Вот когда я писал о таких высоких чувствах, как благодарение, слава, любовь, блаженство, или, короче, хвалебный брачный пир, то отрадно было иногда на душе, но иной раз руки точно опускались, а душа жалобно стонала. И знаешь, что правду изла­гал об Евхаристии, на основании текстов ее же. Но когда сам совершаешь литургию, увы, совсем иное переживание: ну, еще любовь свою к Господу мно­гократно ощущал, и Его любовь и милость испыты­вал, но чтобы чувствовать себя, как на славном Цар­ском обеде, увы, не припоминаю сейчас. Не помню также, чтобы я всю службу, а в особенности Евхаристию ("благодарение") воспринимал прежде все­го в настроении хвалы и благодарения: бывали эти Моменты, но они были проходящими, как бы сколь-зили по мне, а не составляли основного тона. На­оборот, если когда посещает более сильное чувство благодарения, то оно выражается не в славе, не в торжественной хвале, а в умилении, в сокрушении, в молениях о милостях, в сладко-горестных слезах; далее — в уповании, умирении; реже — в радости, а восторгов даже боишься...

Большею же частью служишь литургию или сухо-формально, или же сердце останавливалось на сло­вах о "грехах", о "милости" (помиловании), и пла­чешь, плачешь, стонет сердце, "исходит" в жалоб­ных воплях к Небу...

В таком случае невольно задаешься вопросом: что же это значит? Если сказать, что выше я неверно протолковал смысл Евхаристии, то это противоре­чило бы не только наименованию ее, но и всему содержанию канона, и указанным догматическим предпосылкам о спасении, совершенном всею Свя­тою Троицею.

В чем же дело? Неужели же нельзя переживать так, как Церковь установила?

Конечно, не только можно, но даже и должно бы. И кто умеет, тот переживает. Вот почитал творения епископа Феофана Затворника: какою надеждою веет от них, каким бодрящим утешением! Но и там еще не вершина: у него много покаянного элемента.

А когда мы откроем поразительные сердечные откровения отца Иоанна Кронштадтского в его днев­нике, то останавливаешься в умилении и недоуме­нии: какой восторг у него! Какое славословие Богу! Недаром на одном портрете своем, за двадцать дней до смерти, он написал слова Царя и Псалмопевца: Пою Богу моему, дондеже есмь (Пс. 103, 33; 145, 2). А предшествовавшие там слова такие: Хвали, душе моя, Господа. Восхвалю Господа в животе моем (Пс. 145, 1—2). Воистину, отец Иоанн был "певец Божий"... Бывало, когда видишь (а мне однажды пришлось и сослужить ему) его, совершающим литургию, то изумляешься его вдохновению, подъему, восторгу. Служба — это гимн Богу была в устах его! Он вот не только знал, что такое Евхаристия, но и мог "благо­дарить" и славословить! Уже из одного этого должно сделать вывод: какое поразительное, высокое духов­ное явление был отец Иоанн! Он дошел до уровня Церкви! Одного этого довольно для канонизации его во святые: так могут служить и хвалить только пре­подобные Божии угодники! Они-то и суть подлин­ная Церковь!

Но скажем: то был отец Иоанн? Да! Но Церковь в своих богослужениях и других всегда старается воз-весть до высоты, то есть хочет показать: как должно быть в душе, правильно настроенной. И лучшие дос­тигают этого. А другим дается понять это лишь отча­сти, иногда, краткими озарениями или ощущением эха отдаленного торжества... Мне, например, прихо­дилось слышать от одной христианки, приехавшей из Москвы, что она особенно любила ходить на служ­бы к почитаемому там протоиерею, несмотря на да­лекое расстояние.

— "Что же вас влекло туда?" — "Не знаю, как и объяснить, но у него на службе было радостно! Он и служил по—особенному: быстро, горячо, поднимающе. И певчие как—то приспособились: тоже пели скоро и бодро. И, бывало, идешь из храма с весели­ем, даже намеренно не торопишься, чтобы домаш­нею, будничною обстановкою не рассеять радости..."

Нужно припомнить, что и отец Иоанн Кронш­тадтский служил тоже чрезвычайно приподнято и всегда быстро, очень громко: все это требовалось тем восторженным духом хвалы, которым проникнуты такие священнослужители и которого требует служ­ба, особенно же литургия.

Конечно, неоднократно всем приходилось слы­шать, как достойно причастившиеся испытывают подъем радости и счастья: они, значит, "были" на пире славы. Следовательно, так бывает, так может быть, а главное, по службе Евхаристии, так должно быть. Но почему же, однако, мы этого не сподобляемся? По­чему наш дух не сливается с церковною хвалою? Почему на "благодарении" мы не "благодарим", а сокрушаемся, умоляем, слезим? Неужели тогда нам не место на брачной вечери? Не уходить ли нам в таком случае с плачущими "кающимися", одновре­менно с оглашенными? Или, в крайнем случае, не стоять ли нам лишь простыми "зрителями" пира, не приступая к вечери Агнца?

...Да, я думаю, что не случайно теперь люди не причащаются: они испытывают затруднение подни­маться до высоты истинных участников пира веры и славы, им легче оставаться лишь "зрителями", и лишь немного утешаться отблесками чужой радости. Мы теперь стали подобны тем кающимся, коим после покаяния уже разрешалось стоять и на "литургии вер­ных", но не дозволялось приступать к Евхаристии. "Святая" были для "святых", но не для них; Цер­ковь "верных" хвалила Искупителя и Троицу, а они были в числе слушающих, да смиренно сокрушались, что не могут принять участие в блаженной славе. А сама Евхаристия продолжала оставаться по—прежне­му "благодарением", "жертвою хваления". Но шли века, и высота первохристианства стала падать: вос­торг первоблагодатных даров ослабевал; наоборот, грехи увеличивались, немощи усиливались, число "кающихся" росло, истинных "верных" стало все меньше; и люди почувствовали, что жить, даже на литургии, одною хвалою не хватает сил. И тогда ста­ли проникать в Евхаристию и вообще в литургию покаянно-просительные элементы. Но они не состав­ляют сути Евхаристии, а являются лишь дополни­тельным к ней коррективом (поправкой), но вызы­ваемым не существом дела, а немощностью слуша­телей и участников ее; подобно тому, как если бы простой человек, попавши на званый пир, почувствовал себя стеснительно и стал бы извиняться и за свою одежду, и за "простоту" и т.д. Его бы добрые хозяева ободрили, но этому помогли и извинения его, его смирение.

Так и Церковь, увидев несовершенство своих чад, начала облегчать их духовное положение на браке Агнчем сокрушением. И вот мы видим, что начали появляться так называемые тайные молитвы, в ко­торые Церковь и вкладывала покаянно-смиренные элементы. Но характерно, что они оказались именно в "тайных" моментах, сокровенными, припрятан­ными, чтобы не повредить основному правильному тону хвалебной Евхаристии.

Такова, думается, первая причина появления по­каянных элементов, о коих мы будем сейчас писать.

Но есть и другая, связанная уже с существом са­мого Искупления.

Ведь как бы ни было велико чувство благодарно­сти за спасение, но спасенный никак не может от­решиться от двух переживаний, связанных с этим: первое — это то, что спасение нами не заслужено, а дано как "милость", дар помилования. Следователь­но, сами по себе мы не только не имели бы права на брачный пир, но должны бы быть изгнанными с него, а если и остаемся на нем, то остаемся лишь по той же "милости". А это, в свою очередь, не может не напоминать нам о том, что "милуют" виновных, про­щают грешных; так всплывает и второе переживание. Следовательно, если бы на литургии присутствовали и одни "святые" первохристиане, и у тех после чувств благодарной любви, может быть, должны были бы быть и смиренно-сокрушенные переживания созна­ния своей вины, что Искупителю должно было "нас ради человек и нашего ради спасения" сойти с Неба, воплотиться и пострадать, и что и сейчас все милу­ются по "милости" Его, за Его Жертву.

