Характер Пилата и его отношение к синедри­ону. — Голословное обвинение Иисуса Христа первосвященниками. — Прокуратор им не дово­льствуется.—Всенародный допрос. — Ответ на него величественный, но противный ожиданию и видам судии. — Тайный допрос. — Пилат объяв­ляет Узника невинным. — Новые клеветы со стороны обвинителей. — Безмолвие Обвиняемо­го. — Иисус Христос отсылается на суд Ирода.

 

Римский прокуратор Иудеи, которому достал­ся несчастный жребий осудить на распятие Господа славы, был Понтий Пилат¹⁴³; человек, по свидетельству иудейских писателей, высо­комерный, жестокий и корыстолюбивый. Впрочем, та­кой отзыв мог быть следствием национального пред­убеждения против чужеземного правителя, и если за­служен Пилатом, то скорее всего в последние годы его правления. По крайней мере, история суда Пилатова над Иисусом Христом не показывает в нем особенного высокомерия, тем более корыстолюбия. Если бы при­говор прокуратора можно было купить сребрениками, то первосвященники, вероятно, не пощадили бы церковного корвана, только бы скорее достигнуть своей цели и избавить себя от унижения, которому они под­вергались в претории.

Понтий был собственно прокуратором Иудеи, Са­марии и Идумеи — должность, которая сама по себе ог­раничивалась сбором податей государственных; впро­чем, с полным правом претора — решать все дела и каз­нить смертью, такое совмещение прав делалось в неко­торых не очень значительных провинциях, куда не по­читали нужным посылать особых преторов и проконсу­лов. Такими прокураторами обычно назначались люди всаднического (eguestris) достоинства, иногда из воль­ноотпущенных (libertini), чем-либо отличившихся, и на­зывались, подобно другим главным начальникам, иге-монами, или правителями. Пилат принадлежал к сосло­вию всадников. Обыкновенным местопребыванием иу­дейских прокураторов был город Кесария; но на праз­дники, особенно на Пасху, они переселялись в Иеруса­лим для непосредственного надзора за спокойствием народа и для подавления возмущений, которые нередко происходили во время праздников.

С синедрионом иудейским римскому игемону трудно было жить в мире, ибо две различные и по духу совершенно противоположные власти часто сталкива­лись. Пилат имел немалые причины негодовать на иу­деев и их синедрион. Вскоре после вступления в дол­жность иудейского прокуратора ему захотелось (веро­ятно, из угождения кесарю) ввести в Иерусалим римс­кие знамена с изображением кесаря — поступок сам по себе не очень важный, но противный иудейским обы­чаям. Упорство народа, соглашавшегося лучше ли­шиться жизни, нежели видеть языческие изображения в святом граде, привело к тому, что Пилат принужден был вынести знамена из Иерусалима. Потом Пилат вздумал построить за счет церковных средств водопро­вод для Иерусалима: намерение, весьма полезное для жителей столицы, частенько, и особенно в праздники испытывавших недостаток в хорошей, здоровой во­де, — но неприятное синедриону, которому принадле­жали деньги. В этом случае произошло народное воз­мущение, так что Пилат с трудом успокоил народ, ок­руживший его лифостротон¹⁴⁴ и нагло требовавший ос­тавить его — без воды.

Об Иисусе Христе и Его действиях Пилат не мог не слышать, но, без сомнения, не имел верного понятия, кроме того, что действия Его нисколько не опасны для римского правительства. Известно было, конечно, Пи­лату и о происшествиях минувшей ночи: взятии Иису­са Христа под стражу, собрании синедриона и проч., ибо римская стража, усугублявшая свою бдительность во время праздников, сообщала прокураторам о всех происшествиях, заслуживающих внимания. Пилату да­же известно было гораздо более, чем хотели и, может быть, ожидали первосвященники: что они преследуют Пророка Галилейского единственно по личным сооб­ражениям, из зависти и злобы (Мф. 27, 18). Таким об­разом, появление Иисуса Христа в виде узника не бы­ло для прокуратора вовсе неожиданным явлением: не­ожиданно было то, что для обвинения Его явился весь синедрион так рано и в тот день, когда всякий израиль­тянин, и искренно и лицемерно набожный, старался, сколько можно, удаляться от язычников и всего языческого, чтобы не потерять законной чистоты, необхо­димой для совершения Пасхи¹⁴⁵.

