Вероисповедания следует, так же как и племена, оты­скивать по их живым остаткам; но тут критике представ­ляется труд еще огромнейший. Племена смешались, но по большей части сохранились. Религии старые по боль­шей части исчезли без следов перед новыми сильными и многообъемлющими верами. Хотя следов видимых не осталось, но осталась та жизнь или, лучше сказать, тот строй умственной жизни, который в старину определял местную веру, а теперь дает особенный характер каждому отделу больших кругов религиозных.

Магометанизм Ирана не есть ислам Египта и Турции; буддаизм Китая не похож на учение санскритского Шакья-Муни, и даже христианство, при всей его чистоте, при его возвышенности над всякою человеческою личностью, принимает разные виды у славянина, у романца или тевтона. Новая вера не изменена старою, но индивидуаль­ность народов не теряет своих прав, точно так же как и индивидуальность людей.

Для истории религий мы имеем более основ, чем для истории государств. Кроме тех письменных памятников, о которых было говорено, т.е. летописей еврейских, ки­тайских, греческих,  цейлонских и римских, мы  имеем отрывки поэзии и законоположений, остатки зодчества и обломки ваяния, которые, может быть, древнее всех лето­писей. Почти бесполезные для истории, они раскрывают целый мир религиозных и философских мыслей, который важнее рассказа о бывших государствах. Ниневия исчезла без следов, и от всей славы Ассура осталось только поле, покрытое кирпичом с непонятными знаками. Поэтому, какие бы ни были права юго-западной Азии на древность в зодчестве, мы должны оставить их без внимания. Между Египтом, Эфиопией и Индией остается сомнительный спор, но всякий, кто проследит беспристрастно ход под­земных памятников Индии, основное их начало, усовер­шенствование по мере отдаления от морского берега и разногласие копаных храмов с жизнью народа нетроглодитского, всякий, кто заметил, что эти храмы связаны с системою религии чувственной и жестокой и с системою племени почти черного, уже признал новость памятников зодчества индустанского в сравнении с храмами и обели­сками Куша и Мизраима. Точно такое же рассуждение ведет нас к подобному заключению в споре Египта и Эфиопии. Чем далее здание к истоку Нила, тем оно проще и ближе к стилю пещерному, тем сходнее храм (жилище Божие) с человеческим жилищем и тем первобытнее и одностройнее форма. Чем более проникаем мы на север, в долину Египетскую, тем смелее строение вырастает из земли. Пещера уже не вырывается, а складывается из каменных масс, и таинственный монолит, уходя в глубину святилища, свидетельствует и о древнейшей форме храма, и о новых усовершенствованиях зодчества. Эфиопия есть бесспорная колыбель Египта политического и религиоз­ного*.

Постепенность, с которой столицы сперва возникают на юге и подаются мало-помалу к среднему и потом к нижнему Египту, приводит нас к такому же заключению, а заключение это снова подтверждается южным проис­хождением Озириса и северным началом враждебного Тифона, бога чуждого, которому приятны люди белокурые и рыжеволосые. Они очевидно, что знойный Египет не мог бояться ветров, дующих от Средиземного моря и приносящих с собою отрадную прохладу, он боялся людей чуждых, северных, племени рыжеволосого.

Таким образом, признав Эфиопию, страну библейского Куша, хранительницею древнейших памятников зодчества, мы должны бы отыскать эпоху, к которой можно отнести ее храмы, обелиски и пирамиды. Они очевидно принад­лежат разным векам. Большая часть из них относится ко временам довольно поздним, но некоторые храмы должны предшествовать строению стовратых Фив, а пещеры еще древнее зданий. Самые Фивы, по приблизтельному исчис­лению слоев ила, служащего основанием их стройным громадам*, принадлежат к 27 или 29-му столетию до Р.Х., т.е. к пятому, а может быть седьмому веку до Авраама, нашедшего уже роскошь и силу фараонов на египетском престоле. У нас нет данных для определения древности эфиопских памятников. Мероэ не представляет для рано-логии той геологической летописи, которую находим в Диосполисе.