Как же отвечать на такую милость? Конечно, прежде всего благодарением, хвалою, радостью спасенности, это так. Но если бы этим од­ним ограничиться, то это было бы недостойно при­несенной Жертвы: она ведь принесена для спасения. Ясно, значит, нам должно быть в чину спасаемых, а между тем, каков бы ни был человек, он должен сознавать, что он своею жизнью недостаточно "от­вечает" совершенному за нас Искупительному под­вигу Агнца Божия и все время потому сознает себя в неоплатном долгу пред Ним, а это и вызывает в че­ловеке сокрушенное сознание, но, не зная, чем бы уравновесить принесенную за него Жертву, он и твер­дит о Его милости и своей греховности. Так это есть даже и у святых.

Если же эта греховность увеличивается, то созна­ние виновности и милости соответственно обостря­ется. И так как тайные молитвы суть произведения более позднего времени, чем Евхаристия, поэтому в них значительно более покаянного элемента, а в са­мом Евхаристическом каноне его сравнительно мало. А к этому нужно припомнить и третье — Искупи­тельную Жертву. Сын Божий примирил нас с Отцом и исходатайствовал нам прощение грехов, а теперь эта же Жертва совершается не на Голгофе, а на пре­столе, и в силу ее связи с Голгофской она снова испрашивает нам оставление новых согрешений, хо­датайствует о новых милостях к грешникам.

Таким образом, мысли покаянного характера, хотя и отличаются от основного тона благодарности, но не противоречат, а лишь дополняют его. В нормаль­ном настроении они никак не должны бы занимать господствующего места, а лишь вкрапливаться в него, но так как мы теперь полны немощами, то у нас сокрушение нередко является чуть ли не главным содержанием молитвенного состояния христианина и на литургии. Однако так не должно бы быть. Впро­чем, как бы ни было велико покаяние, этого Гос­подь не поставит нам в вину, потому что такое покаяние есть проявление смирения, а смирение всегда угодно Господу, потому что оно говорит о сознании своей греховности, а Господь приходил, чтобы имен­но грешных спасти и искупить, потому что оно сви­детельствует о нашему несоответствии брачному чер­тогу, к которому мы влечемся любовию, а сказано, что кто много любит, тому много и прощается (см.: Лк. 7, 47). И блудный сын считал себя недостойным быть принятым в дом как сын, а решил просить его принять хоть как наемника, слугу, но был принят "в объятия Отча".

И уж во всяком случае такое покаянно-умилос­тивительное настроение, конечно, выше и более угодно Богу, чем легкомысленно-благодарное, при пустоте души, а тем более при греховности. Покая­ние умилостивляет Бога, оно примиряет нас с Ним. И таким образом воочию совершается Искупитель­ное очищение, служение примирения, возвращение Отчей милости, или "милость мира", уже не в смыс­ле лишь принесения мирной жертвы елея от нас, а в смысле возвращения милости примирения от Бога. А после этого невозможно уже человеку остаться вне дверей брачного чертога, и он получает милость присутствия на Тайной вечери, а если исповедовал­ся, то сподобляется и вкушению Самого Агнца Жер­твенного.

Теперь, вероятно, станут понятными уже сокру­шенно-просительные мотивы в молитвах литургии, которые мы сейчас и приведем.

Вот в самом начале литургии верных, после уда­ления оглашенных, читается тайно "молитва верных первая". О чем же говорит в ней оставшийся в Церк­ви "верный", "достойный" стоять? О чем его мысль "первая"? Представим себе: если бы теперь часть молящихся удалили из Церкви, а нас оставили бы, что бы мы стали чувствовать? Не знаю, как другие, а я даже вот сейчас, когда пишу, ощущаю следующее. Прежде всего мне "больно" за удаленных, пусть и справедливо; жаль их, бедных, точно из рая выгоня­ют. А потом мысль мгновенно обращается к себе са­мому: ну, а ты? Вот ты оставлен стоять, но разве ты лучше тех? И сердце сжимается еще больнее. Голова виновато опускается, как у мытаря. И мне бы долж­но  выйти, а оставлен — на пир брачный. И, призна­юсь, радость не в радость. Прежде, когда "тех" не выводили, как-то и я о себе не думал плохо, точно имея право на вечерю званых; а теперь всплыло и все мое дурное. И стыдно стало... Уйти бы нужно, но не уходится. Радоваться должно, но не радуется. Что же делать? Благодарить Бога за то, что оставлен? Не смею, ибо благодарить — это все-таки значит при­нять дар, будто "заслужил" его; да если и не "заслу­жил", то все-таки держишь подарок в руках своих. А он начинает их жечь, как недостойных и держать-то его... Возвратить? Сил нет: не хочется быть в числе лишенных. И молча, нагнувшись, продолжаю, точ­но закаменелый, стоять с даром в руках. Но так же нельзя долго? Нужно что-то делать далее? Служба-то ведь не стоит, а двигается. И я отрываюсь душою от сокрушающего меня "окаменения". И душа моя вдруг встречается с Ликом Бога: Он зрит на меня. Куда мне деться? Что сказать? Опять опустить очи и по­грузиться в молчание? Но Он смотрит и чрез опу­щенные глаза. Уйти? Не могу и не хочу. И уже тяжело становится душе моей. Но когда она увидела Его Лик, то не заметила в Нем гнева суда, а — мир и спокой­ствие. И кажется (еще не веришь себе: да и за что?), еще будто бы и любовь. А может быть, это лишь по­казалось? Может быть, мне этого только хочется?... Но уже и рассуждать нет сил: напряженное серд­це требует разрешения. Очи снова поднимаешь, с мукой сознания своей виновности, тянешь к Нему руки и говоришь лишь одно короткое слово: "Про­сти!"— и падаешь к ногам Его, целуешь их, обхва­тываешь колена, как ребенок у матери. И опять за­молкаешь. А Он не отталкивает... Значит, не гонит?

Значит, не удаляет с оглашенными? О Боже, Боже мой Милостивый! И сердце затеплилось вдруг слеза­ми благодарной любви! Я уже не думаю, не хочу ду­мать о своем недостоинстве: это тяжело мне теперь, у ног Его. Но и благодарить Его вслух не могу — слиш­ком много это для моей нищеты: ведь "по милости" лишь оставлен и сижу у ног Его. И потому лишь в молчаливом сердце, тайно, без слов почти, дерзаю любить Его, и сокровенно, молча благодарю тихо!

Вот как бы я почувствовал теперь. Но Церковь — не так. Она начинает сразу: "Благодарим Тя, Госпо­ди Боже сил, сподобившаго нас предстати и ныне Святому Твоему Жертвеннику..." Вот с чего она на­чинает: с благодарности, хвалы. Да, "святая" Цер­ковь, "святые" христиане, очевидно, так "могут", а не только что "должны": они поступили наоборот, не "прости" сказали, а хвалить начали, и притом явно (т. е. откровенно, словом). Но Церковь и эту молитву спрятала в разряде "тайных".

Однако даже и они после хвалы сразу опустились в смиренное, сокрушенное сознание, ибо говорят: "И (сподобившаго) припасти (тоже упали к ногам? А я свои чувства выше излагал, не заглядывая в мо­литву), ко щедротам Твоим (к милости: не гонишь) о наших гресех и о людских неведениях". Это молят­ся священнослужители о себе и о других.