Первосвященники и книжники, пожирая, по выра­жению Евангелия, верблюдов, действительно, не забыли теперь отцедить комара (Мф. 23, 24). Придя к претории Пилатовой, они не вошли в нее, чтобы не оскверниться; и дали знать игемону, что ожидают его на лифостротоне для такого дела, которое не терпит отсрочки. Не забыли, без сомнения, извиниться перед игемоном в том, что за­кон не позволяет им войти внутрь претории для лично­го с ним объяснения.

«Жалкий народ! слепые изуверы!» — думал, конечно, гордый римлянин, чувствительный к тому, что его под­чиненные почитают дом его настолько нечистым и бо­гопротивным, что опасаются войти в него. Но римская власть всегда щадила предрассудки побежденных наро­дов¹⁴⁶; и Пилат немедленно явился на лифостротон.

Первосвященники в кратких словах объявили, за­чем они пришли и чего требуют, — надеясь, что Пилат не заставит их судиться с преступником, осужденным целым синедрионом.

Но для Пилата такая поспешность и настойчивость были подозрительны. Наместник кесаря менее всего расположен был служить слепым орудием Каиафова ко­варства. Как бы не замечая, что обвинители очень торопятся и всем сердцем желают гибели Обвиняемого, рим­ский вельможа принимает спокойный тон беспристрас­тного судьи и спрашивает: «В чем же вы обвиняете Это­го Человека?»¹⁴⁷

Выслушать обвинение и без рассмотрения дела не осуждать виновного было отличительным свойством римского правосудия (Деян. 25, 15-16).

«Если бы Он не был злодей, то ужели бы мы (все члены синедриона) предали Его тебе для казни?» — был ответ старейшин, все еще надеявшихся, что их личное достоинство заменит все доказательства.

Но такой неопределенный, личный язык все более выдавал тайну врагов Иисусовых; а их самонадеян­ность еще сильнее возмущала гордость Пилата, внут­ренне, может быть, радовавшегося случаю досадить своим врагам...

«Когда так, — возразил игемон, — когда вы хотите чтобы я осудил Этого Человека без разбирания дела, то к чему и мое участие? Возьмите Его вы сами и по закону вашему судите — и наказывайте Его, как вам угодно. Я не хочу вмешиваться в ваши дела».

«Но преступление Его, — отвечали обвинители, — требует смертной казни, потому что Он выдавал Себя за Мессию, Царя Израильского; а нам нельзя никого пре­давать смерти без твоего на то согласия»¹⁴⁸.

Такое внимание к интересам кесаря, особенно укло­нение от осуждения на смерть мнимого преступника — в устах первосвященников должны были казаться Пила­ту чрезвычайно странными. Отказывались от своих прав те, которые всегда дорожили ими и непрестанно спори­ли с прокураторами о правах.

Однако же важность обвинения не позволяла более уклоняться от судопроизводства; надлежало присту­пить к допросу. Поскольку первосвященники в доказа­тельство, что Иисус Христос есть возмутитель народно­го спокойствия, ссылались единственно на присвоение Им царского имени; поскольку для римского прокура­тора важность обвинения в присвоении себе кем-либо звания Мессии иудейского состояла единственно в том, что с этим званием, по отзыву синедриона, соединялось наименование царя, то Пилат, вместо всех расследова­ний, обратился к Господу и спросил Его: «Царь ли Ты Иудейский?»

При настоящих обстоятельствах такой вопрос не мог быть задан без улыбки. Перед Пилатом стоял такой Чело­век, о Котором нельзя было и подумать, чтобы Он претен­довал на престол Иудейский и осмелился спорить о пра­вах на Иудею с кесарем. Конец суда, по-видимому, зави­сел от того, что Обвиняемый скажет в ответ: признает или не признает Себя царем. Судья, конечно, не ждал, чтобы Узник объявил Себя перед ним царем, не ждал, может быть, и того, что Он прямо отвергнет обвинение иудеев: ибо, во всяком случае, следовало предполагать какое-то основание в обвинении, выдвинутом целым синедрио­ном. Каково же должно быть удивление Пилата, когда Господь решительно ответствовал: «Я — царь!» (Мк. 15,2.)

Лучше ответа не могли желать враги Иисуса; опас­нее его не мог вообразить Пилат. При таком ответе иудеи могли тотчас сказать, что дело кончено, потому что Обвиняемый свидетельствует против Себя. Может быть, Пилат и в самом деле окончил бы теперь свой суд под­тверждением приговора Иисусу Христу, сделанного си­недрионом, если бы внушающий к Себе благоговение вид Господа, твердость и спокойствие, с которыми про­изнесено Его признание, личное нерасположение Пи­лата к синедриону и самолюбие — не побудили его про­должить расследование, защищая очевидную невинов­ность Обвиняемого.