Если Фивы значили Диоспояис, т.е. град Юпитера или, по идеям грека, вышнего Бога, мы невольно должны предположить, что этот Бог не носил имени Озириса, и тогда замечаем сходство его названия с формою главного божества пещерных храмов в Кушитском Индустане, ве­ликого Дэва Шивы — разрушителя (шива или шиб, или сива сиб — фиве или фив).

Хотя остатки искусства кушитов эфиопских восходят, может быть, до 35-го века прежде Р.Х., т.е. до 17-го прежде Библии, первой письменной летописи человеческой, они не могут по отсутствию всяких объяснительных преданий и рассказов, так же как и по бедности в изваяниях и иероглифах, представить нам значительных пособий при изучении современной им религии. Древнейшими камен­ными письменами религии должны мы признать памят­ники Фив и их неисчетные иероглифы, творение веков доавраамовских, т.е. 10-го или 11-го столетия добиблейского**.

Элефанта, Элора и проч. по своей форме пещерной должны бы принадлежать ко времени, предшествовавшему строению Фив, но не предшествовавшему первоначальным храмам Египта, обратившимся впоследствии в некрополисы. Однако же их огромные размеры, стройный и часто богатый стиль (я говорю о линиях, а не об украшениях, которые могли быть произведением позднейшего века) заставляют отнести их к эпохе позднейшей, может быть, к веку Авраама или к переселению Израиля в Египет. Если, как и должно предполагать, кушиты индустанские были выходцами из Эфиопии, а не Египта, то весьма понятно, почему они держались чистой пещерной формы, когда братья их уже созидали великолепные подземные памятники в стране смешения, в Мисраиме фараонов.

Трудно или, лучше сказать, невозможно проследить все остатки зодчества и ваяния древних, но смело можно утвердить, что каменные изображения мысли религиозной далеко предшествуют всем отрывкам мысли, облеченной в слово, на которых можно нам основать исследование о веках доисторических. Поэзия Индии, ее глубокомыслен­ные Веды, ее законы, приписанные древнейшему из людей— Ману (Mann, Mensch, муж и т.д.), и ее поэмы, про­славляющие подвиги разных героев, прослывших аватарами Вишну, принадлежат эпохе поздней в сравнении с храмами северо-восточной Африки и южного Индустана. Даже те произведения, которые, как Веды, восходят по своему содержанию к самой глубокой древности, измени­лись в формах языка и изложения. Камень не истлевает и не переменяет своей наружности; слово человеческое, переходя от поколения к поколению, принимает в себя новые образы и новые мысли. Такова судьба всех произ­ведений не писаных, а вверенных памяти людской, такова в особенности судьба всех учений, заключенных в формах отрывчатых и несвязных.

Произведения, имеющие в себе последовательность и связь, гораздо менее подвержены искажению; писаные еще менее. Однако по мере того, как язык изменяется, как народ удаляется от своих древних понятий, и происшест­вия рассказанные теряются в глубине времени прошед­шего, предания словесные или писаные принимают в себя новые слова, которые служат часто неверным переводом для слов устаревших: новые толкования для мыслей, ко­торые перестали быть понятными, новые, часто произ­вольные, объяснения для происшествий, темно сохранив­шихся в народной молве. Примечания с полей переходят в текст, и дополнительные вставки разрушают простоту первоначальной повести. Даже весьма нередко два-три рассказа одного и того же происшествия, из которых каждый приноровлен к разному времени и разной мест­ности, соединяются в одно целое совестливым собирате­лем, предпочитающим излишество и даже противоречие потере сведения, которое может находиться в тексте ис­каженном и не находиться в других исправнейших. За­метим, что чем древнее и темнее произведение истории или поэзии, тем более оно требует пояснений, и что пояснения делаются языком современным и без архаиз­мов; таким образом, когда комментарии вкрадутся в текст, произведение десятивековое не представит поверхностно­му критику даже примет двухвекового существования, и без парадокса можно предположить, что чем новее творе­ние, тем менее в нем найдется форм совершенно новых.