Вот уж и "святые" говорят свое "прости": "ви­новны". И как смиренно: свои вины прямо называ­ют тяжким именем — "грехами", а людские мирские немощи именуют лишь "неведениями", то есть я гре­шил сознательно, волею, а другие по неведению.

Что же, однако, далее? Уходить? Но этого и не думает "виноватый верный". Нимало! Он довольно смело просит о милости принять участие в жертвен­ной вечери. Я бы, кажется, не молил: не смел, а лишь Молчал и только тихо любил. Но Церковь Святая дер­зновеннее меня, грешного, потому и говорит далее: 'Приими, Боже, моление наше (общее: и священ-ников, и мирян), сотвори ны достойны быти, еже (чтобы) приносити тебе моления и мольбы и Жерт­вы Безкровныя о всех людех Твоих".

На что же они надеются? Одеты ли они в брач­ную одежду добродетелей? Нет, прежде всего не на это, а на Духа Святого.

— "И удовли (удостой, сделай способными) нас (то есть всех верных, допущенных до вечери верных), ихже (коих) положил (поставил, допустил) еси в службу Твою сию силою Духа Твоего Святаго, нео­сужденно и непреткновенно, в чистем свидетельстве совести нашея, призывати Тя... да послушая нас, милостив нам будеши во множестве Твоея благости".

Вот каковы основания: благодать Святого Духа и милостивая благость. Но посреди все же стоит "чис­тое свидетельство совести". Этого-то и нет у меня. От этого-то у меня сначала не "благодарю", а "прости". А уж о "чистой совести" я и заикнуться не могу. Да и вообще мне говорить трудно: мне легче бы молчать, и молчу, спрятав голову в милостивые колена Его. Молчу.

Но пойдем за Церковью дальше: что еще она, "святая", скажет? "Еще и еще помолимся" ("паки и паки"). В древности, кажется, здесь был целый ряд ектений. Я уж не буду говорить о том, что я пережи­вал бы. Мне пока лучше молча упокоиться в ногах Господа моего. А что Церковь?

Еще и многократно (по-русски) "Тебе припада­ем, и Тебе молимся, Благий и Человеколюбче, яко да призрев на моление наше, очистиши наша души и телеса от всякия скверны плоти и духа..."

Что же это такое? Вот и Церковь уже в покаянии "многажды", усиленно молит об очищении? Да пос­ле "благодарения" "первой молитвы" она в "молит­ве верных второй" теперь говорит свое "прости".

И прежде она упоминала о грехах и немощах не­ведения, но там общий тон молитвы был все же благодарно-уповательный, а теперь уже главным обра­зом сокрушенный. Так и должно быть у "верных".

Выскажу предположение: думаю, что эти пока­янные элементы тайных молитв заменяли в древно­сти теперешнюю нашу исповедь, а для священнос­лужителей, причащающихся обычно без исповеди, эти молитвы и доселе заменяют ее, и потому весьма уместно было просить "очищения всякия скверны плоти и духа". Ибо кто без греха? "Един Свят — Един Господь!" — скажет после Церковь. К Нему присту­пает верный, готовящийся к Причащению, и своя "скверна" ощущается сильнее. В древности же все причащались и потому всем нужна была такая "ис­поведь" общего характера ("общая исповедь"). И она уместна была еще до Евхаристии...

Но все же заслуживает внимания, что в самом начале литургии верных, вслед за благодарением, сразу проступает и покаяние. После, на самой Евха­ристии, оно почти исчезнет: там уже будет нужно отдаться благодарению, но зато после Пресуществ­ления покаяние усилится и разрастется в еще боль­шей степени, как увидим. А пока воротимся ко вто­рой покаянной молитве: "Очистиши... и даси (дашь) нам неповинное и неосужденное предстояние свята-го Твоего Жертвенника", это — не только о священ­никах. Но и вообще "молящимся с нами" "даруй же, Боже", "преспеяние (успех, прогресс) жития и веры и разума духовнаго"... Обратим внимание, что в этой молитве покаянная просьба об очищении страстей относится все же больше к священнослужителям, а о "молящихся" они, наши отцы, думают лучше, что те — и так хороши, и потому им испрашивается лишь "преспеяние", то есть улучшение. Так и здесь, во вто­рой молитве, смиренное разделение наших "грехов", или теперь уже "скверн" — от мирянских "неведе­ний" — продолжается и даже углубляется: себя мы начинаем сознавать все хуже, а о мирянах думаем все лучше. И это так естественно: когда человек плохо думает о себе, тогда он не дерзает худо думать о других; наоборот, ему все прочие представляются не только лучше него, но и просто хорошими, и оста­ется лишь желать им улучшения.

Как все это и мудро, и умилительно, и спаси­тельно!

Но неужели сами—то миряне приступают—таки с полным спокойствием и с одною благодарною любовью? Не может быть! Как бы ни смирял себя священнослужитель пред Богом, как бы ни возвы­шал над собою "хороших" мирян, он не может за­быть, что не перед ним, а перед Богом-то и они на литургии верных оставлены лишь по милости Его; еще более он не может забыть (а от своего собствен­ного покаяния это сознание еще более обостряет­ся), что предстоит нечто страшное и великое, то есть предстояние в Евхаристии Святой Троице, Пресу­ществление Святых Даров, участие всех в Жертвен­ной вечери. И потому, как же и им, "хорошим" ми­рянам, можно стоять-то благодушно-мирно, даже несмотря на их доброкачественность?

Конечно, им можно стоять с "любовью" (а нам, священнослужителям, с сокрушением), но они сами чувствуют, их священник даже и не учит (ведь хоро­шие сами сознают, как им подобает себя вести), что нужно иметь и "страх", и они его имеют уже! Каки­ми миряне — по сознанию нас, грешных священни­ков, — мыслятся и мудрыми, и хорошими! Остается лишь желать еще лучшего им. И не нужно думать, чтобы это мнение со стороны нас было лицемерным "смирением паче гордости". Нет! Это так бывает по­чти всегда. Вот и я — о Господи, Господи! — думаю часто во время литургии: "Боже, как они все лучше меня! Да и какие у них грехи-то?! Мне бы нужно самому уйти от Престола, а я еще за них молюсь, но должен молиться — я их ходатай!"

Правда, наше состояние обостреннее, чем у ми­рян, ибо мы предстоим ближе к Страшному Жертвеннику, но мы не думаем в эти моменты оправды­вать себя или выставлять в более выгодном положе­нии: не до этого. Наоборот, это еще более усугубило бы нашу худость, нашу скверность, то есть если бы мы дерзнули самооправдываться, а мирян в глубине души унижать. Где уж тут?! Боже, сохрани от этого! И так едва-едва держишься за колени Господа. А как только унизишь кого — сейчас будешь сам отвергнут. И держишь свое сокрушение, как щит над собою. А сейчас и еще более погрузимся мы, священнослу­жители, в глубину покаяния. А о мирянах мы лишь молимся (после "преспеяния") как о достойных, но все же, вероятно, небезгрешных:

"Даждь им, всегда (подумать, миряне — "всегда" хороши) со страхом и любовию служащим Тебе (мы­то грешим, а они "всегда служат"), неповинно и неосужденно причаститися Святых Твоих Таин и Небеснаго Твоего Царствия сподобитися"... Вон уж на что надеется о них священник: не только на "не­повинное" Причащение, но и на будущее блажен­ное Царство Небесное.