Такого расследования, впрочем, требовала и спра­ведливость. Иисус Христос, называя Себя царем, не признавал вместе с тем, что Он, как клеветали враги Его, развращает народ и запрещает давать дань кесарю (Лк. 23, 2). Такая неопределенность ответа давала судье достаточный повод потребовать объяснения, в каком смысле Он называет Себя царем?

Думая, может быть, что Узник имеет особенные причины не открывать полностью Своих мыслей в при­сутствии Своих обвинителей, и вообще желая дать Ему более свободы в объяснении Своего лица и Своих дейст­вий, Пилат вошел в преторию, дав знак следовать за со­бой туда же и Иисусу.

Первосвященники, при всем желании быть свидете­лями тайного допроса, оставались на дворе из опасения потерять чистоту законную, с неудовольствием видя, как мало подействовало на прокуратора то самое при­знание Господа, которое в синедрионе послужило осно­ванием смертного приговора.

«Итак, Ты выдаешь Себя за царя Иудейского?» — начал Пилат с тем видом, который если не показывал особенного благорасположения, то вызывал к открыто­му объяснению. Судя обыкновенным образом, прямой отрицатель­ный ответ был, очевидно, самый полезный для Обви­няемого, к Которому прокуратор обращался уже с ви­димым снисхождением. Но мог ли пользоваться лич­ным снисхождением римского судьи Господь неба и земли, Судья живых и мертвых? Дело шло не о том, чтобы избавиться любым способом — напр., как те­перь, с помощью намеренного умолчания — от смерти, а чтобы заставить судью судить правильно и беспри­страстно о силе обвинения заключавшегося в слове «царь». Политический, так сказать, римский аспект, в котором одном оно имело перед Пилатом силу уголов­ного преступления, отсутствовал в этом слове приме­нительно к Иисусу Христу; между тем как в смысле нравственном, пророческом, теократическом оно не заключало в себе вины перед прокуратором и принад­лежало Иисусу Христу во всей силе. Поэтому для пра­вильности ответа надлежало знать, в каком именно смысле принимал слово «царь» Пилат, когда спраши­вал: «Царь ли Ты?» — Так он и поступил. «От себя ли ты, — вопросил Господь Пилата, — говоришь это или другие так сказали обо Мне?»¹⁴⁹ (По собственному ус­мотрению и разумению этого слова так ты спрашива­ешь или с позиций Моих обвинителей, основываясь на их словах и понятии об этом предмете?)

Несмотря на основательность этого вопроса, он для римского вельможи, облеченного правом казнить и ми­ловать, показался не совсем уместным. «Разве я иу­дей, — отвечал Пилат с надменностью (чтобы мне мешаться в предрассудки, которыми ослеплен народ иу­дейский и нарушение которых ставят Тебе в вину). — Твои сограждане и первосвященники предали Тебя (как виновного в присвоении имени царя; вследствие чего я как прокуратор, на котором лежит обязанность утвер­ждать приговоры синедриона, должен против воли уст­раивать Тебе допрос, хотя до сих пор и не видал от Тебя сам ничего противного законам). Итак, что Ты сделал? (чем подал повод думать, что Ты, по мнению твоих об­винителей, ищешь царства?) Отвечай!»

«Царство Мое (в слове «царь» заключалось, главным образом, все обвинение иудеев), — отвечал Господь, — несть от мира сего (не есть какое-либо земное царство, которого ожидают иудеи). Аще бы от мира сего было цар­ство Мое: слуги Мои подвизались бы да не предан бых был иудеом. Но царство Мое несть отсюду» (не есть земное и потому совершенно безопасно для римлян).

Пилат, по-видимому, остался доволен этим ответом.

Только слово «царство» (Господь не без намерения произнес его) звучало сомнительно в ушах политика; тем более, что враги Иисуса Христа могли толковать его в худую сторону. Притом Господь сказал только, в чем не состоит Его царство, а не сказал, в чем состоит оно; о чем также нужно было знать игемону.

«Однако же Ты царь?» — спросил Пилат, давая, без сомнения, уразуметь, как неуместно слово это в устах Обвиняемого.

«Ты глаголеши, яко царь есмь Аз», — отвечал Господь, давая со Своей стороны знать игемону, что названия этого, как оно ни кажется ему опасным, нельзя не упот­реблять, когда уже оно употреблено обвинителями и, в чистом своем смысле, совершенно сообразно с истиной. «Аз на сие родихся, — продолжал Он, как бы в оправдание Своей твердости в употреблении опасного, но ис­тинного названия, — и на сие приидох в мир, да свиде­тельствую истину (с какой бы опасностью это свиде­тельство ни было сопряжено), и всяк, иже есть от исти­ны (для кого она дорога и у кого есть в душе чувство ис­тины), послушает гласа Моего».

