Мы уже сказали, что мысль при встрече с мыслью чуждою получает характер страсти, расстраивающий стройность ее первобытной жизни. Всякое религиозное начало древности было одностороннее, но душа человече­ская во время быта мирного и разумного одарена тайным ясновидением, которое не позволяет ей увлекаться стро­гостью логического вывода ее за пределы здравого смысла. Ход мысли, развитие принятых данных, требуют еще одного шага, но этот шаг приводит к нелепости: человек останавливается и нагоняет на себя произвольную слепоту, он не видит требований своего учения, чтобы не признать ложности его оснований или не нарушить доброго согла­сия между своим личным разумом и своим общечелове­ческим чувством. Но возмутите жизнь горячею распрею, волнением страсти,— и роковой шаг будет сделан понево­ле, или собственною недогадливостью, или догадливостью противника. Поэтому равная опасность угрожала религи­ям, основанным на рабском повиновении требованиям вещества и на гордом самодовольстве духа.

Впрочем, опасность тем более, чем более религиозное начало имеет притязания на умственную последователь­ность и на всемирную полноту. Поклонники факта (а таково учение стихийное) требуют и имеют право требо­вать от поклонников разума неумолимой строгости в выводах и удовлетворительного ответа на все задачи жиз­ни. Тот, кто отнимает у меня видимое и заменяет его невидимым, должен представить мне новозданный мир, такой же полный и органически стройный, как тот веще­ственный мир, которому я служу, иначе он не прав. Эту тайную силу материализма можно проследить во всей умственной жизни человечества, но замечательнейший пример его требований встречается в Индустане. Шиваиты обвиняют брахманизм в материальности. Брахма, чистый, духовный, прельщается дочерью своею Маиею (мая — обман, призрак) и производит видимый мир. Не насмеш­ка ли это над здравым смыслом? Не унижение ли боже­ства? и проч. и проч. Шиваизм торжествует в своей фактической истине, ибо Шива имеет характер необходи­мости, а Брахма представляет разумную свободу. Какие бы, впрочем, ни были ошибки и преступления, в которые вовлечен был род человеческий этою горячею борьбою мнений религиозных и начал философических, мы не можем роптать на неумолимые требования ума, уничто­жающего всякое притязание лжи или частной истины — которая есть тоже ложь — на права, принадлежащие только полной и совершенной истине. Страх испытания принад­лежит сомнению; нападающие же на ложь служат правде. Доводящие одностороннюю систему до крайней нелепости ее логического развития служат человечеству.

Не должно смешивать борьбу мыслей, происшедшую из случайного и внешнего столкновения, с противодейст­вием, вызванным неудовлетворенною жаждою истины. Между ними коренное различие и только мнимое сход­ство. Когда созреет ложь и потребует своего обличения, оно является тихое и кроткое, призванное убеждением людей и приветствуемое их одобрением. Такое противо­действие неизбежно и обыкновенно не сопровождается печальными явлениями, которые мы видели при встрече иранской и кушитской стихий. Столкновение внешнее раздражает потому, что оно не имеет в себе характера необходимости, противодействие, рожденное внутреннею деятельностью духа в человеке или народе, кажется ему самому приобретением и шагом вперед, хотя бы оно раздвоило душу или общество.

Впрочем, я говорю только о противодействии против мнения и веры, а не против выгод вещественных. Выгоды не  знают терпимости.  Буддаизм  изгнан  из  Индии  неверою, а расчетом брахманов, у которых он отнимал богатство и власть.

Чем сильнее развилось какое-нибудь начало односто­роннее, тем неизбежнее является его отрицание. Вот объ­яснение факта весьма обыкновенного в истории рода че­ловеческого: соединения, и мирного соединения, в одной местности двух религиозных убеждений, совершенно про­тивоположных друг другу.