Источники для истории веры богаче и древнее, чем для истории племен и народов. Но за всем тем исследо­вания о религиях труднее всех других исследований. Па­мятники каменные получают смысл только от памятников словесных; памятники же словесные представляют обыкно­венно только одну часть религиозной жизни, мнение одной касты и умственное развитие в одном слое общества. До пленения Вавилонского* много ли евреев понимало Ветхий Завет? Не была ли Иудея полна алтарями Ваалов и Набо, и Астарты и всеми идолопоклонствами соседних народов? Грубая вера, засвидетельствованная уродливыми изваяниями, животною жизнию и неистовством разврата у подданных фараонов, или Птоломеев, не могла быть верою просвещенного сословия жрецов; и светлый магизм Зендавесты, в котором слышен какой-то отзвук Библии и какое-то предчувствие Нового Завета, конечно, не заклю­чал в себе всех суеверий и всей религии мидян или персиян. Смешно бы было судить по секте Лао-тсеу или по ученикам Фо в Китае о настоящем учении Будды и Лао-тсеу, или по Ведам о современной им вере Индустана.

Приложенный к Ведам календарь указывает, кажется, на 14-й век до Р.Х., если этот календарь не подделка позднейшего времени, так же как затмения в хрониках Китая восходят до 7-го века. Веды, бесспорно, старше законов Ману и всех прочих произведений индийской словесности: это уже доказывается всеми формами языка и отсутствием с, усиливающего в начале большей части слов, но, во всяком случае, так как Веды не должны считаться творением одного человека, то приложенный к ним календарь мог бы только обозначать год, в котором их первый список составлен или торжественно освящен. 32-вековая древность переносит нас в эпоху, близкую основанию царства Израильского, и, кажется, невозможно отнести их к ближайшему времени, по сличению начала буддаизма с полным развитием брахманства. Но тогда, когда Веды были законом для лучших душ, кто скажет, перед какими чудовищами поклонялся народ?

Таким образом, все писаное еще не дает ясного поня­тия о состоянии веры в древние времена; изваяния же и произведения зодчества не представляют полного смысла потому, что идол и символ друг на друга совершенно похожи по наружности и совершенно разнятся в их внут­реннем характере. Религию можно понять единственно по взгляду на всю жизнь народа и на полное его историческое развитие.

Ко всем трудностям исследований о вероисповеданиях и о смысле памятников должно прибавить и то обстоя­тельство, что весьма часто изображения на стенах храма не относятся к веку самого строения, а содержат в себе мифы, совершенно чуждые поколениям, воздвигнувшим храм. В Египте это доказано бесчисленными примерами, в Индии также, и, по всей вероятности, даже многие изваяния, которые почитаются древнейшими и современ­ными зданиями, не выдержат строгой критики. Барелье­фы, живопись и все украшения — те же напольные толкования, вкравшиеся в рукопись, но совершенно враждебные ее простоте и истине.

Зендавеста признает уже в Иране другую религию, религию, поклоняющуюся Дэвам. Мозаизм возрастает против современного ему идолопоклонства. Древнейшая редакция Вед, бесспорно, не древнее храмов многобожия. Один Китай не представляет в своих преданиях никакого ясного показания о вере грубой и унизительной для до­стоинства человеческого, Тианг (небо) представляется в них единственным предметом обожания. Если бы колосс Восточной Азии не имел никакого другого достоинства, он уже поэтому заслужил бы свою сорокавековую древ­ность.

СОЛНЦЕПОКЛОНСТВО

ВЕРОИСПОВЕДАНИЯ И УМСТВЕННЫЙ СТРОЙ НАРОДОВ

ЭПОХИ В ИСТОРИИ РЕЛИГИИ