Да и чего же иного можно ожидать для "всегда служащих" Богу?! И так как больше этого пожелать нечего мирянам, "верным", "святым", то священник (больше для них, но по приличию присоединяет уже и себя) говорит, что они могут надеяться, что они Бо­жьи, что они защищаются Самою Силою Его как вер­ноподданные Его, и потому — мы (они и священник) укрываемся от греха под крепкую Его руку: "под дер­жавою" Его "всегда храними" и можем, и должны "Славу возсылать Отцу и Сыну и Святому Духу". А между тем, после первой молитвы благодарственно-уповательной и возглас конечный "яко подобает Тебе слава, честь и поклонение". Так священники успока­ивают мирян: "Вы — под рукой Божией".

Да, это так. Но я-то? А сам-то я каков? И как бы отстранив уже от себя паству свою, которая точно двоила наши чувства о самих себе ("мы плохи", "вы —хороши") и тем самым мешала решительнее сосре­доточиться на своей худости, мы, священнослужи­тели, погружаемся теперь одни в алтаре пред Лицем Единого Бога в глубину покаяния. И из уст священ­ника вырываются такие слова, которые всегда тяго­стно даже читать, а не только переживать. И иной раз я даже боюсь переживать их, потому что если уж переживать как должно, так бы нужно и исполнять их, а они страшны... Да если и не исполнять, а толь­ко хоть проникнуться ими, и то мучительно для "скверной" души. Я их ранее приводил, но сейчас они сильнее прозвучат нам и уместнее в связи с те­чением литургии.

"Никтоже достоин от связавшихся плотскими по-хотьми и сластьми приходити, или (даже) приближитися, или служити Тебе, Царю Славы: еже бо служите Тебе, велико и страшно и самем Небесным Силам..."

Остановиться нужно. А может быть, лучше не ос­танавливаться? Может быть, лучше не задумывать­ся, а "пробежать" лишь глазами, не трогая "сквернаго" сердца?

Да, этого хочется! Хочется проскользнуть мимо. И я нередко перелетаю над бездною покаяния: не под силу... Я давно уже "молча" уткнулся в колени "Ми-лостиваго Спаса" и лишь тихой любовью "умоляю" Его, без слов: Он знает сердце мое немощное...

"Приблизиться" даже "никто не достоин" из греш­ников!

"Страшно" и ангелам!

О, Боже мой! Боже мой!..

А я? А я стою, будто бы достойный? Не стра­шусь? Хотя и вижу всю "связанность" свою, но уйти от престола — не ухожу.

Но нет, лучше, легче, уж и не думать!.. Потороп­люсь к утешающим и ободряющим далее словам...

Когда служит архиерей, он тоже читает эту мо­литву о своем недостоинстве, но выражает это даже и внешне, мытаревым видом: "мало приклонив главу", как и приточный мытарь, не смевший и очей поднять на небо. Как и я, уже давно опустивший очи свои и даже спрятавший голову свою в складки одежд Иисусовых... Так и провинившиеся дети, уткнувшись в платье мамы, сначала горько-горько, с перехвата­ми их горлышка, плачут; потом замолкают; и лишь изредка вздрагивают их маленькие плечики от неза­стывших еще рыданий; и уже, кажется, все кончено: мама ласкает по бедной головке, сама тихо проли­вая слезы над нею, и даже поднимает личико к себе, вверх, чтобы с любовью поцеловать покаявшегося. Но вот сам-то ребенок не хочет отходить от приютив­ших его колен: ему еще трудно смотреть на огорчен­ную им маму... Еще немного нужно успокоиться. И они оба продолжают молча свое дело: она гладит, а слезы любви все катятся по щекам и со щек на шел­ковые волосики "маленького грешника", он же, вздрогнувши, с последним всхлипом, погружается в тишину: ведь он, бедненький, устал... А может быть, и заснуть он захочет сейчас: сердечко-то маленькое, а горе — большое... Устал он... И бывает, что дети в такие моменты засыпают...

...Но на службе, увы, невозможно отдыхать; ты поставлен пред Царем: до отдыха ли тут? Нужно ис­кать иной исход из этой глубины покаяния. И Цер­ковь указывает его, ободряет, "поднимает" лицо "от­рока".

Возможно ли это психологически?

Я сказал бы: трудно, очень трудно! Но когда не остается уже иного исхода, по необходимости чело­век хватается за все. Или уйди, или служи... Если же служишь, то уже встань от земли — хочешь не хо­чешь, подними голову, воздвигни руки к действию... Но как же: если я не смею "приблизиться", а не только что "служить"? На что же я могу опереться в таком случае?

Послушай, грешный священнослужитель, успо­каивающие, ободряющие слова. Твои грехи "велики", но Спаситель имеет "неизреченное" и уже "без­мерное человеколюбие". Ради него Он сделался даже "Человеком", и хотя и "непреложно и неизменно", то есть не изменив Своего Божества, но "нашим" сделался, и не только "Человеком", но и "Архиере­ем". Это что значит? Иерей молится за людей, при­носит умилостивительные жертвы за них, ходатай­ствует пред Богом. И Господь-Человек, как "Архи­ерей", не только с нами соединился, воплотившись, но и Сам просит за нас: а Его ли молитва не сильна?! Ведь Он и Бог же "непреложный, неизменный"! Он — Сын Божий! Успокойся же, священнослужитель: за тебя, за твои грехи Он и сейчас вот просит Отца Своего...

Но Жертва Его за нас — страшная? Да! Однако Он же, знавший наперед наши немощи, Сам уста­новил это "священнодействие" "Бескровной Жерт­вы" и передал нам как "Владыка всех". А если что Владыка или Царь повелевает, то имеет ли право не признавать это подданный, ссылаясь на свое недо­стоинство? И в монастырях не позволяется отказы­ваться от послушаний, даже и "высоких", если их накладывают начальники. И несмирен тот монах, который думает, что ему что-либо дается ради "дос­тоинств" его... Лучше, смиреннее, "достойнее" пе­рестать думать о себе вообще, а лишь вспомнить о повелении "Владыки всех". Так и Иоанн Креститель сначала отрекался от крещения Сына Божия, а по­том, после приказания Владыки: оставь теперь, сей­час, на этот раз, свое смирение, ибо так надлежит нам исполнить всякую правду (Мф. 3, 15) [исполнил все повеленное ему]. Вот и Церковь, от Лица Самого Господа Иисуса Христа, говорит священнику:

Оставь на этот раз и ты свое сокрушение, которое препятствует тебе даже совершать эту службу; пой­ми, что не в тебе дело, не в в твоем недостоинстве, или даже хотя бы мнимом "достоинстве": что ты та­кое вообще? Слуга, раб, прислуживающий мальчик

(по-славянски далее — "отрок"). И только! А совер­шается все по Моему, Владычнему, повелению и установлению, следовательно, Я и отвечаю за все. Ты же, продолжая сознавать свое недостоинство (ка­кое, конечно, и есть), лучше сосредоточься на Моей силе и власти, на нее обопрись в своем страхе... Ты ведь знаешь, Кто Я. Да, Я воплотился, сделался по­добным тебе Человеком, стал тебе "Своим", а ты — Мне, но по существу Я Единый Господь и Бог, "вла­дычествующий небесными и земными", Я восседаю даже на Херувимах, как на Престоле, Я — Господь Серафимов, Я — Царь Израиля. Зачем же ты о себе больше нужного думаешь? Исполни повеленное, уста­новленное, узаконенное, что полагается, что достой­но и праведно, исполни "всякую" (всю) "правду"...

И сказано об Иоанне: тогда Иоанн допускает Его (креститься) (Мф. 3, 15).