От этого самый строгий аскетизм является в землях, которые более других заклеймены развратом нравов; от этого Финикия, Палестина и Египет были родиною пус­тынников, удивлявших мир строгостью своего отшельни­чества. Безбожие самое наглое в Европе принадлежит системе романской, отличающейся своим суеверным ха­рактером, и шиваитские йоги превосходят самих брахма­нов иступлением своих произвольных мучений. Какое-то параллельное движение в Индустане двух религий, по-ви­димому враждебных между собою (буддаизма и шиваиз­ма), поражает даже поверхностного наблюдателя. Так, на­пример, Цейлон (или Сингала, или Ланка) принадлежит в наше время миру буддаистскому, а Равана, мифический герой Цейлона и Южной Индии, представляет нам древ­него шиваита-храмостроителя: в этом согласны все пре­дания местные (я не говорю о северносанскритских поэ­мах). Проследив внимательно памятники, принадлежащие к системе кушитской, т.е. пещеры, монолиты и храмы, вырезанные в скалах, мы должны прийти к следующему заключению. Буддаизм шел с шиваизмом рука об руку: одна пещера Будде, другая Мага-Деве, один храм Будде, другой Шиве, и эти отношения встречают нас при самом первом шаге западных колонистов на прибрежные острова Индии и исчезают только во всеобщем слиянии севера и юга за Нербуддою и Маганаддием. Мирно и дружественно идут грубый символ Шивы и дагоба Будды, часто обма­нывая путешественника своим сходством и постоянно удивляя его своим нежданным соседством. Все те же фактические признаки, которые явно указывают на афри­канское происхождение шиваизма, относятся к буддаизму; таковы: пещерное служение, при отсутствии троглодитского быта в Индустане; постепенное развитие зодчества от берегов внутрь земли, присутствие на памятниках эмблем и изображений чуждых южному Индустану и принадле­жащих по преимуществу Африке (напр., льва с его афри­канскими приметами, которые не похожи на льва Гузе-ратского, Felis leo guzeratensis); совершенное разногласие типа религиозного, высказанного памятниками зодчески­ми, с типом, выраженным памятниками словесности сан­скритской, и, наконец, коренное различие между умственными и телесными физиономиями двух племен, север­ного и южного, из которых одно увековечило свою страну трудом словесным и письменным, другое торжеством над твердостью гранита и порфира. С одной стороны, мы должны, однако же, прибавить, во-первых, что буддаизм не представляет того чисто африканского характера, кото­рый так явен в шиваизме и важнее для человека, пони­мающего историческую истину, чем все фактические при­меты; и, во-вторых, что буддаизм не связан с Африкою так, как шиваизм, беспрерывною цепью имен племен, областей или городов. С другой стороны, в современной нам Эфиопии встречаем мы несомненное доказательство древнего служения Будде в имени колдунов (буда на языке амгара) и особенно в том же названии, данном духам пещерным (явное сходство с буддаизмом индейским). Христиане признают их духами обмана и зла. Рассмат­ривая физиономию изображения Будды, мы находим не­который порядок в ее изменении. В загангесском полу­острове тип ее чисто китайский, в Китае—среднеазиат­ский, а в средней Азии —индустанский, т.е. всегда тип той земли, из которой приходило учение Будды (и оно согласно с самым движением буддаизма). Таково указание почти всех памятников, и оно согласно с самым движе­нием буддаизма, обозначенным в мистическом поклоне­нии следу божества (прабат), точно так же как с посто­янным смешением самого бога и его проповедников. В самом Индустане, как ни трудятся ученые, чтобы запутать простой вопрос и ясное дело, в самом Индустане вся наружность буддаических кумиров, слегка приплюснутый нос, толстые губы и добродушный вид, оттопыренные и оттянутые уши, курчавые и плотно к голове прилегшие волосы, одним словом, все напоминает, а иногда живо представляет тип негритянский, не в уродливой резкости, но в какой-то общечеловеческой идеализации. Идолы еги­петские, так же как и исторические барельефы, не пред­ставляют ничего подобного, но величественные и до сих пор не объясненные сторожи египетских храмов, сфинксы, которые внушают даже человеку нашего времени неволь­ное чувство почтения и страха и в которых нельзя не угадать любимцев божества и безмолвных хранителей его вечной тайны,— сфинксы представляют те же черты, тот же оклад лица, толстые губы, приплюснутый нос, как и Будда, а особенно тот же кротко добродушный вид и то же неподражаемое выражение любви или, по крайней мере, благоволения ко всем. Взглянув на Будду или Сфин­кса, вспоминаешь праведных эфиопов Гомера и Садика, праведного брата Мизраимова*. Может быть, ни один европейский художник не мог бы изобразить этот характер с такою простотою и с таким совершенством. Причина весьма проста: она в душе и в физиономии негра, который от всех других племен столько же отличается добродуши­ем, сколько и склонностью к чувственности.