Еще ап. Павел назвал это признание Господа Себя царем на суде Пилата свидетельством доброго исповеда­ния (1 Тим. 6, 13). В самом деле, оно показывало самую высшую степень самоотвержения и вместе мудрости. Словами: «Я на то родился, чтобы свидетельствовать об истине», — Господь показал, между прочим, что и тай­ный намек Пилата — удержаться от именования Себя царем, как весьма опасного, совершенно недостоин Его, потому что Он действительно есть Царь, в самом возвышенном смысле этого слова, Царь — единствен­ный, вечный. Между тем, этими же самыми словами до очевидности обнаружилось свойство царства Христова и Его безопасность для римской власти.

Римский всадник не способен был понять все это в смысле христианском, конечно, а лишь в философском. Римляне, особенно вельможи римские, были в то время знакомы с философией стоиков, по учению которых, истинный мудрец и человек добродетельный есть царь. Изречение Горация: «Ты правитель (гех), если право поступаешь», — сделалось в Риме почти народной по­словицей. Одно, может быть, не нравилось игемону, что царь, мудрец, подлежащий его суду, упорен не только в своих мыслях, но и выражениях, даже опасных: обыкно­венный, думал он, недостаток мудрецов-энтузиастов, не знающих политики...

Поскольку Господь так много усвоял истине, то Пилат как бы невольно спросил Его: «Что есть истина?» — и не ожидая ответа¹⁵⁰, вышел вон из претории к первосвященникам.

Не вдруг можно определить истинный смысл этого вопроса Пилата об истине. Что прокуратор не имел намерения слушать учение Иисуса Христа об истине¹⁵¹, это показывает уже его немедленный выход из прето­рии. Может быть, имея в виду последние слова Госпо­да: «Всяк, иже есть от истины, послушает гласа Мое­го», и будучи тронут внутренне нравственным величи­ем Господа, римлянин хотел показать мимоходом, что и он неравнодушен к истине и в свободное время с удовольствием вступил бы о ней в собеседование. Мо­жет быть, вельможа-политик вопросом о истине, а бо­лее тоном, которым произнес его, хотел дать подсуди­мому новый намек на осторожность, как бы говоря: «Ты решаешься жертвовать истине всем, но что такое истина? Доселе ни один философ не только не нашел, даже не определил ее: думай не о истине, а о жизни». Такой образ мыслей вполне может быть приписан Пи­лату, во времена которого в Риме любимой философи­ей было учение академиков, которые, ничего не утвер­ждая в области истины, все разрушали и подвергали сомнению.

Как бы то ни было, но, выйдя из претории, Пилат решительно объявил иудеям, что он, на основании до­проса, находит Иисуса Христа совершенно невиновным (Ин. 18, 38).

Если бы первосвященники не участвовали лично и так много в деле, теперь рассматриваемом, если бы об­виняли Иисуса Христа только как обыкновенного пре­ступника, то и в этом случае слова Пилата были бы для них весьма жестки. Сказать их — значило все равно, что сказать, что весь синедрион слеп, не стоит доверия и клевещет на человека невиновного. После такого бес­честия синедриону оставалось ожидать с обеих сторон упорных требований и наглых отказов.

Первосвященники скрыли личное негодование на прокуратора, но с еще большим ожесточением начали клеветать на Иисуса Христа: глаголаху, по выражению св. Марка, много (Мк. 15, 3; Лк. 23, 5). Что именно? Представляли, вероятно, какие беспокойства могут происходить в народе, если предприимчивые люди будут безнаказанно присваивать себе титул царей. Не­задолго перед тем произошло возмущение Иуды Гали­леянина, которое сопровождалось волной убийств и разгромов и могло для красноречия фарисейского слу­жить опытным доказательством опасностей, которые они предсказывали Пилату со стороны Иисуса Христа. В подтверждение того, что и от этого Галилеянина не­льзя ожидать лучшего, могли указывать на чрезвычай­ную приверженность к Нему народа, на множество Его последователей, которые выжидают только благопри­ятного случая, чтобы соединиться и действовать от­крытой силой; могли выставлять в качестве возмуще­ния порядка общественного даже некоторые дела Гос­пода (только не чудеса, которые старались скрыть), напр., очищение храма от торжников. Между прочими обвинениями, некоторые из книжников заметили (Лк. 23, 5), что Иисус Христос показал Себя нарушителем законов не в одной Иудее, что Он давно уже привлек на Свою сторону бесчисленное множество галилеян, где начал Свои действия. Такое замечание вело к тому, что­бы представить Иисуса самым опасным возмутителем, который имеет виды не на одну только Иудею, но и на окрестные области.

