Признавая, что слова не равны между собою важностью в отношении к историческому исследованию о сродстве языков, критика должна заметить большую или меньшую способность слов к изменению. Во-первых, слово тем более подвержено прихотям произношения, чем чаще оно вращается в ежедневной передаче понятий. Священное и таинственное остается неприкосновенным оттого именно, что оно редко употребляется: бытовое и пошлое вечно в ходу и употребляется небережно. Это тот же закон, по которому мелкая монета чаще крупной должна поступать с перечеканку. Еще важнее самая определительность по­нятия, содержимого в слове. Чем тверже и неизменнее самая мысль, чем труднее ее иносказательное выражение, тем менее звуки, когда-нибудь избранные для ее выраже­ния, подвержены переменам. Оба эти правила несомнен­ны. Но, с другой стороны, они находятся в частом про­тиворечии: ибо великое всегда более или менее отвлечено и способно быть выраженным иносказательно; итак, в нем находятся в одно время качества, охраняющие его, и возможность легкого искажения. За всем тем едва ли область высшего мышления не лучше сохраняется, чем слова, относящиеся к миру грубо вещественному. Во вся­ком случае, нет сомнения, что определительность или, лучше сказать, исключительность мысли служит порукою за неизменность слова.

Этому мы видим резкий пример в именах числитель­ных. От двух до десяти они сохранили единство свое во всех наречиях иранских и совершенное тождество с ко­ренною формою, за исключением некоторых усечений или изменений, произведенных различными потребностями чувства благозвучия в различных семьях (как утрата но­сового звука в славянск. девять, или коренного нев  или нов, или введения придыхания в элинских словах для шести и семи на место прежнего свистящего начала). Между тем мы видим, что слово эка для единицы утра­тилось у всех и заменено звуками, совершенно не сход­ными с ним. Так у многих оно вытеснено местоимением, а у славян выводным един или один из ади или адима — первый. Между тем, кажется, можно сказать утвердитель­но, что форма эка первичная и находилась в коренном языке, по крайней мере эллинское слово εκατσν (вероятно, экасто, одна сотня) подтверждает это мнение. Как бы то ни было, легко понять, что мысль об одном не представ­ляет в себе того ручательства в неизменности своего вы­ражения, как мысль о четырех или девяти. Всякий слу­шавший русского крестьянина на торгу, должен был за­метить, что он начинает счет с двух, а не с одного (раз, два, три,— четверик, два, три и так далее), и всякий мыс­лящий критик поймет, что местоимение или слово, обоз­начающее бытие вообще, и многие другие могут заменить слово один, но ничто не выражает шести, кроме слова «шесть» (хотя оно может также называться один-пятъ или два-три в народах, погрузившихся в отупение дикого иодинокого быта). Точно так же можно заметить, что ме­стоимение третьего лица более других подвергается изме­нениям и что неопределенный глагол быть, несмотря на его высокорелигиозное значение, едва ли спрягается пра­вильно на каком бы то ни было языке.

Впрочем, таков странный ход человеческого произвола в словесном развитии, что его совершенно невозможно заключить в какие-нибудь положительные правила. Весьма легко понять, что один и тот же коренной звук мог делаться в разных наречиях, проистекших из одного и того же языка, основою слов совершенно разнозначительных (как, например, небо и Nifelheim); но гораздо труднее постигнуть закон, по которому в наречиях, отделившихся от языка уже грамматически образованного и давшего уже определенные названия всем оттенкам мысли, слова со­ставные могли почти без всякого изменения быть при­нятыми для названия предметов мало похожих друг на друга. Между тем, как ни непонятен этот закон, мы имеем множество данных, не позволяющих сомневаться в нем, и если бы внимание беспристрастных критиков было обраще­но на него, коренное тождество всех языков было бы фактом давно уже не подверженным никакому сомнению.

При исследовании таких явлений надобно вспомнить, что в прилагательных и существительных, выражающих какое-нибудь качество, содержится уже неопределенность в отношении степени выражаемого качества. Новые слова, взятые из других корней, вкрадываются беспрестанно в состав живого языка и соперничеством своим возвышают или понижают степень, заключенную в первоначальном выражении. Таким образом прилагательное или сущест­вительное имя, переходя по этой лестнице, может в тече­ние веков принять смысл прямо противоположный его первому значению.

Пример такого перехода мы знаем в русском слове изрядный (прежде отличный, теперь едва ли посредствен­ный) или в английском слове baim (прежде молодец, а теперь почти дитя), или в санскр. man (жечь, согревать), составившем два славянские слова топить и тепло, из которых одно указывает на высокую, другое на малую степень жара. Это же слово, переходя через латинское tepidus, составило французское tiede (еле тепловатое) и глагол atiedir, которым можно выразить не только согре-ванье слишком холодного, но и остуженье слишком го­рячего. Точно так же слово идея, которое греку представ­ляло едва ли не высшее достояние человеческого разума, для француза однозначительно с словом «вздор»*.

Сверх  того  не должно  забывать,  что  всякий  язык, говоренный великим народом, не может не делиться на разные наречия. Сначала всякое из слов, употребляемых на каждом из них, понятно для всех, но при первом переселении слова получают новые значения, и в самое короткое время уже словесное сообщение между разделив­шимися семьями делается невозможным.

Так, санскр. слово стри (сокращенное из сутри, рож­дающая — корень су, как духитри — корень дух) и слав. слова жена (корень джан, рождать) должны были перво­начально принадлежать двум наречиям одного языка и быть понятными в обоих. Теперь же славянин уже не понимает слова сутри и из корня су вывел только название самок у плотоядных животных, особенно же собак (сука). С другой стороны, и на берегах Инда, кажется, слово жена в общем смысле женщины утратилось и только сохранило в священном санскрите значение родильницы (джанани).