В нем положены природою зародыши и шиваитского служения стихиям, и буддаистического первобытного уче­ния, в котором главная черта — благоволение ко всему сущему. Трудно, я в этом согласен, трудно предположить какое-нибудь начало просвещения, исходящее из черного племени. Но, во-первых, кушиты могли быть племенем мешаным,  мулатским;  во-вторых,  способность  негра к художническому образованию бесспорна, хотя в нем нет никакого  стремления  к умственному труду,  в смысле мышления отвлеченного. Буддаизм же мог занять, и бес­спорно занял, свое философское развитие от брахманизма и окончательно образовался довольно постепенным дей­ствием реформаторов, Шакья-муни около 1000 лет до Р.Х., Гаутама лет за 600 до Р.Х.*  и, наконец, ученых, живших перед самым появлением христианства. Кроме того, он в учении и в мифах носит бесчисленные следы санкретизма или, лучше сказать, компиляции изо всего, что попадалось под руку ревностным проповедникам. Так, они втянули в буддаизм и Хормузда, и Брахму, и Индру, и всех богов Индустана. Так, в легенде, писанной на языке магах, о которой говорит Ремюза в переводе путешествий буддаистов китайских, соединен рассказ о том, как Чан-дра-Рама натянул исполинский лук, и евангельский рас­сказ о Сретении, и оба приписаны Шакья-муни. Поэтому мы не должны стихию философскую почитать основною частью буддаизма, а вводною и позднейшею; самое же учение есть только пантеизм,  признавший собственное свое ничтожество и погрузившийся в эпикурейство лени­вого, но добродушного созерцания. Мы должны заметить, что буддаизм связан с пещерным поклонением еще теснее, чем самый шиваизм. Во-первых, это ясно уже из того, что оно сопровождало его в самое позднее время и пере­ходило с ним повсюду, в Кашмир, и оттуда в Китай, где дверь храма называется дверью холма, и даже в загангесский полуостров и, кажется, дошло до отдаленных берегов Японии, хотя там уже весьма мало следов осталось от этого первобытного троглодитизма. Во-вторых, даже сек­ты, отторгнувшиеся от буддаизма, сохранили таинствен­ность пещер. Таковы, например, яйны, которым принад­лежат прекрасные памятники Панду-Ленские. Ни в каком отношении не должны мы и не можем принимать буд­даизм за реформу древнейшего брахманства. Я не говорю уже о нелепом мнении считавших его за корень брахман­ства; оно уже исчезло, как исчезнут почти все системы современные, взятые не из фактов, а из произвола ученых. Буддаизм есть плод шиваизма, его изнанка, покой от его бурной жизни, неподвижное созерцание его беспорядочной и бессмысленной деятельности. Они издревле всегда шли вместе без вражды и без столкновения, потому что они родились в одной и той же стране, от одного и того же строя души.

От этого Будда в Индустане носит часто имя Нараяна, заморского или морского; от этого их древние храмы всегда стоят рядом (тут дело не об аршинах), от этого в легенде Матияндра, иначе Локивара, Падмапати свиде­тельствует о связи шиво-унгизма и буддаизма; от этого же в отечестве шиваизма, в царстве Шева-Мероэ, нахо­дится и самая область, давшая имя саманству, земля Саман, которой смешно искать нового производства, и давшая даже имя самому Будде на южной оконечности Азии, в форме Самано-Кодом. Нельзя при этом случае не вспомнить показания древних (едва ли не Страбона*), что Кадм царствовал в Эфиопии. Не смешение ли это понятий, происшедшее из непонятных названий? Я знаю, что чем яснее и убедительнее становится эта связь Индии с восточной оконечностью Африки, тем упорнее старая система будет притягивать все факты к подтверждению мнимой первобытности индустанского образования; поэ­тому прибавлю: когда в одной земле мы видим два начала образованности при двух началах языка и племенных примет, и видим каждое из этих начал развившимся чисто и отдельно в двух других странах, то должно первую считать смесью, а другие две коренными. Нельзя предпо­ложить, чтобы судьба разделила Индустан следующим образом: вы, кучерявые черныши, идите в Африку и несите туда Будду и Шиву, а Брахмы не трогайте; возь­мите с собой такие-то идеи художественные и такие-то корни слов, а стремление мыслительное и литературное и такие-то корни вы оставьте дома; они пойдут в придачу к брахманизму преобразованному и к семьям белоликим и длинноволосым, и я их отправлю за Инду-Кху в Иран и далее, далее до края земли. Этого быть не могло; это возможно в кабинетах ученых, но не на Божьем свете. Есть даже надежда, что критики немецкие когда-нибудь сознают­ся, что не Индия расплылась в Африку и Иран, а что Иран и Африка сплылись в Индии**, составляя мир северный, собственно так называемый Индустан, и мир южный, Дек-кан, Дакшина двипа, Десная земля, так названная потому, что юг был на правой руке у племени санскритского, шедшего с северо-запада на восток и юго-восток.