Когда обвинители умолкли, и Божественному Узни­ку надлежало, в Свою очередь, отвечать на их обвине­ния, Он не сказал ни слова. «Что же Ты не отвечаешь? — спросил Пилат, удивленный столь необыкновенным равнодушием. — Видишь, как много против Тебя обви­нений!»

Но Господь продолжал безмолвствовать...

Такое молчание могло удивить всякого. Сами враги Господа должны были находить его весьма странным. Они знали, что Обвиняемый, если бы захотел, мог ска­зать в Свою защиту многое: знали, что Он обладает особенной силой слова и тем более должен был вос­пользоваться Своими дарованиями, когда дело шло о Его жизни, для убеждения прокуратора, который ка­зался к Нему расположенным. Вероятно, — так могли они думать, — Он совершенно потерял присутствие ду­ха, или полагается слишком много на снисхождение к Себе прокуратора, или ожидает, чтобы кто-нибудь из народа вступился за Него и рассказал о Его похвальных деяниях. Впрочем, молчание Господа должно было быть для первосвященников приятно во многих отно­шениях. Если бы Он заговорил, то могли опасаться, что Он обнаружит не только невинность Своих поступ­ков, но и личную ненависть к Себе начальников синед­риона; что Он может привлечь каким-нибудь образом внимание Пилата к Своим чудесам, которые если не побудят тотчас освободить Его, то заставят продолжить суд и произвести детальное рассмотрение дела. Это потребует справок и времени, чего именно так сильно хотелось избежать врагам Иисусовым.

Пилат более всех дивился молчанию Господа; однако же нисколько не думал считать его следствием невоз­можности защищать Себя. Мнимая ревность первосвя­щенников о поддержке римского правительства скорее всего могла вызвать смех в хитром римлянине, который очень хорошо знал на этот счет образ мыслей Анны и Каиафы. С другой стороны, кроткое спокойствие Госпо­да, Его возвышенный и светлый образ мыслей о царстве истины, неизъяснимое величие в Его лице и взорах не позволяли и думать, чтобы в душе столь чистой зрели ка­кие-либо нечистые замыслы. Все располагало Пилата в пользу Подсудимого. «Но как и защищать Его от пресле­дования врагов столь упорных, могущественных и хит­рых, когда Он Сам  явно небрежет о Своем оправдании и, по-видимому, не ищет спасения от смерти?» Тонкий рас­чет прокуратора нашел в самых обвинениях средство ес­ли не спасти невинного Узника от казни, то избавиться от жестокой необходимости осудить Его на эту казнь.

«Вы говорили, — сказал Пилат, обратясь к иуде­ям, — что Он начал возмущать народ с Галилеи; разве Он галилеянин?»

«Галилеянин¹⁵²», — вскричали обвинители в несколь­ко голосов, полагая, что это обстоятельство подействует на Пилата, который был особенно не расположен к га­лилеянам и находился во вражде с их правителем, Иро­дом Антипой, из-за убийства некоторых из его поддан­ных во время жертвоприношения (Лк. 13, 1).

Но на уме прокуратора было совсем другое. Под предлогом нежелания вмешиваться в дела, принадлежа­щие чужому правлению¹⁵³, Пилат решился отослать Иису­са Христа на суд Ирода. В другое время исполнение это­го намерения потребовало бы несколько недель, потому что местопребыванием тетрарха Галилейского была Тивериада, отстоящая от Иерусалима на большое расстоя­ние, но теперь это могло быть сделано в течение одного часа, потому что Ирод Антипа, исповедуя иудейскую ре­лигию, находился в Иерусалиме для празднования Пас­хи. Отклоняя столь благовидным образом от себя судо­производство над Иисусом Христом, Пилат мог еще при этом надеяться, что такая неожиданная учтивость послу­жит к примирению с потомком Ирода Великого. Из таких соображений Божественный Узник не­медленно отсылается к Ироду в том же самом виде, в каком был приведен из синедриона, то есть в узах и под стражей. Туда же, против воли, должны были следовать первосвященники и прочие члены синедриона, не имея ни малей­шего права и предлога про­тестовать против такого перенесения дела из одного   суда   в другой.

XVIII СУДЬБА ПРЕДАТЕЛЯ

Глава XIX ИИСУС ХРИСТОС НА СУДЕ ПИЛАТА

XX ИИСУС ХРИСТОС НА СУДЕ ИРОДА