А здесь священнослужитель тоже отстраняет себя, как препятствующего, чтобы Господь Сам принес Евхаристию Жертвы и предоставил все совершить Ему, Святому. А себе просит лишь очищения: "При­зри на мя грешнаго и непотребнаго (сильное слово!) раба (даже не слугу, а "раба") Твоего и очисти душу мою и сердце лукавое..." Вот уж когда священник просит об очищении: после Его "безмерной" люб­ви, после воплощения, после Его молитвы за нас, после Владычнего приказания, тут и о себе он вспо­минает.

Но и это опять не самое важное: как бы ты ни был "достоин" или хотя бы очищен (исповедью ли или слезами покаяния), но знай, священнослужи­тель, что дальнейшее совершение тобою Евхаристии не на этом покоится. Почему? Потому что то, чему надлежит сейчас совершаться, то есть Пресуществ­лению, столь безмерно велико и совершенно недо­ступно никакой твари, даже и Архангелам (а они ли Уже не чисты, они ли не достойны?), что невозмож­но не только сотворить это тварною силою, но даже и прикоснуться опасно к огню: в хлебе и вине... воп­лотится Бог. Какое тут место уж твари? Что она мо­жет? И причем тут ее "мощь" или "немощь"? Все — солома перед огнем! А если это чудо из чудес все же совершается, притом совершается безнаказанно для тварного служителя, да еще и грешного, то только в силу охраняющей его хиротонии, благодаря силе Святого Духа, которую он получил в таинстве свя­щенства: вот где последнее убежище для устрашен­ного священнослужителя: благодать хиротонии.

Благодать Святого Духа, полученная в хиротонии, охраняет священнослужителя; и особенно она в нем или через него все и действует. На нее и нужно нам надеяться более всего, она "священнодействует Свя­тое и Пречистое Тело и Честную Кровь". Поэтому и после перенесения Святых Даров на престол священ­нослужители испрашивают друг для друга именно благодати Святого Духа: "Дух Святый найдет на тя, — говорит один, — и сила Вышняго осенит тя". А дру­гой отвечает ему тем же пожеланием: "Той же Дух содействует нам вся дни живота нашего".

Вот сколько оснований, выводящих душу тайно-совершителя из глубины страха и давящего сокру­шения.

А когда примешь все сказанное во внимание, тогда само собою входит в душу умирение: не я, а лишь через меня все творится. Но возможно ли, однако, забыть и тут свое недостоинство? Неужели такое глу­бокое сокрушение, почти подавленность души, в коем только что пребывал я, исчезнут совсем? Не­ужели я буду теперь совершенно мирен и спокойно-уверенно, "как ни в чем не бывало" буду совершать таинство? Нет, это немыслимо: как ни важны, как ни убедительны, как ни могучи приведенные утеше­ния, все же забыть себя самого я не могу, но теперь я не имею права быть в подавленном состоянии. Что же делать? Тогда образуется новое, среднее состоя­ние, самое нужное и естественое в таких условиях: сокрушенное сознание своего недостоинства, но вместе с тем и смиренно-дерзновенная решимость приступить к Жертве, но уже с надеждою не на себя, а на благодать, на Самого Христа Владыку.

Так гнетущее покаяние переходит в благонадеж­ное умиряющее смирение и упование на милость Божию, на "милость мира". Первое слово говорит одновременно и о сознании своей вины (ибо милос­ти просить свойственно провинившемуся), а вместе с тем и о разрешении ее — в море милосердия Бо­жия. Второе же слово говорит больше о результате того и другого (и сокрушения, и милосердия), ду­ховном мире в человеке, но он приходит вследствие тех же причин — смиренного покаяния, а еще более — от милосердия Искупителя.

С таким настроением найденного исхода тайно-совершитель далее и действует, чего он прежде ужа­сался, и продолжает смиренно молить за свои грехи: "К Тебе бо прихожду приклонь (приклонив) мою выю"... Вот уже — "прихожу", и смиряюсь, все вме­сте. "И молю Ти ся, да не отвратиши лица Твоего от мене, ниже отринеши мене от отрок (служите­лей) Твоих, но сподоби принесеным Тебе быти, мною грешным и недостойным рабом Твоим, Даром (Дарам) сим". Так смиренно умирился священ­нослужитель. Но в заключение, обняв все приведен­ные выше основания к успокоению одним взором, он ясно вдруг зрит, что ему действительно должно смиреннее смотреть на все, и на себя в частности. Ведь Кто же действует? Разве же мы? Вочеловечился Он, Сын Божий! Архиерействует, ходатайствует Он! Установил и передал совершение Таинства Он, Вла­дыка Неба и земли! Очищает нас Он! Охраняет бла­годатию Духа Он же! Все Он! И совершает самое Таинство силою Духа Святого Он.

И обняв все это мыслию, человек точно отходит в тень, успокаиваясь кратким единым сознанием о вседействующем Христе Спасителе. Ведь "Ты бо еси приносяй и приносимый, и приемляй и раздаваемый, Христе Боже наш"... Вот глав­ное основание к утешению. Вот где конец разрешения туги: все — Христос Сам. Он и Жертва приносимая, но Он же и Совершитель Ее, Себя Самого приносящий.

...И священнослужитель уже точно забывает себя, и готов благодарить и славословить всех Спасающего и все Совершающего Христа, а как вспомнишь, что главное-то не в моих немощах или даже "достоин­стве", а в Сей Искупительной приносимой Жертве, то уже становится совсем возможным благодарить, и именно все действующего Сына: "И Тебе славу возсылаем" — так оканчивает тягостно-начавшуюся молитву священник ("Никтоже достоин...").

Так тягота от "скверн" наших перешла постепен­но в покаянно-умиренную молитву о сподоблении совершить службу, а разрешилась Славословием Жертве — Христу. И далее совершается символичес­кое действие: архиерей (а я видел и священников, делающих то же) "умывает руки".

После того сокрушения, в коем мы устанавлива­емся в данный, преджертвенный момент, и о кото­ром я так много распространился, после двукратных молений об очищении, архиерей показывает и то, и другое: и сознание вины, и нужду в очищении бла­годатию Святого Духа — действием, омовением. А в новых архиерейских "Чиновниках" (книгах о "чинах", о службах) повелевается умыть (концами смоченных перстов) и очи, и уши, и уста — то есть почти всего человека: весь есмь бо грешен. И при этом читается им молитва Господу о ниспослании Святаго Духа на воду, чтобы Он, как во Иордане, освятил ее Своим "спасительным явлением".

Но заканчивается эта молитва и просьбой об "ос­вящении всех людей". И, по древнему обычаю, воду, освященную руками архиерейскими, разносили по церкви — и верующие также омывали себя.

А в молитве верных на Преждеосвященной ли­тургии и прямо испрашивается всецелое освящение: "Ты", Боже, "вся наша чувства страстнаго умерщв­ления свободи, благаго тем (им) владыку внутренний помысл (ум, главу) приставив: и око убо да не приобщно будет всякаго лукаваго зрения, слух же словесем праздным невходен, язык же да очистится от глагол неподобных: очисти же наша устне хвалящия Тя, Господи: руки наша сотвори злых убо оша-ятися (отскакивать) деяний, действовати же точию яже Тебе благоугодная; вся наша уды (члены) и мысль Твоею утверждая благодатию".

А в это время певчие поют уже Херувимскую, изображая Херувимов и с ними подпевая "Трисвятую песнь" о Пресвятой Троице.

Как же связать такую дерзновенную песнь с тем сокрушенным духом, в коем мы находились только что перед этим?