Мы можем заметить, что отношения Шивы и Будды совершенно различны от отношений Шивы и Тифона.Колыбель поклонения Ираклу-Тифону не могла иметь ничего общего с землями, которым принадлежит шива­изм; ход распространения религии совершенно противо­положен; первые встречи враждебны, и характер религий в самых основных чертах непримирим. Северное начало не похоже на лениво-созерцательное учение Будды; оно исполнено деятельности, предприимчивости и силы. В нем стремление к завоеванию и победе. Великое же и могучее развитие буддаизма принадлежит не ему самому, но жи­вотворной примеси брахманизма, глубоко изменившей весь его состав и давшей ему органическую целость.

Но кроме естественного противодействия односторонней мысли, которое есть не что иное, как та же мысль в отрицании, должно вспомнить, что просвещение не может в равной степени проникать все слои общества и что самые отвлеченные начала могут принадлежать религиям по-видимому самым грубым; ибо писатели иноземные говорят о том, что им бросается в глаза в народном быте, и редко (если даже когда-нибудь) знают тайну святыни, порученной в хранение избранникам общества. Чем более учение религиозное получает одностороннее развитие от­влеченности, неприлегаемой к жизни, тем более народ может и должен впадать в самое грубое поклонение всему, что связано с его вещественной жизнию. Ему нужны предметы, к которым бы привязалась не умирающая в нем потребность верования; а глубокомысленные выводы рассудка, создавшего стройную систему пантеизма, унич­тожили в его глазах всякую разницу между предметами. Равнодушное равенство поглотило в себе все естественные различия между великим и малым, уродливым и прекрас­ным, небесным и земным. Какое же должно быть послед­ствие? Оно ясно. Высшие в обществе умы доходят мало-помалу до поклонения мысли, знанию, бытию безуслов­ному и неопределенному, наконец до самоуничтожения мысли, до нигилизма, а в то же время —народ доходит по другой лестнице до фетишизма.

Недавно в земле, в которой просвещение достигло высочайшего современного развития, писатель из фило­софской школы, считающейся представительницею этого просвещения, предлагал не смеясь поклонение великим людям*. Мысль очень не дурна, и жаль, что ее холодно принимают: она могла бы вести к презабавным резуль­татам, а ведь французы решили, что свет становится скучным. Так и в Египте народ поклонялся быкам, козлам, котам и всякому гаду водяному, и всякой травке полевой, а мудрость египетская славилась искони и до самого уничтожения царства. Так, родина буддаизма, Эфиопия, есть в то же время вероятная колыбель фетишизма, и теперь Китай представляет нам в низших слоях народа наклонность к тому же самому падению умственному. Между тем как мандарин или ученый не находит Бога уже нигде, работник и хлебопашец находят его везде. Англичанин подарил китайцу бюст Наполеона; этот бюст был продан в другие руки и сделался наконец кумиром. Вот факт, засвидетельствованный и почти не подвержен­ный сомнению. Действительно, самое грубое суеверие вез­де сопровождает буддаизм, который в своем крайнем раз­витии представляет нам разумную и самодовольную си­стему безверия или веры в нигилизм. Впрочем, он сам уже высказывает это двойное стремление в законном раз­делении на учение малое и большое. Амулеты и талис­маны везде сопровождают его, а амулет есть будущий фетиш. Заметно то же самое направление в шиваизме, ибо весь характер фетишизма в Индустане происходит от него. Разные рудры, лингамы, четки, значки и весь неле­пый сбор талисманов, которыми так богата Индия, свя­заны не с служением Брахме и Вишну, а с неясным служением Мага-Деве, хотя и его северные соперники приняли под свое покровительство часть этих бредней, чуждых первобытному брахманизму. Сфинкс при храме египетском и Будда, неразлучный товарищ шиваизма в южном Индустане, эти два лица, которых сходство так разительно по чертам и особенно по характеру физионо­мий, параллельное движение двух религий, склонность шиваизма переходить в учение о таинственном ничтоже­стве (таков крайний предел  иогизма) и склонность буд­даизма переходить в самую грубую вещественность, при­водят к предположению, что буддаизм был основанием той тайной мудрости Египта и Эфиопии, о которой древ­ние так много говорили, между тем как шиваизм был законом народа. Точно в том же порядке и с тем же значением появились они в Индустане, но при встрече с брахманизмом вскипела война, последствием которой бы­ло привитие шиваизма к брахманизму и изгнание будда­изма. После долгой борьбы вещественность и духовность могли слиться, но два учения, равно отвлеченные, равно гордые своей отвлеченностью, равно принадлежащие вы­сшим сословиям, но совершенно противоположные по своим коренным началам, не могли ужиться рядом: ко­торое-нибудь должно было пасть. Восторжествовали брах­маны, а изгнанные шаманы или саманейцы завоевали полмира.