)к именам и названиям, встречающимся в тексте книги