Думаю, так: "хорошим", "святым" христианам естественно радоваться, благодарить и славить Тро­ицу, а миряне мыслятся в церкви лучше нас, свя­щенников. И потому они первые начали петь Херу­вимскую. Священнослужитель же еще читает о себе сокрушенную молитву ("Никтоже достоин...") и, лишь постепенно освобождаясь от страха, доходит мало-помалу до "славы" Христа. А потом архиерей очищает себя омовением; и уж лишь после этого, надев омофор (знак надежды на Искупительную Жертву, ибо омофор — символ Агнца, положенного на плечи, как носят пастухи больных ягнят), подни­мает молитвенно и дерзновенно очи и руки и присо­единяется к поемой Херувимской, уже умиренный.

Но когда я слышу эту "Трисвятую песнь", то у меня иногда еще более обостряется сознание своего недостоинства. Херувимы... и я. Светлейшая чистота... и мои немощи. Они лица закрывают пред Святейшей Троицею, а я смею очи поднимать, руки горе воз­двигать и им "припевать"? Я дерзаю стоять пред Троичным Престолом Трисвятого, я, грешный... И тогда сокрушение снова охватывает сердце и очи напол­няются иногда слезами покаяния...

Но в другой раз, а иногда и после таких пережи­ваний, прибегают иные мысли: "Ведь вот как я ни "недостоин", как ни "непотребен", а все же Ты до­пустил и меня совершать и службу эту, и предстоять Тебе, и припевать с Херувимами... А если Ты допус­тил, то, значит, милость Твоя не исключила меня от "отроков Твоих", а приняла в число служителей. А если приняла, то мне ли отрекаться? И потому, если уж не с славословием хвалы, то с миром сознания милосердия Его буду все же припевать Ему, Милос­тивому Спасителю."

А иногда еще и такие чувства посещают: "Да, Ты — Трисвят, Господи, а я — червь. Но я люблю Тебя, Всеблагий. И верую в Тебя. Ни к кому иному не прибе­гаю, как только к Тебе, как бы ни был я плох. Да и все перед Тобою нечисты. Но Ты Своею благостию приими нас; и Всемогущею Силою Святого Духа очисти, убели, покрой все мое нечистое, и удостой предстоять Тебе. Ведь моя вера и любовь к Тебе дороже Тебе, чем так называемые "добродетели" наши. Но и са­мые язвы мои пусть расположат Тебя к милосердию: я же страдаю, пожалей меня! К Тебе прибегаю, как к Врачу; исцели меня! Не к кому иному прибегнуть мне! А Ты — благ, сама Благость, имя Тебе — Любовь!"

И тогда по-детски доверчиво протянешь руки свои к Отцу с надежной мольбой.

И только теперь мне стал более ясным самый глав­ный "камень" надежды, на который опирается и Церковь в молитве "Никтоже достоин": это перенесе­ние центра упования с самого человека, со своих пе­реживаний на Единого Посредника, Ходатая Бога и человеков, Человека Иисуса Христа (см.: 1 Тим. 2, 5).

Да, единственный Ходатай лишь Он. И Ходатай всемощный, ибо Сам Бог. Ведь это я давно уже знаю.

И, странно, даже читая постоянно молитву ("Ник­тоже..."), я как-то недостаточно ясно отдавал себе отчет в великой силе этого упования, заключающе­гося именно в опоре на Единородного Искупителя!

Этим, вероятно, помимо моего недостоинства, объясняется то, что я даже и после такой молитвы, вместо того, чтобы умириться и уже смиренно-спо­койно просить принять от моего "непотребства" дары, продолжал иногда все мучиться. Но лучше идти за Церковью: она мудрее нас. А для нас это и смирение.

Но я уж слишком надолго остановился на этой молитве и на своих переживаниях. Однако это, мо­жет быть, поможет кому-нибудь уяснить, с какими покаянными, а отчасти и благодарственными, а еще более — с уповательными на милость Ходатая чув­ствами — должно стоять за этой частью литургии: дальше придет благодарение, а сейчас еще — место покаянию, но с надеждой.

С этим связаны и другие молитвы и действия это­го момента. А именно.

Когда люди поют Херувимскую песнь, диакон в это время кадит и алтарь, и всех молящихся. Какой смысл данного каждения? Можно думать, что как дым возносится кверху, так и мы свои молитвы при­певаем Херувимам. Но нужно усмотреть и иной смысл: это каждение есть покаянная молитвенная жертва Богу от сокрушенного духа; такое понимание вяжет­ся более с молитвами данного момента, содержание коих мы вскрывали доселе. И это выражается, между прочим, и тихим чтением покаянного 50-го псалма у греков и сербов, и болгар во время каждения диа­коном или архиереем — ибо он за всех молится, про­сит о прощении своем и молящихся, как предстоя­тель, имеющий сейчас приносить жертву, как пас­тырь, отвечающий за свою паству, почему, выходя к народу, берет в левую руку архиерейский посох или жезл, произнося: "Помилуй мя, Боже, по велицей милости", и прочее, что написал царь Давид после двойного греха: прелюбодеяния и убийства.

А после этого (или, если кадит диакон, то пред этим) архиерей, прочитав трижды с воздетыми рука­ми Херувимскую, целует распростертный антиминс — или Распятого Господа, ибо в Нем главным образом нашел он опору и утешение в бездне сокрушения, и идет к жертвеннику и здесь опять снова сознает свои грехи, "поклонився убо трижды, глаголет: "Боже, очисти мя грешнаго".

Затем "отлагает шапку" (митру) в знак смирения, покаяния и отложения своей власти пред Жертвою Сына Божия, Которому Единому подобает власть теперь, ибо все делается Его силою. И "поминает" всех, вынимая частицы. Зачем? Опять в умилостивле­ние за поминаемых, подобно тому, как и разбойник на кресте пред Крестной смертью Спасителя просил Его: "Помяни мя, Господи, во царствии Твоем".

Сейчас наступит, в Евхаристии, Царство Трои­цы; и мы просим и нас "записать" в число участни­ков Его, дабы, лежа вместе на одном дискосе с Жер­твенным Агнцем, то есть объединенными с Ним Его Жертвою, мы вместе были бы приняты и на брак Царский.

Между прочим, отсюда становится понятным ус­тановившийся неписаный обычай, особенно хранив­шийся в сельских церквах, что просфоры можно вынимать лишь "до" Херувимской, дабы нам и по­минаемым нами не оказаться уже вне дверей Иску­пительной Жертвы, когда будет возглашено: "Две­ри, двери!" (затворите).

Но, как я писал, в древности поминались и вы­нимались части после Пресуществления Святых Да­ров, что можно и теперь делать, в соответствии с идеей принесения Жертвы за весь мир: и Небесный, и земной.

Но и здесь очень уместно молиться о помилова­нии и живых, и умерших. Поэтому каждый из сослужащих священников подходит к архиерею и, целуя его в плечо (где лежит омофор, как знак Жертвен­ного Агнца), просит: "Помяни и меня, грешнаго и недостойнаго раба Твоего (имярек)".

После этого совершается так называемый Вели­кий выход. Естественное, историческое происхожде­ние его, как известно, таково: Святые Дары (хлеб и вино) заготовлялись доселе на жертвеннике (а прежде это была особая часть храма, как и сейчас есть еще в больших храмах или монастырях), а так как пришло время для совершения Таинства, что совершается на престоле, то заготовленные Дары и переносят к это­му моменту с левой стороны в центральную часть алтаря. Но нужно усмотреть и другой смысл в соот­ветствии с богослужебным, молитвенным настрое­нием: мы видели, что оно было весьма покаянное ("Никтоже достоин...", "очисти от скверны плоти и духа" и проч.), но разрешилось главным образом благодаря упованию на Самого Искупителя, "При-носящаго и Приносимаго"...