Относительно к явлениям видимой природы, пересе­ление народа под новое небо и в новую землю, растящую неизвестные деревья и населенную невиданными живо­тными, должно было перепутать все понятия, и легкое сходство, замеченное между новым неизвестным и старым давно знакомым, могло придать многим предметам име­на, созданные не для них.

Человеку легче воспользоваться каким-нибудь случай­ным и частным сходством для названия нового предмета знакомым словом, чем выдумать новое имя. Таким об­разом, понятно тождество сл<ав.> кужель и санскр. куса*, хотя трудно заметить что-нибудь общее между очищен­ным льном и индейским растением (Роа Cynosureides). Вероятно, что употребление того и другого в священных обрядах богослужения повело к тождеству названий.

Гораздо труднее разгадать, каким образом одно и то же слово могло сделаться названием предметов совершенно раз­личных, когда явно, что коренное племя знало их и давало им разные имена. Впрочем, дело филологии и здравой кри­тики признавать несомненные факты и выводить из них здравые заключения, а не теряться в бесполезных догадках. А факт этот ясен и не подвержен никакому сомнению.

Быть может, при раннем разделении семей еще хра­нилось в людской памяти значение корней, из которых уже давно развились названия дерев, животных и других предметов, поэтому новые имена, одинаково составленные, могли быть приданы отдельными семьями тем предме­там, в которых они замечали наибольшее сходство с незабытыми корнями прежних слов. Различие понятий должно было произвести однозвучные слова с разными смыслами. Впрочем, такое предположение не совсем ве­роятно. Развитие речи было уже так велико и разнообразно (как мы это видим из остатков ее в уцелевших наречиях),и в то же время признаки умственного упадка и невежества так заметны в самом первом отделении частных семей от первобытной общины, что трудно уже в то время предполагать живое сознание коренных начал. Вероятнее было бы другое предположение. Высокое просвещение, так же как и первые попытки детского разума, ведет к обоб­щению понятий. Язык первоначальный мог представлять классификации такие же, как современная наука в Европе или письменная система в Китае. Конечно, это предпо­ложение не может быть доказано вполне, но оно отчасти оправдывается прилагательным характером слов, обозна­чающих предметы из царства животного или прозябае-мого, и особенно подтверждается старославянскою фор­мою баба-птица, лев-зверь, кит-рыба, ягода-смородина, плакун-трава и проч. Та же самая классификация, пере­ходя как наследственное достояние к огрубевшим потом­кам, должна была непременно подать повод к бесконечным ошибкам и недоразумениям. Общее имя рода сделалось именем вида, имя вида сделалось именем рода или видового подразделения и, наконец, названия в разных наречиях так перепутались, что невозможно уже отгадать старую номен­клатуру, существовавшую в первобытном языке.

Всего удобнее можно понять этот ход в изменении смысла слов из письменных форм Китая. Всякое живо­тное, как и всякое растение принадлежит по системе иероглифов (иначе мы не можем назвать письмена ки­тайские) к какой-нибудь великой семье, обозначенной одним иероглифическим знаком. Знаки подразделений составляются из общего родового знака и другого, выра­жающего отличительные приметы каждого подразделения. Очевидно, если иероглиф перейдет в скоропись и полу­ученая система китайских книжников утратится, родовой знак при сокращении видового может сделаться видовым, и если то же действие повторится у нескольких отдельных народов, каждый из них обозначит разные виды одним и тем же родовым знаком, утратившим первоначальный свой смысл. Таким образом разрешается задача, представ­ляемая нам всеми иранскими наречиями. Нет сомнения, что в родине иранцев известна была порода волков. Сан­скритский язык сохранил форму врка, соответствующую славянской волк*, германской Wolf. Во всех трех наречиях это слово имеет одинакое значение, но в Индии оно уже не совсем ясно, потому что равно дается и настоящему волку и горной собаке. Если мы примем его за родовое имя, к которому прибавлялись другие, обозначающие ви­довые изменения, мы поймем легко, как при утрате ви­дового названия vulpes (корень вульп, сохраненный в Мол­давии) и  αλωνη очевидные искажения прежнего волк или вулк сделались именами лисицы, и как другое искажение того же слова осталось у римлян именем волка lupus (корень луп у молдаван). Может быть даже, в двух назва­ниях лат. vulpes и гр. άλώπηξ усовершенствованная фило­логия откроет соединение родового и видового имени (т.е. волк и пес, сохранившийся только в славянских наречиях). Точно так же родовое линкс могло принять значения видовые и перейти в сл<ав.> лис, греч. λνγξ (рысь) и герм. luchs, в то же время искажаясь опять в сл<ав.> рысь и греч. λύκος (волк). Заметим мимоходом, что весьма важное прозвище Аполлона Ликиос, которое обыкновенно и весьма неловко объясняется волчий*, едва ли имеет какое-нибудь сношение с четвероногими. Аполлон (Белен или Бел-бог) — у Гомера покровитель Трои и ее союзни­ков; он вообще, как мы уже видели, бог севера и племени славяно-вендского. Кажется, прозвище его связывается с самим прозвищем племени, которое у греков, как у гер­манцев, было принято за собственное имя (ликии и вилъцы из великий). Белен Великий был изменен в эллинскую форму Аполлон Ликиос и окружен, очень некстати, вол­ками по милости эллинских словотолкователей, забывших происхождение бога и не знавших никакого языка, кроме своего.