И вот теперь эта мысль, эта вера, эта надежда, эта утешающая милость, эта опора на Агнца Мира, за нас имеющего быть принесенным, выражается в действии: Его уже несут на заклание за нас.

Ободрись же, человек! Посредник умилостивле­ния, Ходатай примирения нас, грешных, уже идет на Свое "служение примирения":

Бог во Христе примирил с Собою мир, не вменяя лю­дям преступлений их, и дал нам (служителям) слово примирения. Итак мы... от имени Христова... просим: примиритесь с Богом, ибо не знавшего греха Он сделал для нас Жертвою за грех, чтобы мы в Нем сделались праведными пред Богом (2 Кор. 5, 19—21).

Поэтому когда несут Дары через народ (в древно­сти, да и сейчас еще в греческих церквах, также и в славянских, несут через церковь, через народ, а не по амвону лишь), этим показывается образно, что Агнец закапается за всех, за всю Церковь; и через страдания Свои Он и ее, Церковь, берет с Собою, соединяет Себе: ведь за нее Он страдает, а не за Себя... Как бы берет Ее за руку. Или становится Посредни­ком между нами, грешниками, и Богом Правосуд­ным... В нашу "среду" (в середину) вошел Он и сей­час за нас будет приносить Себя в Искупительную Жертву. Не унывай же, человек! Надейся на "ми­лость мира, на примирение Искупителем!"

И когда несут по церкви, то говорят о всех:

"Вас и всех православных христиан да помянет Господь Бог во Царствии Своем всегда, ныне и при­сно и во веки веков".

Певчие поют: "Яко да Царя". Доселе пели "Трисвятую песнь", "Животворящей Троице", но это де­лалось возможным для верных только через Жертву Сына Божия, Которую и несут величественно, как "Царя всех". И после поминовения полагают на пре­столе, как Исаака на дровах, как незакланного еще Агнца на жертвеннике. А церковь, уже предваря смерть Его, читает и о погребении: "Благообразный", "Во гробе плотски", "Яко живоносец", а из 50-го псал­ма, покаянного, читает лишь уповательный конец: Ублажи Господи благоволением... тогда возложат на олтарь Твой тельцы.

Так все это связано с благонадежным покаянием данного момента.

И казалось бы, теперь уже можно приступать и к Жертвенному действию, к Евхаристии. Но Церковь произносит до этого еще одну ектению: "Исполним (дополним) молитву нашу Господеви"...

Я после разъясню строй всей литургии, и тогда выяснится, почему эта одна ектения технически "ото­рвалась" от целой группы прежних ектений, произ­несенных в этой части литургии до Херувимской, а здесь хочу поставить ее лишь в духовную связь с мо­литвенным настроением.

Ектения эта, как знаем, "просительная", и в ней мы и сокрушаемся и молимся о прощении грехов ("дне... свята ... и безгрешна", "Ангела ...хранителя душ и телес", "прощения и оставления грехов", "в мире и покаянии ... скончати" жизнь, "христианския кончины ... и добраго ответа на Страшнем судищи ... просим": "подай, Господи").

Поэтому понятно, почему она является уместною в этом преджертвенном, покаянном моменте литур­гии, о чем все время мы и говорили.

И лишь спрашивается: почему она поставлена пос­ле Херувимской и после перенесения уготованной Жертвы, а не до Нее?

Можно объяснить так. До Херувимской было не­сколько ектений (между прочим, и "великая" сокра­щенная, которая теперь стоит в начале литургии ог­лашенных), и в них церковь молилась о самых раз­ных вещах, и не только об одних верных, но и об оглашенных. А потом она повелела «отложить вся­кое житейское попечение» (в Херувимской), за­быть о всяких нуждах второстепенных, земных, мо­жет быть вообще и приемлемых, но в данный мо­мент вознесения Жертвы на заклание уже не соот­ветственных моменту. Теперь нужно сосредоточиться исключительно на самых возвышенных предметах: Царстве Пресвятой Троицы, благодарении Ее, хва­ле, на Искупительном Жертвоприношении. Все же остальное забыть. А о себе лишь помнить с одной стороны: подготовлены ли мы духовно к этому мо­менту? И конечно, ответ будет всегда сокрушенно-покаянный: "...несмь достоин, ниже доволен, да под кров внидеши храма души моея: занеже весь пуст и пался есмь" (Молитва вторая пред Причащением).

Это покаянное настроение и выразилось уже в тайных молитвах ("Паки и многажды", "Никтоже"). Но оно же вот теперь выражается и в ектении, а если бы она была приставлена ко всем другим ектениям, где мы молимся обо всем (и о властях, и об архиере­ях, и усопших, и оглашенных, и о благорастворе­нии воздухов, и изобилии плодов земных, и о плавающих, и путешествующих), то есть когда и вели­кая ектения была здесь, тогда она как бы затерялась среди других желаний и прошений. Но когда теперь, после "выхода" нам уже нужно сосредоточиться толь­ко на Жертве и на себе, на своей душе, короче: на спасении, — то очень хорошо сделано, что эту "про­сительную" "духовную" ектению выделили от дру­гих и поставили особо, отдельно, одну. Для этого оставалось ей лишь одно место: после Херувимской, перед самой Евхаристией. Нужно было продолжать углубляться в тихое покаяние с надеждой: первое вы­ражается в молениях о прощении грехов, а вторая — в молитвенном призывании "Пресвятой, Пречистой... Богородицы... со всеми святыми" и предании всех и себя "Христу Богу".

Это первое объяснение.

А второе связано с мирянами. Как мы видели, лишь священник, да и то тайно, молится об очищении (и то больше своих грехов), а для молящихся читаются ектении (теперь в сокращении), в коих миряне со­всем не слышат покаянных мотивов, а они необхо­димы пред Жертвою, хотя бы по одному тому, что­бы осознать, ради чего Сын Божий возносит Себя на Крест. Ради чего приноситься будет Жертва? Грехов ради наших. Об этом будет сказано в Символе веры, но в общей и положительной форме: "Нас ради че­ловек, и нашего ради спасения ... воплотившагося ... Распятаго же за ны"...

А в ектении прямо говорится о грехах. Но так как миряне "тайных" молитв теперь не слушают (прежде они были гласными), то им тем более нужна эта ек­тения, ибо лишь в ней услышат покаянные мотивы, громко произносимые диаконом. Это вторая причина.

Наконец, третья связана с моментом приготов­ления Жертвы. Народ видел, как несут Агнца на заколение... Ради кого? За что? "Ради меня, за грехи мои", — говорит нам самое это действие. И как ес­тественно затем сосредоточиться на молениях о прощении: "Помяни мя, Господи!", "Да помянет вас Господь!". И меня помяни, не забудь, не отринь, но помилуй, заступи, спаси Своею благодатию, про­стив грехи мои! И сначала священник "поминает", ибо ему дана благодать такая в хиротонии как по­среднику между Богом и паствою. Но даже и "молит­ва праведника" требует "поспешествования", содей­ствия участием самих богомольцев, самой паствы (Иак. 5, 16).

Поэтому нужно, чтобы к Жертвосовершителю присоединились и люди: "Исполним (и мы) молит­ву нашу", мирскую.

Далее, хотя Искупление совершается Самим Аг­нцем, но и от нас требуются, по крайней мере по­каяние и вера.

Вера потом будет изложена в Символе, а покая­ние выражается сейчас в ектении. И даже так имен­но лучше, ибо в порядке духовной жизни так и бы­вает: сначала человек должен осознать свои немо­щи, беспомощность, гибель, нищету, банкротство; должен потерять "веру в себя", как говорит царь Да­вид: Нищ есмь аз, и в трудех (скорбях) от юности моея; вознес же ея, смирихся и изнемогох (Пс. 87, 16).

Сначала возносился, на себя надеялся, потом должен был смириться, а в конце концов дошел до "изнеможения" (бессилия).

Только после такой сокрушающей нищеты мож­но всей душею "взыскать Господа пред собою все­гда". Покаяние ведет к вере, к сознанию нужды в Искупителе — Сыне Божием... Такой путь указан и апостолом Павлом в Послании к Римлянам (см.: Рим. 1, 18; 3, 23) о виновности и беспомощности всех: и язычников, и иудеев, о спасении во Христе (см.: Рим. 14, 3-9).

А уже после исповедания веры человек получает плоды Искупления: вера, по общему отеческому уче­нию и апостольскому, усваивает нам "заслуги" Ис­купительной Жертвы. Надобно, чтобы приходящий к Богу веровал сначала, что Он есть, и ищущим Его воз­дает спасение чрез Сына (Евр. 11, 6).

Потому, когда несут на Великом выходе Агнца за тебя, не думай, что это за твои дела, но помышляй, что от тебя эта Жертва требует подвига веры, пока­янно-аскетического подвига. Это третье объяснение в связи с Жертвой.

И наконец, доселе, даже в тайных молитвах, мы или сами просили ("очисти", "прости ми непотреб­ному"), или лишь ссылались на будущую Жертву, на Архиерея Христа, имеющего Себя привести. Но вот теперь, когда Он, как Агнец, уготованный на зако-ление, в виде Святых Даров уже "предлежит" на Жертвеннике, теперь именно мы имеем особое ос­нование молиться о помиловании: прежде мы созер­цали Его лишь верою и ссылались на Его Ходатай­ство, а сейчас Он Сам уже лежит, как Исаак, свя­занный Авраамом на заколение. И вследствие этого мы имеем новое, и самое действенное, самое силь­ное основание молиться о помиловании нас Богом Отцом, по любви к нам ради Сына ("Ублажи Госпо­ди"), по щедротам милосердия, приготовившего Себя в Жертву Искупления. Она еще не совершилась, но уже все готово. И ссылаясь на нее, мы просим.

Что именно такое (и собственно, самое главное основание) объяснение помещения здесь проситель­ной ектении — это, помимо общих соображений, видно из самого текста ее, из тайной молитвы и зак­лючительного возглашения: "Исполним молитву"... И тотчас: "О предложенных Честных Дарех Господу помолимся" за всех, в храме сущих.

Вот новое основание, ссылка на новый мотив: Дары уже предлежат, ходатайствующие за нас, хотя еще не "принесенные" и не "освященные", как ска­жет Церковь после Пресуществления, а лишь "пред­ложенные" для этого. А если "предложенные", то этих слов и, следовательно, самой ектении, нельзя еще было говорить до Херувимской, до перенесения и предложения Святых Даров на престол. И далее в тай­ной молитве говорится о "жертвенности": "Господи Боже,.. Едине Святе (а мы все грешны), приемляй Жертву хваления ... приими и нас грешных моление (пока еще не жертву), и принеси ко Святому Твоему (на Небесах) Жертвеннику, и удовли (удостой), доз­воль нас приносити Тебе дары же и Жертвы духов-ныя, о наших (священнических) гресех и о людских (мирских) неведениих: и сподоби нас обрести бла­годать пред Тобою, еже быти Тебе благоприятней Жертве нашей, и вселитися Духу благодати ... в нас, и на ... Дарех... и на всех".

Все связано с Жертвой, и так молиться можно и лучше тогда, когда она уже вот предлежит.

О чем же молится Церковь здесь, кратко говоря: "Сподоби, Господи, принести Жертву Тебе за нас"?

Да, но основание к этому какое? Наше покаян­ное "грешных моление" (сюда относится и ектения эта), и Твое, Боже, благоволение ("благодать"), и вот эта "Жертва хваления". Ради Нее, ради ("о") "предложенных Честных" Даров, ради милости Сына, просим и прощения, и даже сподобления со­вершить, принести Духом Святым Евхаристическую Жертву.

Значит, все — Христом, все — Его Жертвою, все — по Его любви, щедротам. Поэтому заключительный "воз-глас" (то есть гласное, в голос, громкое возгла­шение) этой "тайной" молитвы, произносимой после всей ектении, который теперь лишь и слышат миря­не, ссылается на любовь Христа — Агнца, через Ко­торого ниспосылается благоволение Троицы: "Щедротами (то есть в сущности — Жертвою) Единороднаго Сына Твоего (все то соверши, а особен­но приими жертву Его, о нас имеющую быть при­несенною), с Нимже благословен еси со Пресвя­тым... Духом".

Вот какая причина или, лучше, многие причины перенесли эту покаянную ектению из группы других прошений за Херувимскую песнь к самой Евхарис­тии.

Этим и кончается уповательно-покаянный момент литургии верных. Люди подготовились к самой глав­ной части ее — Евхаристии, сейчас начнется совер­шенно другой момент, с совсем иным характером: откроется благодарственно-хвалебная вечеря. О ней мы уже говорили. Там покаянных чувств почти со­всем нет, а все хвала, славословие, благодарение, "жертва хваления".

А если и вспоминается о грехах, то не для возгревания уже покаянных чувств, а для обоснования бла­годарственной хвалы.

И в этот момент, согласно и тексту Евхаристии, и по ходу литургии, как мы говорили выше, подоба­ет слиться с Церковью в "евхаристических" чувствах благодарной любви.

И желая начать эту часть, Церковь обращается к молящимся и посылает им "мир всем", "успокой­тесь же совсем теперь". Так перед переменою настро­ений нужно хоть на момент успокоиться; Церковь хочет оторвать чад от сокрушенных мучительных мыслей о грехах и дарует им "мир".

Другой смысл этого "мира" обыкновенно усмат­ривается в желании приготовить людей к какому-либо важному последующему моменту (чтению Апостола, Евангелия, Евхаристии, Причащению; все это пред­варяется возгласом: "мир вам", "мир всем"). И это тоже правильно: наступает самый великий момент службы — введение в Царство Троицы, Искупление, Пресуществление, начинается торжественное славос­ловие Спасающей Троице.

И подобало бы и подобает слиться с Церковью в хвале благодарения хотя бы в этот момент. "Но так ли бывает?" — спросим себя.

Увы! Не так, не всегда так, не совсем так. Но, может быть, это оттого, скажет кто-то, что вот мы не понимали доселе, как нужно? Отчасти и поэтому, правда. И нужно, и должно стремиться проник­нуться теми чувствами, какие указывает Церковь.

Но все это возможно и легко истинным "верным", "святым". А мы?

И мне трудно бывает отделаться, даже в такой момент хвалы, от сокрушенного сердца, в котором радость перемешивается со старыми покаянными воздыханиями, а то и с сокрушенными воплями, подобно тому как каменщик переслаивет кирпичи известкой. Опишу, как и почему это бывает; может быть, и другим пригодится... И кажется, не я лишь один переживаю подобное; даже и в богослужении литургии мы еще встретимся со скорбными мотива­ми. Но расскажу о своем, о личном.

Вот что бывало.

ЕДИНСТВО ЛЮБВИ

ВНУТРЕННЕЕ СОСТОЯНИЕ МОЛЯЩИХСЯ

ХВАЛА И НАДЕЖДА